Законная супруга лежала на кровати. Аппетитная, сдобная. Горячие груди, роскошные бёдра, большая корма. Он хотел подвалить к ней под жаркий бок. Всю дурную хмельную силу выхлестать хотел, чтоб замертво свалиться до утра. И вдруг жена сказала, не открывая глаза:

– Иди, проспись. Воняет, как из бочки.

«Вот баба-дура, сука, – мелькнуло в голове, – теперь не уломаешь!».

Он уже неоднократно убеждался в неприступной крепости. Ни спереди, ни сзади не атакуешь. Можно было бы силой взять, нахрапом. Такое уже случалось. И жена была довольна, между прочим. Сопротивлялась, зараза, но довольна была. Извращенка. А может, ей как раз того и хочется? Так значит, надо действовать.

Надо-то надо, но не хватало решимости. Ещё бы грамм двести решимости – и тогда бы он показал, где раки зимуют. Так в чём же дело? Надо съездить за «решимостью». Теперь и днём и ночью продают. Конечно, можно было бы за поллитровкой пешком сгонять, но зачем же себе отказывать в удовольствии, если в конюшне твоей – то бишь, в гараже – сто двадцать кобыл. При таком хорошем табуне просто грех пешкодралом топтаться по ночным закоулкам, не просохшим от слякоти.

Крыльцо было высокое. Он чуть башку не разбил, поскользнувшись на верхней ступеньке. Ключи от машины, позванивая, отлетели куда-то. Опускаясь на карачки, Пустовойко пошараборился в темноте, рыча и ругаясь по матушке. Не смог найти ключи.

Где-то за рекою шарахнул гром и ему вдруг вспомнились танки возле Белого Дома в Москве. И в душе заклокотала злоба. Горячая злоба на старых столичных козлов, которые организовали ГКЧП – государственный комитет по чрезвычайному положению. Организовать-то организовали, а ума не дали, только что-то мямлили, желудями трясли. А этот бывший секретарь свердловского обкома, чёрт беспалый, танки таманской дивизии к Белому Дому пригнал, несколько раз бабахнул и все дела.

«В Москву надо ехать! – вдруг осенило. – В Москву! Ещё не поздно что-то изменить!»

Забывая, что нету ключей от машины, Пустовойко подошёл к столбу перед воротами напротив гаража – под железной фуражкой на телеграфном столбе лампочка висела. Он включатель пальцем ковырнул.

Светло-жёлтый круглый блин упал на землю. Озарилась крыша гаража, ворота. Блаженно зевая, предвкушая поездку, Семён Азартович сделал несколько шагов по направлению к воротам – и обалдел.

Металлические, мрачно мерцающие ворота были распахнуты. Внутри плескался луч карманного фонарика. Смутные какие-то фигуры по-воровски поспешно, суетливо копошились.

Новая белая «Волга», мечта на колёсах, несколько месяцев назад за свои деньги купленная и очень осторожно, бережно пригнанная издалека, – «Волга» в эти минуты была окружена какою-то местной шпаной: решили покататься, поразвлечься.

Провода зажигания были с корнем выдраны и напрямую соединены – чтобы мотор завёлся.

Неохотно слушаясь угонщиков, «Волга» чихнула несколько раз, громко фыркнула и захрипела выхлопной трубой. Синие дымные кольца поплыли по воздуху – и легковушка медленно стала выкатываться из гаража; камешки скрипели под колёсами.

Несколько секунд Семён Азартович, словно колуном ушибленный, не моргая, смотрел на габаритные огни, на рубиново горящие стоп-сигналы, которые приближались к нему, как приближается красная тряпка к морде разъярённого быка.

Разинув рот, он даже не сразу крикнул. То ли голос пропал, то ли воздуху в грудь забыл зачерпнуть.

– Щенки! Вашу мать! А ну-ка, стой!

Косматый главарь юной шайки, сидя за рулём, выглянул из окошка.

– Партия! – нахально заорал. – Дай порулить!

В салоне раздался хохот, и «Волга» рванула с места – только пыль взметнулась под задними колёсами.

– Стой! – Хозяин следом побежал, но грохнулся, ногою зацепившись за что-то. – Поубиваю, суки! Стой!

Тормоза неожиданно скрипнули. И опять голова главаря из окошка вынырнула, белея полоской зубов.

– Догоним Америку и перегоним! – загорлопанил он. – Вперёд!

И снова – дружный хохот сопливых идиотов. И снова задние колёса завертелись на таких оборотах – грязь долетела до Пустовойко, кляксами ударила по физиономии.

Сопливые автоугонщики через пару минут умчались бы в темноту – ищи ветра в поле. Но дело в том, что бензобак-то был пустой. Семён Азартович хотел с вечера заправиться, приготовил полную канистру в гараже, но оставил на утро.

«Мечта на колёсах», рыча и рыдая в неумелых руках, не сразу попала на дорогу. Прыгая на кочках и высвечивая заборы, ломая придорожные бурьяны, легковушка проколбасила метров сто двадцать и стала дергаться, как припадочная.

Понимая, что «Волга» далеко не уедет, Семён Азартович следом припустил. Спотыкался, плевался ядовитою слюной, матеря всё на свете. И вдруг остановился. И так скривился, точно по сердцу ножом поскребли.

– Скоты! Да что ж вы делаете? – прошептал он, едва не заплакав.

Переднее крыло со скрежетом зацепило телеграфный столб. Левый поворотник разлетелся вдребезги. Помятая белая жесть на крыле почернела от жирных и длинных царапин…

«Волга» шарахнулась от столба, точно пугливая лошадь, заржала на предельных оборотах и заглохла, передними копытами вляпавшись в канаву.

Дальше Пустовойко смутно помнил. Что-то жуткое, тёмное, годами томившееся взаперти, – вдруг вырвалось на волю. В нём как будто проснулся другой человек или зверь, долгое время пребывавший в спячке.

Первого парня, сидевшего за рулём, он перехватил в тот момент, когда горе-угонщик, открывая дверцу, хотел сбежать.

Сграбастав сопляка за шевелюру, Семён Азартович согнул его и коленом треснул по бледной, перепуганной роже.

– Партия даёт тебе! На, падла! Порули! – процедил он, глядя, как юноша корчится на земле, градины белых зубов выхаркивает в грязную лужу.

Второго угонщика он ухайдакал неподалёку от машины – метров пять отбежал в темноту. А за третьим пришлось погоняться. Третий, поскуливая от страха, какое-то время бестолково метался по огородам, по закоулкам. Потом попал в тупик возле реки – возле обрыва. Отступать было некуда. Заполошно зыркая широко раскрытыми глазами, паренёк в отчаянье выломал жердину из ограды.

– Не подходи! – предупредил с каким-то поросячьим повизгиванием. – Убью! Не подходи!

Но через несколько секунд жердина была уже в руках у Пустовойко.

Парень с окровавленной башкой отлетел в кусты возле обрыва.

– Со старшими нельзя так разговаривать, сука, – тихо и как будто с сожалением сказал Семён Азартович. – Плохо тебя воспитал комсомол.

Отвернувшись, он направился к машине и вдруг…

Он сам потом не мог понять, что же это случилось с его головой или с сердцем? Он вдруг почти бегом вернулся к поверженному сопляку и широким, резким ударом футболиста – пушечным пыром! – опрокинул парня в глубину полночного обрыва, загаженного многолетним мусором, бытовыми отходами, дохлыми собаками и кошками.

И только после этого маленько полегчало. Треугольного покроя ноздри перестали буйно трепетать. Он присел на корточки и вымыл руки в луже. Вытер о штаны.

Покачиваясь от усталости, вдруг навалившейся, доковылял до гаража, забывая свою франтоватую походку с подвывертом. Взял канистру. Заправил машину. И медленно, медленно, как будто под музыку похоронного марша, доехал до гаража.

Возле ворот уже металась перепуганная жена, раскосмаченная как ведьмачка, с дико сверкающими глазами, с губами, исковерканными истерическими криком и плачем: она подумала, муж куда-то поехал по пьяной лавочке, но заглох недалеко от дома.

– Сёмочка! Родненький! У нас же дети! Ты подумай о них…

– Ну, что теперь сделаешь? – виновато сказал он. – Пускай не лезут.

– Кто? Погоди, ты о чём?

И тут он понял, что жена ничего не знает о случившемся. Они вернулись в дом.

– Давай договоримся так. – Он обнял жену. – Я никуда не ездил. Хорошо? – И не поедешь?

– Нет. Клянусь. До утра никуда не поеду. И никуда не ездил до утра. Ты поняла?

Жена вдруг заметила кровь на помятой рубахе. Глаза её дико расширились.

– Ты кого-то сбил? Кого?

– Корову! – Он оттолкнул её и закричал: – Иди отсюда, дура! Спи и не высовывайся! Чо ты бегаешь по гаражам? Чо ты меня караулишь? Думаешь, по бабам полетел? Да если б ты дала мне, так ничего бы не было. Я заснул бы и всё. Так ты же, курва, строишь из себя принцессу-недотрогу…

Сидя за кухонным столом, жена заплакала, уронив растрёпанную голову на скатерть, – золотая серёжка блестела, сосулькой подрагивала.

Пустовойко, сидя рядом, каменно молчал. Курил, роняя пепел мимо хрустальной пепельницы. В открытую форточку порывами врывался холодный ветер, пахнущий грозой, – пепел серыми мухами кружился по столу, слетал под ноги.

«Партия! Дай порулить! – вспоминал он дерзкую фразу и наглую харю автоугонщика. – Что это? Откуда вдруг такая наглость и такая самоуверенность? Ведь они же советские парни. Ну, может, не из самых благополучных семей, но всё-таки…»

И вдруг он сердцем вздрогнул – точно укололся о длинную цыганскую иглу, спрятанную где-то под рубахой.

Его пронзила мысль простая и в то же время кошмарная. Всё дело в том, что местная шпана уже глотнула воздуха великой русской воли, которая всегда граничит со вседозволенностью. Шпана вдруг чётко осознала, что теперь за ЭТО ничего не будет. Союза нет. Закона нет. Гуляй, губерния. Но это была только одна сторона новоотчеканенной медали. Сторона, безусловно, страшная. Но если на другую сторону взглянуть – ещё страшнее будет. Самый «страшный страх» заключался в том, что он, взрослый мужик, да к тому же вчерашний идейный пахарь, он точно так же, как шпана, вдруг чётко осознал: НИЧЕГО ЕМУ ЗА ЭТО НЕ БУДЕТ. Пускай сгоряча и пускай ненадолго, но именно этим паскудным чувством он руководствовался, когда метелил автоугонщиков. Метелил до крови, до хруста переломанных костей.

«Кстати, насчёт крови! – вспомнил он, нахмуриваясь. – Рубаху надо застирать. Эта дура захрапела прямо за столом. Ладно, сам застираю, а то опять начнёт скулить и причитать…» Над крышей разломилась громада грома. Штукатурка с потолка посыпалась. Ветер в палисаднике зашумел, завыл и растрепал деревья. Ветки застучали по стеклу. И опять шарахнул гром, сверкнула молния. И зачастил холодный жёсткий дождь – крупной дробью затарахтел по жестяным подоконникам.

Жена, проснувшись, подняла глаза к потолку, и Семён Азартович увидел слёзы на её щеках. Так показалось. Но жена была крепкая баба – плакала редко.

– Сёма, – она вытерла каплю со щеки, – крыша прохудилась.

И только тогда он обратил внимание на потолок, пострадавший после землетрясения. Там разрасталось голубовато-жёлтое пятно, в середине которого подрагивали бусинки дождевой воды.

Отодвинув стол на середину кухни, он тазик поставил на пол – с потолка закапало всё чаще, громче…

– Разруха не в доме, а в голове, – заметил он, жёстко добавляя: – В люльку! Живо!

Сделавшись покорной и покладистой, жена в темноте спальной комнаты расторопно скинула халат, сняла ночную рубашку – искры неожиданно посыпались, пощёлкивая. Она легла, расплывшись полным телом. Привалилась к нему. Но всё это, кажется, было уже без надобности.

Какое-то время он лежал, как бревно с обломленным сучком. Ощущал разгорячённое тело под боком. Ощущал даже сердцебиение под рукой – ладошку нарочно положил на бугор, увенчанный горошиной соска. В горле у него что-то хрипело. Он сердито сопел, как будто сам себя старался распалить. Но бестолку. Перед глазами, как на зло, мелькали картины избиения младенцев, которые сначала хохотали и кричали «Партия, дай порулить», а потом красными соплями умывались.

Семён Азартович поднялся, попил воды и покурил за кухонным столом, где стояли хрустальные рюмки, сияющие звёздами Кремля. В этих рюмках надыбал он два-три напёрстка водки, жадно проглотил и ненадолго провалился в забытьё – широким лбом впечатался в прохладную скатёрку.

4

Утро было чугунным. Тяжеловесным. Свежие новости по телевизору, которые тогда назывались «Утренний кофе в постель», напоминали ушат с холодною водой или помоями. Новости – под флагом новоиспечённой демократии – выходили одна другой страшней.

В центре Москвы – пожар, поджог и есть погибшие. А где-то в горах на Урале обрушился железнодорожный тоннель, своды которого пострадали после землетрясения. Замурованными оказались два десятка пассажирских вагонов. Железнодорожники и взрывники ведут спасательные работы. А где-то – по всему пространству бывшего Советского Союза – кто-то кого-то ограбил; избил, застрелил, зарезал. В Калининграде на рейде теплоход едва не затонул из-за разгильдяйства пьяного капитана. Заключённые в Магадане совершили побег, завладев оружием и застрелив начальника зоны. И так далее, и так далее.

Семён Азартович с неопохмелившейся каменной башкой слушал эти новости и уныло подумал, что ему, как Стародубцеву, охота с колуном наброситься на телевизор.

И в то же время, подсознательно отметил Пустовойко, последние новости послужили ему утешением и даже оправданием своего поведения. Бесчинство, которое он сотворил прошлой ночью, померкло на фоне «разбойного разгула демократии», как подумал Семён Азартович, выходя во двор.

На улице было свежо. Иней сахарком присыпал палую листву, полыни вдоль забора присахарил. Ледок серебряным расплавом залудил вчерашние глубокие следы, лужи застеклил. Река за огородами так лениво тянулась, будто ещё не проснулась. Река текла в таком густом тумане, точно волос у реки, за ночь поседевшей, поднялся дыбом – от страха и ужаса, пережитого в темноте.

Петухи по сараям давно уже пропели побудочную песню, но солнце разбудить не смогли. В небесах было пасмурно, ветрено.

«Пришла весна, настало лето – спасибо партии за это!» Пустовойко мрачно усмехнулся, вспоминая эту народную присказку и думая, что вот сейчас, в это осеннее промозглое утречко, партия забыла солнце выкатить в небо. А если точнее сказать – у партии отняли это право. Самым наглым образом отняли. Экспроприировали. Только сами-то они, новые хозяева страны, даже не знают, с какого боку подступиться, чтобы лапки не обжечь и солнце на рассвете под окна людям выкатить.

Такие мысли медленно ворочались в больной, но аккуратно причёсанной голове.

Бегло осмотрев машину, пострадавшую после вчерашнего лиходейства, Семён Азартович поехал на работу. Дорога после ночного дождя там и тут разлужилась, кое-где густая грязь залубенела, создавая впечатление свежего асфальта.

Он по уши зарюхался недалеко от дома. Буксовал, матерился, выходя из машины и заглядывая под колёса. Изгваздался весь, пока выбрался.

Пришлось домой вернуться, костюм переменить, хотя и так, наверно, можно было бы теперь явиться на работу. Никто уже не обращал внимания, как и во что одет товарищ Пустовойко. Партийные организации по всей стране сворачивались, как береста на огне. И так же стремительно сворачивалось отношение к бывшим коммунистам. И всё больше и больше находилось таких лизоблюдов и прихлебателей, которым хотелось плюнуть в сторону прежней власти, чтобы заслужить доверие у новых власть предержащих.

О, как это знакомо на просторах Матушки-Руси! И не так ли было после революции семнадцатого года? Всякий холоп и всякая холопка так и норовили укусить, лягнуть и опорочить своего вчерашнего хозяина. Они врывались в особняки, золотую мебель крошили топорами. Они сморкались в бархатные занавески и норовили нагадить на серебряном блюде, из которого позднее этот же самый холоп с превеликим аппетитом будет не кушать, но жрать. С революционным огоньком в глазах разбойники эти занимались насилием. Стреляли из наганов или резали обыкновенным кухонным ножом. Они с удовольствием примеряли наворованные тряпки, потому что рубаха казнённого всегда палачу достаётся. А вчерашний палач, хлопотливый холоп – это завтрашний барин. Так уж повелось на просторах Матушки-Руси. И не так ли всё было теперь? И могло ли быть как-то иначе?

5

Солидная дверь кабинета сверкала ледовито-серебристой табличкой. В эту дверь обычно вежливо стучали и даже робко, унизительно скреблись, как скребётся кошка в дом хозяина. Так было раньше. А теперь…

Незнакомый холоп, ещё не ставший барином, но уже почуявший ветер перемен, вдруг беспардонно влетел в кабинет – дверь не закрыл за собой.

– Ты мне за это ответишь! – закричал и ногами затопал, оставляя грязные следы. – Я это так не оставлю!

Страдая с похмелья, Семён Азартович тупо, вяло собирал многочисленные пухлые папки, связывал кипами, «скирдовал» по углам. На подоконнике и на полу громоздились кирпичи партийной литературы.

Равнодушно посмотрев на холопа в серой сермяге, Пустовойко с трудом узнал завхоза здешней администрации – Иннокентия Васильевича Гарева.

– В чём дело? – утомлённо спросил Пустовойко, продолжая своё занятие. – По какому вопросу?

Сермяжный пиджак возмущённо встопорщился. Кулаками по воздуху заколотил.

– Ты сядешь в тюрьму! – закричал он, как будто кликушествуя. – Сядешь! Сядешь! Кончилось поганое время твоё!

И Пустовойко сел – хороший кожаный стул коротко скрипнул под ним.

– Только не надо тыкать, дорогой товарищ. Что случилось? – Я тебе не товарищ! – Серый пиджак с кулаками подступил к нему, готовый наброситься, но всё же холопская кровь была прохладна, трусовата.

Вздыхая, Семён Азартович достал сигареты. Посмотрел на телефон, давно уже молчавший.

– Давайте по порядку. Что за истерика? Вы о чём? – О том, что было ночью! Ты прекрасно знаешь!

Пустовойко закурил. За дымовой завесой ему стало как-то уютней. Спокойней.

– Нет, не знаю, сударь. Извольте объясниться. – Что? Залил шары? Забыл, как мальчишек метелил?

– Сударь, да вы успокойтесь. Зачем же кричать? Так ведь можно горло простудить. – Семён Азартович даже сам удивился тому пренебрежительно-уважительному тому, какой он взял в самом начале беседы. – Присаживайтесь, сударь. Я вас слушаю.

– Я тебе не сударь! – с некоторой гордостью заявил завхоз. – Странно. – Семён Азартович усмехнулся, обращаясь к бронзовому бюсту Ленина. – И не товарищ он мне, и не сударь.

– Перестань паясничать! Ты за всё ответишь! Пустовойко соринку-табачинку сплюнул, по-прежнему не глядя на Гарева.