Очень серьезно сказал. Игорь страдал чем-то вроде булимии. Он всегда готов был есть. Всегда помнил, где и что можно съесть. За каким углом торгуют пирожками, в каком магазине есть кулинария с котлетами, где пирожное картошка с лимонной цедрой (вот гадость), а где пирожное картошка залито шоколадом (это отвратительно). Слухи ходили, что когда он дежурил по городу, то проверял все холодильники, если кого-то убили на квартире, и все съедал. В это я не верю, но стоило только порезать бутерброды и сложить их горкой на тарелке, как Игорь начинал их есть. Быстро, часто и почти не жуя, это факт. А когда его упрекали в нежелании подождать остальных, вполне справедливо замечал, что остальные будут не есть, а закусывать. А он никогда не закусывает потому, что никогда не пьет.

– Погоди. Сейчас подумаю. Может, какой-нибудь обыск надо получить.

– Может, не надо? – голос Голова стал чрезмерно печальным.

– Вы все передо мной виноваты. Особенно ты. Два адреса – и забыто.

Надо признаться, наш прокурор не любил подписывать ордера на обыски. Но я пока не понимал, что мне обыскивать и зачем. И вообще было полное ощущение, что у нас ничего нет и не будет.

В ожидании всегда голодного Голова, который с радостью дал себя послать на помощь ближе к обеду, я опять заснул. Рубанулся минут на двадцать в кабинете Севы. Прям положил трубку – и сразу вырубился: как сидел в кресле, так и обмяк. Ничего нет полезней второго утреннего сна с похмелья. Я проснулся звонкий и подвижный во всех суставах. С еще более ярким чувством голода и желанием физической культуры. Много бы я дал сейчас, чтобы так просыпаться хотя бы иногда. Как я малодушно спал в самое рабочее время, никто не видел. Можно будет сказать, что говорил по телефону. Хотя, если честно, я вряд ли был кому-то нужен. Был бы нужен, уже нашли бы. Трудно потерять следователя прокуратуры в одном отдельном отделе милиции. В дверях я столкнулся с соседом Севы по кабинету – пузатым и шумным украинцем Петренко. Он слегка придавил меня в проеме животом и довольный хохотнул:

– Шо-то малый пошел прокурор. Раздавишь и не пометишь.

С начальством и людьми Петренко говорил на обычном русском. С остальными – на своем абсолютно диком суржике, который искренне считал украинским языком. Так ему самому казалось правильным. Если Петренко перешел с тобой на суржик, значит, делает вид, что ты свой. Реально своим у него был только один человек, и тот – жена.

– В японской полиции выгоняют с работы, у кого талия больше девяноста сантиметров, – сказал я, внимательно разглядывая сверху украинский живот, который меня так тепло и плотно придавил.

– Так що вони едят? Рис и траву. Мы их все одно на сале и картопле обыграем.

С этим поспорить было сложно. Петренко в армии был, конечно, старшим сержантом. А при демобилизации получил звание старшины за особые заслуги перед артиллерией. Эта продольная полоска на погонах давала право пойти на работу в милицию с сохранением воинского звания, то есть старшиной. Это уже обещало дать старт мощнейшей карьере. Но Петренко совершил первую большую ошибку. Он пошел работать в московскую милицию. Когда спохватился, было уже поздно. Девушка, которая ждала его из армии в родном селе, приехала к нему в Москву, стала его женой и совершенно больше не собиралась уезжать. Союз развалился. Начал расти живот, а азербайджанцы, торгующие фруктами, понесли, тогда еще участковому Петренко, первые премиальные. И ему пришлось смириться. Но тут же он совершил вторую большую ошибку. Перешел работать оперуполномоченным, где перспективы получить большие звездочки казались ближе. Потом участковым разрешили давать за выслугу целых подполковников. А дорасти до подполковника в розыске еще надо поработать. Никого не зашибить, ничего не потерять, никуда не выстрелить, никуда не попасть, если выстрелил. И Петренко иногда любил вздохнуть о своих больших ошибках. О том, как ему было хорошо работать участковым. И о том, какая у него была бы жизнь, если бы он не позарился на огни большого города, а пошел бы работать старшиной в милицию ближайшего к родному селу города Малая Виска.

Ходили слухи, что все ларьки у метро принадлежали его родственникам и кумовьям. Это было очень похоже на Петренко. Метро было на территории другого отдела. Никакого палева. Но он рядом – при хозяйстве.

Я шел в сторону рекреации, где должно было идти перманентное совещание, но меня догнал Гоша со стажером.

– Пойдем к Евсееву. Покажу чего.

И показал. Пистолет системы Стечкина в целлофановом пакете.

– Где взял? – довольно хладнокровно поинтересовался Евсеев.

– У кладбища. Проверили со стажером еще раз. Там в урне под утренними бычками и нашли.

– Аккуратисты, – заметил Евсеев про убийц. – Могли бы сразу сбросить. А мы почему не нашли?

– Это на автобусной остановке. От входа метров пятьдесят. Мы мимо ехали. На удачу проверили.

Надо признаться, простая милицейская удача, или чуйка, была при Гоше всегда. Но я не удержался и тяжело вздохнул. Все посмотрели на меня.

– Залепите мне воском глаза. Залейте воском уши. И тогда обсуждайте. Ну сколько можно быть такими раздолбаями! А что, если случится невероятное и вы же сами и раскроете дело? Гоша, вот ты и раскроешь. А оружие не изъято. Ты его просто взял и принес в пакетике, как пирожки с рынка. Неужели было трудно послать за мной и на улице найти понятых? Ну, еще 20 минут полежал бы ствол с окурками, – не сказал я.

А сказать ничего не успел, потому что в кабинет зашел упругой походкой Сева и мгновенно схватил пистолет со стола:

– Ого! Стечкин! А чего он такой грязный?

Но Гоша бескомпромиссно взял Севу за руку, отобрал пакет с пистолетом и довольно сурово сообщил:

– Похоже, из него завалили Рюрика.

– Да ладно? Откуда? Мы же его не нашли!

– А мы нашли, – и, повернувшись ко мне, добавил немного даже заискивающе Гоша, – Сева только за пакет подержал. Все нормально.

Я лично ничего нормального не видел. Могли нормально изъять оружие. Нормально все оформить. А теперь я буду вместе с товарищами милиционерами нарушать все, что можно нарушить, а можно было вообще не нарушать. Я опять тяжело вздохнул.

– Сева, давай понятых. Оформляем, – не выдержал моего вздоха Евсеев.

– Ща. Пять минут, – Сева был готов превышать и нарушать всегда.

– Давайте так, – сказал я как можно более отстраненным от коллектива голосом, – мы сейчас выходим на место. Кладем обратно пистолет. Ловим прохожих, а не берем своих понятых. И все оформляем.

– Да, ла-адно, – протянул Сева, – у меня отличные понятые. Все подпишут и никуда выходить не надо.

Сева был так искренне расстроен, что мне захотелось его убить.

– А завтра случится чудо и вы раскроете убийство Рюрикова. А ко мне потом припрутся три еврея-адвоката и будут рассказывать про этих понятых всякие чудеса, – я, конечно, не верил, что, если такое дело раскроют, мне придется его довести до суда. Еще меньше верил, что его вообще раскроют, но мне понравилось, как я придумал про трех евреев-адвокатов, и я не смог не сказать и добавил максимально неприязненно, – у вас эти отличные понятые по сто протоколов в год подписывают.

– Все так. Делаем по правилам. Эксперта не забудьте, – завершил дискуссию Евсеев.

Где товарищ подполковник увидел возможность делать все по правилам, я не понял. Сейчас мы выйдем на место. Положим пистолет, где лежал. Поймаем двух прохожих. Сделаем вид, что сейчас его достанем и посмотрим на него, как в первый раз. Эксперт проверит на отпечатки пальцев. Конечно, ничего не найдет. Валить такого человека и оставить отпечатки – это просто лоховство, а судя по расстоянию, с которого стрелял киллер, он был совсем не лох в этих делах. Мы упакуем пистолет как важнейший вещдок. Торжественно принесем обратно в отдел. И все это будет описано в протоколе за моей подписью. И все благодаря творческому нетерпению моего почти друга Гоши. Зачет.

Времени потратили на все минут двадцать. И мое раздражение только усилилось от голода и холода. А когда мы все-таки пришли в «Узбечку», там уже сидел Голов и жрал самсу, не в силах дождаться, пока ему погреют шурпу. Так и сказал вместо «здрасьте»:

– Что-то сегодня здесь долго, – и жалостливо посмотрел на меня в поисках участия, жуя самсу в угоду своей булимии.

Кусок печеного лука из начинки приклеился к его нижней губе и двигался в такт жеванию, очень медленно сползая на подбородок. Это отвратительное зрелище спасло Голова от неминуемой расправы с моей стороны. Я почти уже был готов начать его избивать. Но, во-первых, мое превосходство в физической форме было слишком очевидно и нечестно. А во-вторых, зрелище с ползущим луком его так деклассировало, что сделало физическое насилие невозможным. Хорошо бы лук упал на рубашку и оставил жирное пятно. Я благородно взял салфетку и протянул Голову:

– Вытри рожу. Сейчас на рубашку упадет.

– А что там? Где? – взял салфетку и застыл в ожидании Голов. А на меня дыхнул таким мощным духом от начинки самсы, что у меня от голода почти закружилась голова.

– Лук на бороде. Слева.

И Голов вытер справа. А поскольку он не переставал жевать, то лук сделал еще одно поползновение и упал на воротник рубашки, как я и мечтал. Нездоровое удовлетворение разлилось по моему телу.

– Опоздал, – сказал я с напускным сочувствием.

– Ну вот. Опять, – Голов все время ронял на себя еду и всегда жирную.

Он схватил солонку и высыпал на место падения лука тонну соли.

– Абсорбенты, абсорбенты…– бубнил он, высыпая соль.

В эту минуту принесли суп и плов. Я отобрал у Голова плов. И простил Голова.

Мы сидели в рекреации, совершенно одни, и делали вид, что работаем. Точнее, я делал вид, а Голов мне помогал. Пятно от жирного лука на его рубашке исчезло совсем. У него был абсолютный талант по приведению в порядок своих испачканных жирной едой частей одежды.

Я допросил всех ничего не значащих свидетелей; это только звучит солидно – «свидетель», просто другого статуса в уголовном процессе для всех, кого зачем-то надо допросить, не существует. И все. Делать было абсолютно нечего. Опера из округа разъехались разнюхивать, подглядывать и трясти агентуру по поводу сегодняшнего убийства. И я уже был в предвкушении: чего они там на завтра принесут.

Братва наверняка сама активно обсуждает произошедшее, а там агентуры – навалом. Сейчас версий будет, и одна другой краше.

Сева бегает по району в поисках учителя физкультуры и его машины. Хотя не факт, что бывший коллега сторожа имеет отношение к убийству, но больше у нас все равно ничего нет.

Есть еще вторая машина. Точнее отпечаток ее протектора с характерным дефектом. Сход-развал на правую сторону «подъел» шину. И одна шина – предположительно, правая передняя – «подъедена» с двух сторон. Но это все на уровне предположений и случайностей. И машина, может быть, стояла там случайно. И протектор не «подъеден», а просто забит рисунок грязью. На эти все идентификации по шинам полагаться лучше не очень. Другое дело –отпечаток ладони на обойме, обойма в пистолете, а пистолет в кармане злодея или хотя бы в бардачке его машины. Это нормальное такое доказательство. Жить можно, но на свободе нет. Но если мы раскроем такое серьезное убийство из-за того, что братва припарковала тачки на грязной октябрьской обочине, а не на асфальте, это будет круто. А значит, не будет никогда.

Гоша и стажер уехали на Петровку доложиться. Там все были взволнованы таким качественным убийством такого человека. Значит, скоро и до наших дойдет, но уже после выходных, к сожалению.

Парни обещали вернуться. Это у них запросто. Гоше просто некуда идти, у него после разводов даже своего дивана не осталось. Все лето жил на даче. А как похолодало, живет где придется. Говорят, даже комнату в общежитии просил, но кто даст комнату уроженцу города Москвы? Сейчас помыкается – и попросится к матери. Она очень крутая женщина, но тяжеляк. И Гоша тянул изо всех сил, и поэтому всегда возвращался поработать. А стажер еще не наработался. И тоже вернется с Гошей. Вообще, с ним нарушен порядок вещей из-за того, что стажер – хороший парень, но блатной. Надо было ему пару лет нажраться работы в розыске на «земле». А потом уже перейти на Петры. Тогда бы он не хотел по пятницам возвращаться на территорию. А он из школы милиции сразу уехал во второй отдел. И поэтому все время болезненно хотел работать.

Голов сидел в позе переваривания. Это он сам так называл позу на стуле с расслабленным животом и согнутой в полукруг спиной. И вычитывал обвинительное заключение по какому-то делу. Наш зам очень любил ставить на вид за грамматические ошибки. А Голов страшно этого стеснялся и поэтому по пять раз себя проверял. Если он находил ошибку, то обреченно вздыхал, исправлял ручкой ошибку, делал пометку на полях и продолжал чтение. Если честно, так делал один Голов. Нам запретили портить бумагу. Денег тогда в государстве не было ни на что, даже на бумагу, и недавно мы получили указание из генеральной прокуратуры печатать обвинительные заключения с нулевым межстрочным интервалом. Даже так. И вычитывание уже напечатанных документов было недопустимой роскошью.

Я сидел и думал о том, что у нас есть. И ничего не находил. Есть только машины. Если их установим, то сдвинемся. Но могли просто заехать помянуть кого-нибудь из своей банды. Физкультурник мог зайти к старому собутыльнику выпить. Еще неплохо было бы понять, что вообще делал такой серьезный преступник на кладбище ночью. Но не понималось. В общем, ничего у нас конкретного не было.

На самом деле, следователю невыгодно, чтобы дело было раскрыто. От нераскрытых дел забот никаких. Допросил свидетелей. Назначил экспертизы, дождался экспертизы и приостановил. А когда появляется фигурант, начинается.

У нас был не очень большой район. А были совершенно неуправляемые районы. В основном «спальники», где в одном квартале проживало столько, сколько в некоторых городах. В центре, где люди живут нечасто и в невысоких домах, работать было проще всего. А убийства – в основном заказные, и поэтому не раскрываются. Но что тогда творилось в «спальниках» – не передать. А штатное расписание осталось еще советское, когда убийств было в пять раз меньше.

А вот как раз с раскрытием в спальниках было неплохо, потому что в основном «бытовуха», по пьяни: где убил, там и заснул. Я шел как-то по улице около прокуратуры города и практически наступил на своего однокашника. Я его тупо не узнал. Пять лет проучился с ним на одном курсе и не узнал. Это был не человек. Он была тень.

– Леха, привет… Как дела?

– Привет… Какие дела? За мной 23 арестованных…

Я охренел. 23 человека в следственном изоляторе по твоим делам – это как жить?

Когда на учебе в «Сербского» нам показали бабушку, которая зарезала соседку и была признана невменяемой, следователи из регионов читали дело и возмущались низким уровнем следствия в Москве. Прям возмущались. А дело было именно этого моего однокашника. Я попытался заступиться и рассказать, что за этим следователем 23 арестованных. И он сделал все, что мог. Мне просто не поверили. 23 арестованных за одним следователем – такого просто не может быть. А они были.

Еще я понимал, что надо пойти позвонить заму по следствию. Два его следователя пропали и молчат. Но надо было еще подождать. 16.00. Нельзя так рано звонить. А то еще выдернет в прокуратуру поговорить ни о чем. Позвоню, как порядочный, в 16.40. Зама уже будет ждать жена, и он не захочет подставляться, ожидая двух своих следователей. Тем более что они просто горят на работе в пятницу вечером.

Голов неприятно рыгнул и сказал:

– Мне один врач говорил, что, если плохо переваривается, надо немного сладкого. Поджелудочная включится и выбросит ферменты.

Наверное, я посмотрел на него слишком тупым и безразличным к питанию взглядом. И Голов добавил почти трогательно:

– Ну чтобы протолкнуть. Понимаешь?

– Иди попроси у кого-нибудь. В отделе по несовершеннолетним: у девочек всегда есть к чаю, говорят.

Голов безропотно встал. Но в дверях задержался.

– А тебе не надо? Катю проведать.

– А причем тут Катя?

– Ну так… Она к тебе явно неровно дышит.

Мне стало неловко. Еще выражение такое вульгарное – «неровно дышит»! Я собрался и предельно хладнокровно сказал:

– Глупости не говори, – но, по-моему, мой голос выдал мою неловкость, приподняв немного высоту тона.

– Ну и зря. Почему я не нравлюсь Кате? Я бы сразу женился. Но я хорошим девчонкам не нравлюсь. Не знаю почему, – Голов искренне расстроился.

– Потому, что ты все время жрешь и воняешь все время едой, а женщины хотят внимания. Откуда у тебя внимание? – поддержал я товарища.

– Да, – согласился Голов, – я болен. Мне нужен врач. Я болен и одинок. Но я тоже хочу нравиться Кате, – надулся на жизнь Голов.

– Катя тебя полюбит, а ты променяешь ее на тарелку харчо.

– С грецкими орехами? – искренне и с эмоциональной вовлечённостью поинтересовался Голов.

И ушел просить печенье.

О чем вся эта жизнь? Я люблю Алису. И только ее. Алиса со мной солидарна и тоже любит только себя. Катя нравится Голову. Я, кажется, нравлюсь Кате. Успокаивало в этом несправедливо устроенном мире то, что Катя безуспешно нравится всему личному составу милиции, и Голову не должно быть слишком обидно. Плохо, наоборот, когда нравится только тебе, а ей нравятся все остальные. Эта мысль показалась мне достаточно мерзкой, и я успокоился.

– А, вот вы все где, – весело сказал Сева, хотя «всех» был один я, – нашел я физкультурника. И машину его нашел.

– Клево. Вот кого нам точно надо уже допросить. И где?

– Не знаю! – так же весело ответил Сева.

– Ты же сказал, что нашел?

– Ну, я его нашел, в смысле, где живет, знаю, какая машина. Телефон. Все знаю, – искренне весело продолжал Сева.

– У нас были его данные. Нетрудно узнать, где он живет и какая у него машина. А сам он где?

– Живет в съемной квартире, а машина по доверенности, между прочим, – немного обиделся Сева плохой оценке своего труда. – Живет прям над «Узбечкой» на втором этаже. Вырос на соседней улице, так что у нас в паспортном столе есть его фото по форме один.

– Дома его нет?

Честно говоря, вопрос был лишним: такой радостный Сева явно уже проверил адрес, который меньше чем в ста метрах от отдела. Но есть такие вопросы, которые мы задаем и думаем, что так надо. Говорит же тебе мама или жена: «Ты пришел?», видя тебя пришедшего, а ты и вправду пришел.

– Нету, и машины нету, но где-то она есть! – почему-то опять радостно продолжил Сева.

А я уже хотел немного поработать. Но не судьба. Пятница берет свое. Конец рабочей недели не будет зафиксирован допросом физкультурника. Я даже расстроился.

Вернулся жующий Голов.

– Я сказал, что ты здесь, а Катя про тебя даже не спросила. Это хороший знак! – прям при Севе сообщил Голов.

– А что Катя? Какая Катя? Наша Катя? А что с ней? Почему она должна спросить? – оживился Сева.

– Нет, не ваша, – сказал я холодно и зло посмотрел на Голова.

– А у вас что с ней – шуры-муры? Расскажи. Я могила, – не на шутку разволновался Сева.

– Это другая Катя, – решил исправить враньем свою ошибку Голов, – из прокуратуры. Это по работе.

– Из прокуратуры? – подозрительно спросил Сева. – А кто там у вас Катя?

– Ты ее не знаешь. Помощник по милиции. С другим отделом работает, – продолжал врать Голов; я даже не знал, что он так может.