От Тонинского отъехали версты три, когда из-за кустов вышел человек. Стражник тут же наехал на него, но, узнав царского палача Мокрушу, осадил коня. Мокруша был одет, как преуспевающий купец, в длинный серый кафтан, в сапоги с короткими голенищами. Сняв мурмолку с отворотами из дорогого меха, он поклонился и негромко сказал, не глядя на царя:

– Сделано все, как ты указал, государь.

– Далеко?

– Не. Может, полверсты.

Иван подозвал Нарышкина:

– Веди поезд. В Алексеевском подождешь меня. Вот этих пятерых оставь, и ты, Данила, оставайся. Езжайте с Богом.

Иван дождался, пока миновал поезд. Его замыкала колымага Сильвестра, старик дремал на заднем сиденье. Царь развеселился, наблюдая, как заупрямился конь Мокруши. Все еще продолжая посмеиваться, поехал за ним по еле заметной лесной тропинке в сопровождении Даниила и Спиридона. Страже было приказано остаться на дороге.

Вскоре выехали на небольшую поляну, посреди которой стояла покляпая сосна. Их встретили два здоровенных мужика – помощники Мокруши, одетые в зловещие красные рубахи с красными же кушаками, поверх них кожаные фартуки – всегдашняя одежда палачей. Недалеко от сосны полыхал костер. На поваленном бревне разложены инструменты катов. Даниил, почувствовав недоброе, взглянул на царя. Тот насмешливо приказал:

– Ну что, боярич Данила, догадываешься, кого ждут?

Даниил, не поняв ничего, хотел повернуть коня, но не успел поднять плетки, как очутился на земле в руках катов. Они подтащили его к сосне и принялись раздевать. Даниил взмолился:

– Государь, за что? Чем провинился? Государь!..

Иван подъехал ближе и молча наблюдал за происходящим. Каты затянули заранее приготовленные петли, и Даниил оказался подвешенным за руки к сосне, с ногами, привязанными к тяжелому бревну. Ощутив боль от врезавшихся веревок, он перестал вопрошать и злобно глядел на царя. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза, с лица царя сползла веселость, взгляд Ивана стал холоден и беспощаден, глаза постепенно расширялись, сверкая белками. Мало кто выдерживал его взгляд, но Даниил выдержал, чем еще больше разъярил царя.

– Зачем ты, раб лукавый, украл присланную мне грамоту?

– Я не крал. Свиток валялся на полу.

– Кому ты хотел передать его?

– Никому, государь, как перед Богом! Не думал я, что в твои покои попал. Пьян был.

– Прочел?

– Как мог прочесть? Я вельми пьян был.

Иван покачал головой и подытожил:

– Ой, Данила, Данила! Зачем же мне, государю своему, врешь, да еще Богом клянешься? Двадцать плетей, чтоб в другой раз не врал!

Каты секли с двух сторон ременными кнутами с оттягиванием. На спине Даниила ложились крест-накрест наливающиеся кровью жгуты. После пятой пары ударов потекли струйки крови. Даниил истошно вопил, эхо вторило и множило его крики. Конь под Иваном метался, не слушался узды. После двадцатого удара каты вытерли кнуты пучками травы, свернули кольцами и отошли. Даниил продолжал вопить, хотя много тише, Иван крикнул:

– Замолчь, скотина!

Даниил, верно, не услыхал.

Царь кивнул катам:

– Еще десять.

Каты исполнили приказ, Даниил обвис на веревках. Мокруша взял кожаную бадейку с приготовленной водой, окатил боярича. Даниил, застонав, открыл глаза. Иван резко выговорил:

– За вранье будешь еще бит, Данилка. Понял?

– Понял, государь. О, Господи! – Голос Даниила изменился, стал хриплым и глухим. – Зачем так больно, государь?

– Станешь врать, еще больнее будет. Теперь отвечай: прочел грамоту?

– Прочел половину… Спирька вырвал. Как перед Богом!

– Обрадовался, что узнал?

– Чему радоваться, государь? Ведь крымцы идут.

– А про Мишку-князя молчишь? Язык прикусил. Теперь главное. Кто тебе сказал, что жив сын великой княгини Соломонии? Слышь? Говори. – Даниил громко застонал. – Молчишь? Огня!

Мокруша надел рукавицы, выбрал из костра большой горящий сук, поднес к его ногам. Даниил задергался, заревел, завизжал. Иван кивнул другому кату, и еще одна головня коснулась ног Даниила. Запахло горелым мясом. Даниил кричал все слабее и слабее, потом сильно дернулся последний раз и, захрипев, обвис на веревках. Палачи отбросили горящие суки, выгребли из-под ног уголья, Мокруша вылил воду на Даниила и сказал:

– Хлипкий мужик, долго не выдюжит. Отдохнуть ему надо, государь.

– Времени нет. Давай еще воды.

Медленно приходил в себя Даниил. Поднял голову, странным, безумным взглядом окинул поляну и остановился на Иване. Вдруг задергался и дико захохотал, сквозь смех выкрикивая:

– Струсил!.. Ивашка струсил! Идет, идет сын Соломонии! Законный государь! А тебя, выблядка, вон! Вот так же повесят, как меня.

Теперь и Иван заорал по-безумному:

– Язык! Язык! Вырвать язык ему, сволочи!

Каты заторопились. Опустили Даниила на землю. Тот отбивался и поносил царя. Наконец каты одолели его. Металлическим клином, ломая зубы, разжали челюсти. Мокруша пальцами вытянул язык и резанул ножом. Каты отскочили в разные стороны. Даниил, захлебываясь кровью, катался по примятой траве. Иван, перевесившись так, что чуть не свалился с седла, следил за происходящим, что-то кричал. Потом спохватился:

– Ах, вашу!.. Ведь он не сказал ничего! Ах, гады ползучие! Поспешили, когда не надо! Вот вам! Вот вам! – Иван наезжал конем на катов и бил их плетью. Они не загораживались, согнувшись под ударами, поспешно складывали в корзины свое хозяйство. Больше всего плетей досталось Мокруше, который медленнее других забирался в седло. Теперь Иван гонялся за конными катами и, задыхаясь, кричал:

– Пошли, пошли отсель! Скорей! Скорей! – И сам пришпорил коня.

Спиридон следил за Иваном, стараясь не оказаться перед ним и не получить плетей. Он не впервые присутствовал на пытках, научился не рассуждать – раз государь казнит, значит, так надо. И тем не менее сегодня появилось сомнение: то ли содеяно? Почему оставил боярича на верную, мучительную смерть? Куда и почему заспешил государь? Но быстро отогнал от себя эти крамольные мысли – не его ума дело.

Оказавшись в лесу, Иван заметно успокоился. Впереди его ехали каты, позади – Спиридон. Он кликнул Мокрушу, тот придержал коня, сжавшись, ждал плетей. Однако Иван сказал только:

– Пошли кого из своих к Прокофию, пусть заберет.

– Может, вернуться, полечить? – осмелился предложить Мокруша. – Помрет, чего доброго.

– Околеет, туда и дорога.

Больше Иван ни с кем не разговаривал, в селе Алексеевском перегнал поезд и до Кремля скакал не останавливаясь, безжалостно нахлестывая коня.

Прислушиваясь к затихающему топоту отъехавших коней, на поляну вышли три мужика, оборванные, заросшие, прокопченные дымом у костров. Воровато направились к сосне, увидали одежду Даниила, перетряхнули ее, обшарили. Маленький высказал сожаление:

– Эх-ма, обобрали! А видать, этот из боляр был.

Седой мужик, может, предводитель, распорядился:

– Свяжи и неси, там разберемся. – Подошел к Даниилу, который, скорчившись, лежал на боку. Его лицо и трава вокруг были в крови. Он не стонал, не шевелился, только с каждым вздохом изо рта пузырилась кровь. К исполосованной, почерневшей спине прилипли листы, травинки и комочки земли. Ноги его оставались привязанными к бревну, на руках висели куски веревок. – Никак жив еще?

Тщедушный мужик предложил:

– Может, отнесем на пасеку? Тут недалече. Так сгинет, а Сургун выходит. Выкуп возьмем.

Седой усомнился:

– Петлю возьмешь. Искать начнут.

– Не, Сургун глаза отведет. У него не найдут.

– Кладите ко мне на хребет, отнесу, – сказал третий мужик.

Подняли, положили на спину и пошли. Маленький рассуждал:

– Видать, отделали его лесовики, вроде нас. Чьи бы могли? Одеты чисто…

Тот, который согнулся под ношей, уточнил:

– Какие лесовики! Что в кафтане – знакомец мой, Мокруша, царев кат. Полста плетей отсчитал мне. А тот на коне… Страшно сказать!

Седой подтвердил:

– Он самый, государь! Чинил суд и расправу.

Маленький так и присел:

– Он! Сам?! Вот те и на!

За лесовиками сошлись кусты…

Немного позднее на поляну прискакал Прокофий с холопами. Увидел лишь помятую траву, следы коней, ошметки крови да обрывки веревок. Даниила нигде не было. Облазили округу, заехали к пасечнику Сургуну. Сухощавый седой старик в длинной белой рубахе возился с колодами. Увидал боярина, бегом побежал, хмельного пива поднес, холопам – кваса с ледника. Христом Богом клялся – никого не видел, ничего не слышал. Для порядка обыскали пасеку, землянку, сараи. Уехали, забрав бадейку меда.

Прокофий шум поднимать не стал. Объявил сестре и зятю, что пропал их сын Даниил. Может, на разбойников наткнулся, а может, с диким зверем повстречался не в урочный час. Всякое бывает. Насчет царского гнева не обмолвился, да и не знал толком, за что разгневался государь. Отслужили панихиду по вновь преставившемуся, поплакали, поминки устроили.

Так и сгинул жилец государев Даниил Патриков.

17

В тот день, 16 июня 1552 года, великий князь Московский, царь всея Руси Иоанн Четвертый Васильевич присутствовал на молебне в Успенском соборе; получил благословение митрополита Макария, в Архангельском соборе поклонился праху предков своих, а затем уж перед всем двором простился с государыней Анастасией. Иван поручил царице делать добрые дела всякие: ежели посчитает нужным – пусть освобождает виновных из-под опалы царской, открывает двери темниц и всякие другие богоугодные дела совершает во имя победы над агарянами казанскими.

Сопровождаемый звоном колоколов и добрыми пожеланиями, Иван выступил в поход во главе воинства московского под личным стягом с образом Спасителя, а на верху древка – крест, который был у великого князя Дмитрия на Дону. За Москворечьем пересел с разукрашенного коня в легкую колымагу и велел кликнуть Алексея Адашева, окольничего.

Адашев, осадив коня близ колымаги, спешился. Иван, слегка подвинувшись на пуховых подушках, пригласил его в колымагу. Окольничий не осмелился сесть рядом, а примостился в ногах государя, неприметный в своей серой однорядке. Лет ему было под тридцать, спокойная уверенность отражалась на его лице, на вопросы отвечал без торопливости.

– Челобитей богато? – спросил Иван.

– Богато, государь. Приказных подьячих учу по челобитным миром кончать – не ко времени сей день свары заводить. И еще согласия прошу: ответчикам и просителям, кои в войска идут, твоим именем объявлять суд Божий – неправых покарает Господь десницей Своей на поле брани; после дела казанского правого видно будет. Предвижу – убавится челобитных.

Иван усмехнулся:

– Сие мудро! Согласие даю. Однако ж многим не по шерсти будет… Как воеводы? Не грызутся втайне?

– Бог миловал. Все знают свои места по твоей росписи… Из Углича прибежал вестник со словами боярина Морозова: два добрых сруба церковных заготовили из угличской сосны, да полтора десятка башенных срубов дубовых для «тарасов» подвижных. На баржи грузить начали. Из Рязани уже вышли баржи с хлебом. Из Свияжска протопоп Тимофей грамоту прислал. Отписывает: твое слово, государь, и поучение святейшего митрополита Макария укрепили дух воевод и воинов. Привезенная освященная вода московская исцеляет цингой заболевших. Опять же, отец Тимофей именем Всевышнего принудил всех вместо речной воды пить клюквенные и хвойные отвары на воде из святого источника, сие зело больным помогает, ежели с молитвой.

…На каждый вопрос государя готовый ответ: и пушечный наряд, и зелье огненное, и обиход простого воя – портянки или чеботы – обо всем видна забота, радение. Радуется Иван толковому помощнику в делах больших и малых. Радуется и замечает: со слов окольничего все деяния исходят от него, от государя. Ладно ли сие? А Андрей Адашев продолжает:

– …Муромские и арзамасские воеводы по твоему указу заготовили десять тысяч саженных кольев заостренных и вяжут из них двухсаженные плетни. А еще доплетают пять тысяч корзин ивовых…

– Не давал я такого указа! – высказал сомнение Иван. – Корзины на кой ляд?

– Прощения прошу, государь. Был твой указ на это, – не растерялся окольничий. – В ту пору, государь, ты о прошлом походе на Казань сказывал. Много-де наших полегло под стенами от стрел агарян поганых. Ты тогда добро сказал: ежели близ стен казанских насыпь сделать, землю корзинами таскать, а на насыпи щиты из кольев…

– Было, было такое, про гуляй-город тогда разговор шел, – вспомнил Иван и про себя отметил: «Во память какая!» Вслух спросил: – А кто ивовые прутья да ореховые для туров готовит?

– Свяжские воеводы. У них там ивовые и ореховые заросли на версты.

– Исполать, Алексей сын Федора! Быть тебе головою действ хитростных против твердыни казанской!

– Благодарствую, государь, живота не пожалею! Однако главою все ж князя ставь, а меня его товарищем.

– У князей-воевод свои заботы. А у нас теперь, слава богу, не по знатности во главу ставим…

…Так за делами воинскими и большими государственными время незаметно прошло, прибыли в село Коломенское. Отобедали тут, отдохнули и дальше тронулись. Теперь государь в колымаге своей вел душеспасительную беседу с протопопом Андреем, походным духовником своим.

Ночевать остановились в селе Острове. После ужина Иван ненадолго прошел в пытошную избу, что стояла над Юшункой-рекой. Оттуда вернулся в опочивальню и долго клал земные поклоны перед киотом.

18

Во все стороны от Москвы разбегаются дороги разные, накатанные, утоптанные. Много люда всякого снует по ним и по делу и по безделию. В июне 1552 года самой оживленной была дорога Коломенская. С утра до поздней ночи по ней шли ополченцы пешие, скакали воины конные, тащились телеги, доверху груженные ратным снарядом и харчем для воинов. По обочинам гнали табуны коней, с ревом и блеянием медленно плелись стада коров да овец, чтобы было чем разговеться воинству русскому после Петрова поста, в день святых Петра и Павла.

Лето выдалось сухим и знойным, и все движущееся по дороге поднимало цепкую, полынистую пыль. Особенно густую пыль поднимал отряд Юрши Монастырского, без малого тридцать всадников в два-конь каждый. К тому же поспешают они – задержали их в Разбойном и Стрелецком приказах. Сперва ехали по четыре коня в ряд. Впереди десяток Юрши, все в красных терликах с нагрудниками, на которых вышит знак царской охраны – невиданный зверь единорог. За ними полтора десятка стрельцов тоже в красных терликах, только у этих нагрудники с орлом. Одеждой отличались два конника: гонец скопинский – в сером кафтане, насквозь пропыленном, да боярич Афанасий, этот в легком полукафтане темно-зеленого сукна и в коричневом полотняном налатнике. А лошади все одной масти – мышиной, потому что пропотели и запылились. Оружие также одинаковое: сабля да саадак – чехол для лука и колчан со стрелами. Да у половины стрельцов к седлам запасных лошадей приторочены короткие пищали.

Ехали ходко, больше широкой рысью, наметом мешали запасные кони; отдыхали всего раз под Броничами. Юрша полагал ночевать за Коломной, по ту сторону Оки. Ан не вышло, ближе к городу дорогу забили ополченцы, двигаясь шагом. Опять же, десятник московских стрельцов сказал, что их кони по много верст давно не ходили, сразу загнать можно. Хочешь не хочешь, еще засветло пришлось становиться на ночевку, не доезжая до Коломны. Прежде всего о конях забота – торбы с овсом подвязали им, чистить от пыли и пота принялись. Потом о себе – тюрю приготовили: мелко накрошили хлеб с луком, полили постным маслом, добавили речной воды. Поели плотно, фунта по два, по три хлеба на брата; утром на завтрак будет на половину меньше – в дальнюю дорогу есть много не полагалось. Лошадь – другое дело, и утром, и в полдень, и вечером давали досыта, им полный желудок в пути не помеха.

Снялись с первыми лучами солнца. Чтобы выиграть время, Коломну решили миновать, поехали в обход прямо к Верхнему броду. Оттуда на Зарайск дорога пошла не такая широкая, как Коломенская, но гораздо спокойнее – редко-редко со встречным разминутся. Впереди скопинский гонец, он дорогу знает, да стрелец Аким. За ними Юрша и Афанасий, позади стрельцы, как всегда, по четыре коня в ряд.

Теперь Юрша, позволив себе расслабиться, задумался… И в который раз явственно встала перед ним картина последних минут перед отъездом из тонинского дворца…

Оранжевая зорька разгорается-полыхает на востоке. Петухи многоголосо перекликаются на царском дворе и в деревне… Стрельцы Юршиного десятка выводят коней, седлают их и тихонько переругиваются – перед дворцом тишина строго оберегается, за громкий разговор можно запросто плетей схватить!

Юрша седлал Славича, когда к нему из-за коней вывернулась девка:

– Батюшка-десятник, беги в трапезную, там тебя боярышня ждет, – прострекотала скороговоркой и была такова.

Седлавший рядом своего коня Аким принял уздечку Славича.

Юрша хотел было побежать на зов, но удержался и пошел быстрым шагом. И все ж почему-то перехватило дыхание…

Вошел в трапезную. В утренней полутьме – никого. Направился к двери в боярскую половину. У изразцовой печи увидел Таисию. В зеленом шушуне, на лбу темные волосы перехвачены зеленой лентой, такие же в косе… Показалась ему Таисия зеленой елочкой, ожившей как в сказке. Сорвал Юрша мурмолку с головы и прижал ее обеими руками к груди, поклонился слегка. Затаив дыхание и опустив глаза, стояли они друг против друга. Первой подняла свои лучистые глаза Таисия и тихо промолвила:

– Юрий Васильевич, слыхала я, уезжаешь ты в Дикое Поле. Будешь ли там помнить меня?

Юрша не сказал, а выдохнул:

– Боярышня! Таисия Прокофьевна! Мне ли забыть тебя!

Он глянул на нее, и дальнейшее объяснение было не словами, а взглядами. Ее ясные глаза в предутренней темноте сказали Юрше такое, чего часто и не скажешь. Да и нужны ли тут слова?!

Понятный только для них немой разговор прервала Таисия:

– Дай надену на тебя вот этот крестик и ладанку. В ладанке прядка из косы моей, чтобы ты никогда не забыл меня! А крест Господень сбережет тебя от всякого лиха, от стрелы и меча вражеского.

Поцеловав крестик, она надела цепочку и ленточку с ладанкой Юрше на шею. Он выпрямился, а ее руки остались на его плечах. Таисия, стоя на цыпочках, припала к нему. Он обнял девушку, и время остановилось…

Где-то скрипнула дверь, послышались тяжелые шаги. Таисия вырвалась и юркнула прочь. Юрша остался стоять и только немного посторонился, когда появился боярич Афанасий, тот прошел через трапезную, как слепой, натыкаясь на скамьи, и скрылся на государевой половине. Юрша, слегка пошатываясь, вышел во двор и тут же вернулся за шапкой, оставленной возле печи…

Радость и тревога овладели десятником. Перед ним вставали безответные вопросы: почему боярская дочь выбрала его, простого стрельца, бывшего послушника? Что, детей боярских мало, что ль? А может, балует девка? Ведь нарядилась она мужиком на охоте!!! И вдруг ужом заползла мысль: «А чем я хуже детей боярских? В ратном деле я их за пояс заткну!» И тут же появлялось желание разыскать своих родителей: ведь где-то они должны быть! И опять, в который раз пред ним встает инокиня, ее скорбное, бледное лицо со следами слез, ангельские печальные небесно-голубые глаза… Приближается он к ней, падает на колени. Она кладет руку на его голову, шепчет молитву, просит Богородицу сохранить отрока от злых людей, не взыскивать с него грехи родителей… Было ему тогда, он хорошо то помнит, тринадцать лет, и больше он не видел ее светлого лица… Кто эта инокиня? Она не простая монашка; помнит он, как почтительно относился к ней сопровождавший его старец Пантелеймон… А вдруг эта инокиня – его мать? Только мать может так молиться за чадо свое! Следовательно, и он?.. Такие мысли бросали Юршу в жар, он гнал их от себя и твердил чуть ли не вслух: «Сон это, сон! Я – простой послушник монастырский. Вот только государь отметил меня. Дай Бог ему долголетия!..»

Будто очнулся Юрша ото сна, и грустного и приятного… Дорога шла по темному бору. Впереди – верный Аким, а рядом Афанасий… И мысли приняли другой оборот – вспомнил поручение государя… Ведь это сказать просто: пойди поймай, привози языка! А как поймать? Говорят, бирючи впереди орды идут. Значит, нужно выйти на путь орды, искать селение и ждать. А вдруг не придут, минуют? А придут с охраной, вступать в бой, хватать бирюча, да того, который с грамотой, и удирать… А какая охрана? А тут еще боярич Афанасий на его выю! Зачем послал его государь? Поставил бы головой, понятно было б, а то – товарищем-помощником! Если возьмем языка, все будет ладно. А вдруг неудача? Боярич могилу глубокую выроет, не выскочишь!