Нож

Учитель вошёл в класс, когда до звонка оставалось еще минута: «Идет» – пронеслось по классу и «Кот», так звали Ваську, быстро передал, что – то соседу, а тот на другую парту и пошло по рукам. Но учитель успел заметить как вертел на пальце нож, как испуганно смотрела девочка, то на учителя, то на «Кота». Что произошло? Очередное бахвальство этого разгильдяя, или он запугивал. Класс молчал. А теперь они спрятали нож, невинно моргали святыми глазками, морщили лбы, как будто силились что-то вспомнить, опустили носы.

В учительскую. Нет. Директор знает что, он балбес, пьет, курит и даже травку. Давно бы пора выгнать да все как то не соберутся. Ждут. А чего ждать?!

Учитель посадил ребят, поставил чучело птицы, объяснил, как начинать рисунок и урок начался. Но что делать. Нож остался в его руках. Ребята знали, что учитель никогда не кричал, никого не выталкивал из класса, но мог говорить убеждать так, что его не ослушаешься, не увильнёшь, умел высмеять, но не обидеть. Иногда казалось, был на одной ноге с ними, но какой-то барьер между учениками и учителем был, и потому каждый оставался на своём месте.

Помнится однажды Володя Пуршин, талантливый спокойный парень, пошёл с маленьким ведерочком за водой, писали натюрморт акварелью. Учитель сидел, заполнял журнал, а класс хохотал. Он резко оглянулся и увидел, что у него над головой ведро. Вовка не успел и глазом моргнуть, как лоб его дважды хрустнул от щелчков.

– Теперь мы квиты. Только следующий раз накажу посерьёзнее. Класс хохотал уже над Вовкой, а он стоял, смутился и так тихо-тихо спросил: «За что?».

Учитель как всегда спокойно, даже вызывающее спокойно, сказал, что делать из него посмешище и держать ведерко с водой у самого затылка не совсем удобно. Вовка стоял, не садился на место и бурчал.

– Я не виноват, за что по лбу…

Класс притих. Что-то будет. Ведь трудно, ох трудно сказать, что виноват он, учитель, как другие. Садись и все тут. Следующий раз будешь знать, как из учителя посмешище делать.

– Ребята, кто прав? Притихли. Кто занялся работой, а другие отвернулись в сторону. Молчат. Тишина. Ах, какая противная тишина. Подташнивает от такой тишины.

– Ребята, Володя не виноват? Несколько голосов дружно пропели не е ет…

Секунда раздумий всем показалось целом уроком.

– Ну что ж. Сейчас иди, садись, а на перемене дашь мне сдачу. Только, чтоб никто не видел. Хорошо?

Володя облегченно вздохнул. Почесал затылок, заулыбался. А класс… Как они ликовали, как радовались. Учитель сказал свою обычную фразу:

– Ладно ребята, проснулись? Всё. Тихо. Работаем.

На перемене учитель позвал Володю, но тот, снова забормотал. Ладно, не буду. Прощаю и так.

– Ну спасибо.

– И…

– Хотя бы один сказал, хотя бы кто разинул рот. Всем было и без того легко и радостно после такой тягостной минуты.

Все помнят, и этот случай разлетелся по школе. Узнала директор, учителю сделали замечание. И все-таки, к нему ребята относились как-то по-другому, не так как к остальным учителям.

… Васька не удивился, что учитель после звонка остался с ним и даже тому, что его просил быть в воскресенье вечером на лодочной станции.

– Мне нужно написать этюд с лодки, а один я не смогу. Ты жилистый, будешь грести туда, а я обратно. Хорошо?!

Васька нехотя согласился, знал, что его хотят перехитрить. Лучше бы дал по шее, чем мораль читать, думал Васька.

– А, ладно, если будет нудить, как и все, убегу, решил, сказал сам себе, и махнул головой, что означало даа.

… Почти молча, садились в лодку. Васька тащил этюдник, а он весла. Заправили уключины, тихо отчалили. Плыли к понтонному мосту. Проплыли под мостом, пригнулись, легли почти друг на друга. Рассмеялись. Снова, поудобнее сели. Васька тихо и размеренно грёб. Потом остановились, развернули лодку кормой к закату. Учитель раскрыл этюдник. Укрепил картон и стал писать закат. Сидели молча. Его удивляло, что учитель молчит, не спрашивает, не ругает. Вот черт. Вот нервы. Изредка учитель просил его развернуть немного лодку и снова тишина и закат. А солнце стало раскалённым. Дома, деревья, пригорки казались горящими, от красных заходящих лучей.

Постепенно каждым новым мазком учитель «зажигал»картон, и Васька невольно стал следить за его руками. Лица учителя он не видел, но видел, как часто он отрывал взгляд от работы и поднимал голову к закату. Картон с каждой минутой оживал и, когда солнце стало гаснуть, кусочек заката уже был оставлен. И это чудо делал он, его учитель тихий, спокойный, но какой-то сильный своим спокойствием.

Возвращались оба с неохотой. Гребли поочередно тихо, еле двигаясь. Берега медленно отставали. И на вечернем небе вдруг возник темный силуэт здания. По обе стороны его две высокие будки, часовые, горит прожектор и колючая проволока. Какие разные миры. Закат в лодке и там закат. Рядом домики с садочками и эта громадина, от которой тянуло сыростью, холодом и тоской. Учитель тоже посмотрел туда. Потом он вдруг начал быстро грести и Васька скорее почувствовал, чем услышал, что за кормой не вода журчит, а слышен топот бегущих ног. Учитель взял его за руку, и они бегут, бегут по душистому лугу к цветам, к березовому соку, от этой угнетающей тёмной громадины,– тюрьмы на острове. Это был не остров. Город. Скалистый берег Оки. Учитель показал кивком головы, на вход в пещеру, который был закрыт, забетонирован дикими булыжниками.

… Смотри, Ока была до революции ещё судоходная, баржами привозили заключённых. В цепях. Ночью. Входили в этот подземный ход. А там. Камеры и стены. Сыро холодно, солнышка там не увидишь.

И, лодка ещё быстрее пошла к своему причалу, где покачивались на лодочках пары влюблённых.

… Был такой же красивый вечер, как тогда в лодке. Потом он угас, и наступили черные сумерки. А Ваську притащил в этот раз учитель в операционную. Они стояли за дверью, у самого входа в масках, умолкшие, подавленные. Яркие лампы, страшная тишина, полный стол пинцетов, скальпелей, крючки, косматые брови хирурга. Ужасно воняет, каким-то лекарством. Больного не видно, он укрыт, каким-то тяжёлым мешком. Открыт только живот. Неужели он будет жить. Все ведь вскрыто. Что за операция. Почему следы высохшей крови. Стучит в висках. Кривой иглой зашивают будто мешок.

Потом опять почти случайно они проходили мимо здания суда. Было утро, но людей у входа много. Подъехала машина. Из подъезда вышли в форменках. Открыли машину. Сошли тоже в форменке. Потом быстрыми шагами, почти бегом прошел стриженый, в наручниках, нагнув голову вниз.

– Помнишь операционную? Этот стриженный того парня в живот. Ножом. Не было денег, а у лысого кризис. Доза.

Грело летнее солнце. Шелестели, будто смеялись листья. А Васька укладывал молодые листочки сирени на пальцах, согнутые ноликом и хлопал. Потом звенел палочкой по металлической парковой решётке, и смотрел на деревья, дома, солнце. Он не думал, какими красками будет писать их. Он просто смотрел. Ему было хорошо, легко. Он хотел летом пойти работать, не выпрашивать у отца, а самому, своими руками заработать для начала мопед и путешествовать.

Хотя бы частичку того увидеть, что увидел он, учитель.

Этюдник он не купил, а нож, тот, которым вертел тогда у носа Машки Разинкиной, потом спрятали ребята, давно принёс и спрятал между книг на полке учителя.

А маленький пакет дури, выбросил в костёр.

… Прошло несколько лет. Учитель уже защитил диплом своего худграфа. И преподавал в художественной школе, конечно для одарённых. . Лето. Жара. Тот же недалеко от водной станции. Причал. Где стоят и колышутся лодочки с влюблёнными. А около за поворотом Орлика, лужайки и загорающие. . Он, учитель закрыв лаза отдался солнышку, лучам. И отпуску. Загорал. Прошёл по тропке большой, могучий парень и вдруг, прошёлся мимо, потом оглянулся. Сделал несколько шагов и воскликнул как командир.

– Во.! Здравия желаю. …Помните, Нож. Операционную. Тюрьму?11. Вот спортивная школа. Высокий разряд. А вы тогда сказали дури много, займись делом. Вот уже на Зону, но не тюремную,

– Зональные соревнования, еду.

– Силу пустил в дело.

– Спасибо за дурь…

– Вышибли вы тогда

– Её из меня.

Афоризмы? Слофиты? Афандизмы?

Нет. Просто и очень коротко.

… Воскресенье. Станица Славянская. По улице идут дед да баба. Несут что-то в пёстрой, вся в цветочках, пелёночке. Улыбаются. Наверное, внуку на старости лет обрадовались. Бабуля нагнулась поближе, поправляет тряпочку пелёночку, смеётся. Прохожие останавливаются, смотрят туда, в эти уютые тряпочки. Заглядывают, смеются, хохочут, хохочут так, что брызги-искорки веселья и радости летят, звенят на всю станицу.

Смотрю. А там, в, этом уютном кулёчке – шевелится, весело помахивает кисточкой, как у художника китайца, – когда он расписывает огромные фарфоровые вазы… рогулька – запятая – хвостик – метёлочка … маааленького поросёночка.

Сладкий ремешок

Воот она, станица Славянская, красавица. Цветут сады, шумят поля. И, поют свою вечную песню, – пчёлы.

Так поют и кубанские слаженные хоры в ансамблях, во дворах, и во дворцах. А субботние и воскресные вечера собираются за круглым столом семьями, да с соседями и, конечно песни, радует души и сердца тружеников.

Плавни. Рыба, комары.

Но вот другое, конечно пчёлки, мудрые, умные и красивые, жужжат, трудятся, радуют людей.

В уютном дворе, красивый дом, недавно купили приезжие из степного Крыма. Большая семья, а крыша дома моего, как запели этим вечером приехавшие, правда, уже, те немногие, крытые камышом.

И, вот. Сидят дедушка и внучек. Готовят лестницу, снимать эту, когда то красивую камышовую шляпу.

Дедушка уже седой, с усами и, но улыбка добрая, усы ему ничуть не придают строгости или чего хуже, злости. У него, в саду уже стоят три домика – ульи. Там эти красавицы пчёлки, поют свои песни.

Суббота. Вечером придут родственники. Ужин и, конечно песни. Поют слаженно, как и все кубанские казаки, и, конечно идёт в дело вино. Самодельное, домашнее. Выдержанное. Ну, идиллия и, и вдруг …

… Весело, верно, по делу, и по телу, вдруг, взлетел кожаный ремешок и внучек, который вчера ещё пел, репетировали в школе и дома, воскликнул непонятное, но далеко не восторженное от неожиданного, такого, а ремешок с чувством, но не юмора, …погладил его, правда в скользь, не так горячо как раньше было…сквозь строй, при царизме, конечно. А ему, внуку, всю спинку и сиделку, которая была свободна, но в трусах, которые носили всегда, здесь, в таком возрасте.

Оказалось совсем не вдруг, а по делу.

Урок, открытый, номер какой угодно, но не первый провёл дедушка внуку.

– Низзя, сказал он и усадил рядышком, потому что мог внук, и рвануть во все лопатки. А он, внук, школьник, уже не первого класса, а такое. Такое сделал.

Внук, конечно понял.

Он, до того, урока ремешком, взял и придавил пчелу, которая медленно пыталась добраться по дощечке в улей, у которого сидели они и что – то дедушка там поправлял.

Она, пчёлка была видимо чем – то уже подранена, потому, что не так шустро как обычно двигала своими лапками. Решил, что она уже не жилец и помог ей, чтоб она не мучилась. Так он внук, объяснил свой поступок.

Но дедушка.

Потом опять свой ремешок положил рядом, давая понять, всегда готов. Как отвечали во всех случаях тогда пионеры…

Дедушка подвёл его к улью. Пчёлки дружно, как и всегда трудились. И водичка рядом стояла около улья, они прилетали, улетали, быстро, весело, дружно.

А.

А одна, сидела у самого лотка. У, входа – выхода, сидела в какой – то непонятной позе и будто весело махала крылышками, но, но не улетала. Она, такая была одна. Остальные шустро. Бегом, как, ну как никто даже спортсмены, весело возвращались домой в улей и, и снова обратно в поход за нектаром. Дедушка, громко, так не совсем ласково, как учительница по арифметике, сказал.

– Смотри.

И протёр быстрым движением руки свои усы,

– А что же эта?

– Не мычит и не телится, спросил внук. И нежно посмотрел на правую руку деда, в которой казалось, трепыхался ремешок.

И.

И, тогда дедушка из сердитого, и казалось злого, просиял в своих усах улыбкой и рассказал.

– Вентиляятоор.

– Машину видел?

– Как он работает, когда капот открыт…

– Так вот машина заглохнет и сломается, если он, перестанет жужжать как пчёлка. Сломается. Жара. Солнышко. Греется мотор. Заглохнет.