– Тебе чего тут надо, милый? А? Тут уже не подают. И никого тут уже не принимают. Ты ещё не понял? Всё. Проехали.

– Это ты не понял! А я тебе щас в морду дам и ты поймёшь! Скотина! – Завхоз на минуту взъярился и неожиданно замер с широко раскрытыми глазами.

Бешено бледнея, Семён Азартович машинально в руки взял трёхкилограммовый бронзовый бюст В.И. Ленина. Хотел швырнуть в паскудного завхоза. Но вместо этого – неожиданно для самого себя – Пустовойко медленно, со скрипом и страшным скрежетом свернул башку великого вождя – то ли бронза оказалась никудышная, то ли ярость была запредельная. Но так или иначе – Ленин оказался обезглавлен.

Завхоз обалдел, глядя на блестящую голову вождя, ставшую похожей на ядро, чуть дрожащее в ладони Пустовойко.

Муха в тишине жужжала, чёрной горошиной об стекло колотилась.

– А теперь ступай, голубчик, – тихо попросил Семён Азартович, полыхая полусумасшедшими глазами и раздувая треугольные ноздри. – Иди, пока я и тебе не открутил башку.

Оставляя комья грязи на паркете, Гарев испуганно захлопнул дверь, но через несколько секунд пепельно-седая голова опять в кабинет просунулась.

– Ты сядешь! Сядешь! – снова стал он беду накликивать. – Кончилась ваша поганая власть!

Пустовойко вяло замахнулся бронзовым ядром, но не бросил – дверь поспешно захлопнули.

Подойдя к столу, почмокав погасшей сигаретой, он пробормотал:

– А ваша поганая власть только-только ещё начинается, и ещё неизвестно, что хуже.

Какое-то время он понуро стоял, глядел в окно, за которым виднелось от ливня промокшее складское хозяйство Гарева. «Теперь он в люди будет выбиваться, – равнодушно думал Пустовойко. – Может быть, даже работу найдёт за границей. Будет завхозом какого-нибудь посольства у папуасов или в Зимбабве…»

Голова ещё сильнее разболелась после нервотрёпки с этим чёртовым завхозом. Спрятав руки за спину, Семён Азартович прошёлся по кабинету, едва не наступая на плакаты, призывающие не допускать головотяпства, беречь и преумножать народную собственность.

«А кто же из тех троих оказался его сынком? Кажется, ему, сыночку Гарева, года четыре назад я помогал путёвку доставать в Артек».

Болезненно скуксившись, Пустовойко попытался вспомнить лица вчерашних парней, сопливых автоугонщиков, но тут же заставил себя переключиться на более серьёзное дело. Нужно было припомнить, куда он вчера ключ от сейфа засунул. На старом месте – за «Капиталом» Маркса – ключа не оказалось. Куда-то заныкал. И теперь, наверное, придётся всех партийных классиков перетряхнуть.

Облака над райцентром понемногу редели, в кабинете светлело. Открученная голова вождя, лежавшая на подоконнике, всё ярче блестела отполированной лысиной, словно бы там разгоралась какая-то яркая мысль. И Пустовойко, глядя на голову вождя, чуть не крикнул: «Эврика!»

Он вспомнил, где находится ключ. Вспомнил даже быстрей, чем хотелось. Дело в том, что в сейфе был коньяк, и если бы ключ не нашёлся – пришлось бы терпеть до обеда.

Несколько минут посомневавшись, Семён Азартович достал бутылку из сейфа – дорогая, пятизвёздочная, давненько уже початая, припудренная пылью былой эпохи; в последний раз он, кажется, пил при советской власти. Да, пожалуй, что так. Напиток этот редко выставлялся, только если кто-то из Области заглядывал сюда, или московские гости прилетали с плановой проверкой.

Раньше Пустовойко был равнодушен к выпивке. И теперь ему было странно и дико, удивительно и как-то нервно весело – налить и шандарахнуть соточку на рабочем месте да к тому же в гордом одиночестве, как это делает всякий себя уважающий алкоголик.

Коньяк расплескался по жилам и жилочкам, по сердцу блаженным огнём полыхнул.

«Давно уж надо было. Кого, чего бояться? Кому ты, Сёма, на фиг нужен? Всё! Наступила анархия – мать порядка. – В голове просветлело и вспомнился Пьер Джозеф Прудон, теоретик анархизма, у которого, между прочим, сказано было не так: – Республика есть позитивная анархия. Взаимная свобода. Свобода не дочь, а мать порядка. Вот как это звучит. А мы не знаем ни черта, верхушек нахватались и подавай нам анархию, мамку беспорядка!»

Он тяпнул ещё и зачем-то понюхал открученную бронзовую голову вождя, похожую на золотое райское яблоко. Засмеявшись под сурдинку, закурил, поглаживая грудь. Ему вдруг захотелось петь, плясать – бесшабашно гусарить напропалую. Только весёлости хватило ненадолго.

Телефонный звонок отрезвил.

Майор милиции, давнишний приятель, можно сказать Акива Акинадзе, наряжённым голосом сухо доложил, что у него на столе – целых три заявления.

Сердце противно дёрнулось, но Пустовойко ещё хорохорился.

– А я причём? – спросил небрежно, отмахиваясь от табачного дыма.

– А ты не догадываешься? – В трубке усмехнулись. – Ты вчерашний день хоть помнишь?

– Погоди. Не телефонный разговор. У тебя, Акива, найдётся пять минут?

Забывая о выпитом коньяке, Семён Азартович заторопился к машине, втайне радуясь тому, что в своё время «пригрел» майора, помог ему выкрутиться из трудной ситуации, когда он, тогда ещё капитан, мог потерять и погоны, и должность.

Проехав метров тридцать, он нажал на тормоз и подумал: «Всю дорогу, чёрт возьми, на уши поставили!»

Здание райкома, примерно полвека назад воздвигнутое в строгом сталинском стиле, парадным крыльцом выходило на площадь, и зимой, и летом не только прибранную, но даже прилизанную – целый штат обслуги содержался. А теперь эта площадь выглядела так, будто Мамай прошёл. Повсюду валялись какие-то драные ящики. Чёрная тумба, похожая на броневик, торчала в углу. Куча мусора тлела – дымок сизым хвостом помахивал. Ровно подстриженные кусты – живая изгородь – в нескольких местах варварски поломана, разжулькана. Тёмно-рыжие курганы земли, вынутой ковшом экскаватора, взгромоздились по краю площади. Здоровенная труба теплотрассы мерцала на солнце, напоминая выдранную земную ось, побитую золотухой ржавчины.

«Весь районный центр на уши поставили, – раздражённо думал Пустовойко. – После кошмарного землетрясения почти все теплотрассы в области нуждаются в капитальном ремонте, а денег не выделяют – ремонтируй, как можешь, или зубами всю зиму щёлкай».

Стараясь не разозлиться и не поехать под запрещающий знак, Семён Азартович покрутился по разбитым объездным путям и, наконец-то, выехал из лабиринта.

6

Милиционер стоял на крыльце. Курил под каменным козырьком, на котором беззаботно чирикали воробьи. Лицо сорокалетнего майора сытое. Глаза, тенью от козырька прикрытые, напоминали глаза кота, которому не только что мышей ловить не хочется – и на сметану уже наплевать. «Трудовой мозоль» его, перевесившийся через ремень, кобуру закрыл – не сразу найдёшь по тревоге. Акива Акинадзе, судя по всему, неплохо вписался в это смутное время. Может быть, кого-то защищал от бандитов – крышевал. Или наоборот – сам занимался криминальным промыслом, прикрываясь погонами, что было теперь не в диковинку. Тем более, что Акинадзе – хороший драчун, первоклассный, можно сказать, мордобоец – это подтвердить могут многие, с кем он работал в спарринге в спортзале, не говоря уже о тех, кто попадал в милицию во время его дежурства.

– Только давай покороче, – предупредил Акинадзе, забравшись в «Волгу». – Белоцерковский совещание назначил на десять.

– Ну-у! – Пустовойко посмотрел на часы. – Успеем! Они отъехали немного, свернули в переулок и остановились на берегу. Заржавленный катер виднелся внизу. Старый пароход с выбитыми иллюминаторами. Зябкие туманы, особенно густые после дождя, облаками наплывали со стороны реки, разодрано тянулись по лугам, космато застревали в соснах, стоящих неподалёку. Ветер, порывисто налетающий с севера, охапками раздёргивал туманы, раздевал свинцово-синюю реку – внизу появлялась и вновь исчезала здоровенная баржа, капитально севшая на мель.

Майор, похрустывая кулаками, в общих чертах обрисовал печальную картину с заявлениями. Среди пострадавших был не только сынок завхоза – это ещё мелочь. Там пострадали такие сынки, что не дай бог. Дело принимало серьёзный оборот, потому что был уже звонок из Области. Большие, серьёзные люди неожиданно взялись копать под Семёна Азартовича.

– Повод у них появился, – озабоченно сказал майор. – Тебя за жабры могут взять за вагон урюку.

Пустовойко хотел, было, спросить, про какой вагон урюку он буровит, но тут же вспомнил – это присказка такая у Акинадзе.

Больную голову на берегу приятно обдувало свежим ветром, но Семён Азартович всё равно с трудом соображал.

– А Белоцерковский знает об этих заявлениях? – Нет. – Майор закурил. – Он пока не в курсах.

– А ты можешь сделать… – Договаривая фразу, Пустовойко понизил голос до шепота.

– Да ты что? – удивился Акива, сверкая выпученными глазами. – Я даже за вагон урюку не соглашусь.

– А что теперь делать? Как быть?

– Не знаю. – Поправляя фуражку, майор посмотрел куда-то в сторону райцентра и увидел крышу больницы. – Позвони Жизнелюбу. У вас же отношения нормальные?

– Вполне. Он только вчера был у меня. На «скорой» прикатил с бутылкой спирту.

– На «скорой»? О! Идея! Слушай, а пускай он справку тебе выпишет.!

– Какую?

– С печатью! – Зажимая в зубах папиросу, майор кулаком ударил по своей ладошке. – Справку о том, что ты вчера… Ну, грубо говоря, был при смерти.

Пустовойко хмыкнул. Треугольные ноздри его затрепетали. – Думаешь, поможет?

– Алиби. Не подкопаешься.

– Вчера был при смерти, сегодня за рулём? – Семён Азартович нахмурился. – Да нет, не в этом дело. Не согласится Жизнелюб. Я его знаю.

– Что? – Майор фуражку сдвинул на загривок. – Принципиальный?

– Не то слово.

– Ну-ну! – с каким-то зловещим удовольствием проговорил Акива. – Посмотрим, что теперь будет с этими принципалами.

– Что ты хочешь сказать?

– А ты не видишь, что происходит? – Акинадзе швырнул окурок под обрыв и сплюнул. – Вон они, пираты, посмотри. Налетели на вагон урюку. Рвут и мечут. Ай, молодцы.

Под обрывом на мели виднелась баржа, накренившаяся на левый борт, – справа обнажилась полоса ватерлинии, ниже которой виднелось облупившееся красное днище, похожее на куски сварившегося мяса. К левому борту – одна за другой – приставали моторные лодки. Мужики что-то хватали с палубы, торопливо грузили, торопливо отчаливали.

– Кормильцы, – мрачно похвалил Семён Азартович. – На кого им теперь надеяться? Только на себя.

Они ещё негромко и серьёзно обмолвились по поводу проблемы Пустовойко. Майор отвернулся от берега. Посмотрел на часы.

– Ну, всё. Мне пора. Белоцерковский тоже человек принципиальный. Не прощает опозданий. А ты… – Майор кулаками опять похрустел. – Короче, делай так, как я сказал. Другого выхода пока не вижу.

Пустовойко сел за руль и так задумался, глядя куда-то вдаль, – майору пришлось потрепать его по плечу. Ожесточённо врубая скорость и едва не проезжая на красный свет, Пустовойко отвёз майора на то место, откуда забрал.

– Спасибо, что позвонил. – Семён Азартович потискал потную пятерню приятеля. – Будь здоров. Когда ещё увидимся теперь?

– Когда-нибудь. Мир тесен.

По-дружески крепко обняв Пустовойко и пожелав ему счастливой дороги, майор, топоча подкованными каблуками, проворно поднялся в прокуренный свой кабинет. Снял фуражку. Волосы пригладил – непокорные, жесткие.

На стене – напротив стола – висела ориентировка на грабителей банка в соседней области. Молодые совсем ещё, безусые гангстеры смотрели на майора. И один из них как будто заговорщицки подмигивал – светотень играла от ветки за окном.

«Везёт же людям!» – саркастически подумал Акива, фланируя по кабинету. Потом он снова сел на твёрдый стул. Побарабанил пальцами по столу, заваленному бумагами. Подумал о чём-то. Посомневался минуту-другую. Потной рукой решительно взял трубку и позвонил.

– Информация в наше время дорого стоит, – заговорил он будто бы шутливым тоном.

– Говорите! – строго перебили. – Какие новости? Майор поправил кобуру на «трудовой мозоли». Поднялся, глядя за окно.

– Сегодня, а лучше прямо сейчас вам нужно быть на вокзале, чтобы не упустить. – Акива отчего-то вдруг занервничал и неожиданно грубо закончил: – А если он проскочит до Москвы, я не смогу помочь вам даже за вагон урюку…

Пустовойко не знал о таком вероломном предательстве. Он всё ещё пребывал в плену иллюзий, одна из которых называлась когда-то «бескорыстная дружба мужская». Но, даже не зная о крушении этой иллюзии, Семён Азартович подстраховался, шкурой ощущая опасность. Он решил стороной обойти провинциальный вокзал, где поезда всего лишь на минуту останавливались один раз в день. А после печального землетрясения пассажирский поезд на том вокзале можно было ждать, бог знает, сколько – на железной дороге постоянно шли ремонтные работы.

7

И чем дальше тогда отъезжал он от родного края, тем сильнее крепла в нём уверенность: ничего ему за ЭТО не будет. И очень, очень скоро он вообще забудет о своём «невинном» преступлении, которое он ночью совершил в состоянии аффекта. Капля его преступления скоро бесследно исчезнет в море-океане всевозможных преступных дел, которые широко и глубоко разольются по всей стране. И все эти преступники – кто в белых воротничках, кто в чёрной пролетарской робе – все они, так или иначе, будут уповать на безнаказанность, на вседозволенность: ничего им за ЭТО не будет.

Пустовойко, обосновавшийся в Москве, какое-то время был способен заниматься самокритикой. Особенно в пору бессонницы.

«В новой стране, – думал он, – страх у людей пропал. Но сначала пропала совесть. Хотя, быть может, совесть – это синоним божьего страха, который душу держит в узде!»

Однако же позднее, когда Семён Азартович сам благополучно заступил за черту миллиона рублей – эти деньги в ту пору считались бешеными – он уже не думал ни о страхе, ни о совести. Он просто жил, как живёт новоиспечённый русский буржуа. А впрочем, нет, он жил не просто так. Он стал другим человеком.

8

Фантастическое перерождение иногда происходит с людьми, на которых нежданно-негаданно обрушивается большое испытание – славой, деньгами, войной. И немногие, ой, как немногие могут с чистой совестью сказать себе и людям, что эти испытания пройдены дорогою прямой. Чаще всего получается, как в той присказке – куда кривая вывезет. Вот на этой «кривой козе» прокатиться пришлось и ему, Семёну Азартовичу.

За короткий срок переродился он, да так – как будто сам в себе перекувыркнулся с ног на голову.

Он стал человеком искренне верующим – только не в церковном смысле, нет. Пустовойко теперь твёрдо и безоговорочно верил: человеку при деньгах – особенно при сумасшедших деньжищах – закон вилами писан по воде. И верил он в это не слепо.

День за днём и год за годом жизнь в России подтверждала, жизнь подкидывала всё новые и новые примеры беззакония и безнаказанности. Новоиспечённые господа, усердно-криминальными трудами заработавшие себе на расстрел или, в крайнем случае, на пожизненное заключение – беззаботно и вольготно загорали на лазурных берегах по заграницам; безоглядно куражились, кто как мог, сибаритствовали с молодыми любовницами, покупали старинные особняки, самолёты, вертолёты, белоснежные яхты, спортивные клубы и всякую другую «мелочевку».

В чем больше Пустовойко ездил в командировки или на отдых по разным странам и континентам, тем жарче разгоралась, прямо-таки золотом сверкала его любовь к своей родной стране. И не потому, что был он патриот, отнюдь. Всё дело в том, что, как сказал один остряк: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышится ворью!»

Временами его донимали кровавые сны. Пустовойко отчётливо видел расстрелы коррумпированных чиновников – образцово-показательные, жуткие расстрельбища в Китае, где он побывал в командировке. Снились ему руки, отрубленные за воровство, – высокие и длинные поленницы, запёкшиеся тёмно-красной смолой. Снился желтолицый миллиардер Лю Хань, за несколько мгновений до расстрела ставший простым бледнолицым, который в яму рухнул с пробитой головой, отяжелённой тремя пулями, почти в упор разворотившими затылок.

Просыпаясь в холодрыжном поту, Пустовойко выпивал рюмаху водки и зажигал свечу перед старинной иконой, усыпанной драгоценными камешками, – эту икону ему посчастливилось по дешевке выкупить у одного пьянчуги, бывшего коллекционера.

Молиться Пустовойко не умел, но то, что он думал в эти минуты, напоминало странную молитву благодарности, которая могла бы звучать примерно так:

– Господи! Боже ты мой! Как хорошо, что я живу не в Китае! Только в моей родной стране, такой гуманной, я могу воровать и при этом не бояться руку потерять. Только здесь я могу взятки брать и давать, и при этом не бояться расстрела. Только здесь человек может бесконечно балаболить о борьбе с коррупцией и при этом быть едва ли не самым большим коррупционером. Только здесь практически всегда можно грабить народ и одновременно с этим всегда теоретически защищать этот самый народ, краснобайствуя с самой высокой трибуны. Господи! Как хорошо, что Россия наша – это не Китай! И не дай-то Бог, не допусти, Господь, такого безобразия, чтобы китайцы нас завоевали. Всё тогда, хана. Одна половина правительства будет тогда ходить с отрубленными руками, а другую половину расстреляют, не говоря уже об олигархах и более мелких воришках, гордо именуемых бизнесменами.

Вот такая молитва была у него, заматерелого атеиста.

А иногда ему снился кошмар, который был даже страшнее многомиллионных китайских отрубленных рук и многотысячных китайских расстрелов.

Сингапур ему снился – страна, где чиновники взяток совсем не берут и никто не плюёт на асфальт.

«Этого никак нельзя понять – это хуже всякого расстрела!» – думал Пустовойко в своём кошмарном сне, в котором он фланировал по Сингапуру, по стране с повышенным содержанием экзотики и с повышенным содержанием честности, такой кристальной честности, какой не должны быть в природе, а вот поди ж ты – она была и есть. Необыкновенная эта страна живёт себе, на зависть многим, живёт и процветает, напоминая райский уголок, обсыпанный белосахарными песками, уютно обставленный пальмами, облизанный морем.