IV
СЕРДЦЕ ВИКОНТА ТАЛЕЙРАНА

– Садись в мою карету, нунций, – говорил граф Шуазель, выходя из Смольного. – Я тебя довезу до палаццо Юлия. А дорогой мы поговорим о многом.

Теперь он особенно походил на злого попугая, со своим крючковатым носом, насмешливыми глазами и едкой улыбкой на губах, маленький и быстрый в движениях.

Он впрыгнул в карету, как птица в клетку, за ним нунций занес свой квадратный экклезиастический башмак.

Граф приказал опустить занавески окон и ехать медленно, как будто карета была пустая.

– Кажется, можно считать несомненным, нунций, что эта роза, в приятном обществе которой мы только что были, отцвела и увяла навсегда. В ней нет благоухания, и замок Лоде будет для нее гербарием. Видел ли свет что-либо подобное? – со злой усмешкой продолжал Шуазель. – Старая дева – платоническая фаворитка императора… С этим покончено, и навсегда! Черные глаза Лопухиной, ее двадцать один год и свежесть беленького личика по законам природы не могли не возобладать над сорока годами и чувственным прекраснодушием, этим – как говорят тяжелые немцы – Schönseligkeit нашей приятельницы. Что делает теперь граф Юлий? – спросил Шуазель нунция.

– Брат устраивает свои дела. Вдова Скавронская обладает двумя миллионами ежегодного дохода, – отвечал нунций, – она еще прекрасна; как вдова внучатого брата Петра Третьего, отца императора, она в фантазии его заняла место родственницы и будет считаться принадлежащей к высочайшей фамилии. Приготовляя все для торжества бракосочетания, брат запирается с художником и поэтом Тончи, и они вместе сочиняют торжественную кантату, – cantata a eseguirsi ail occasione delleélie faustissime nozze di sua eccellenza la signora contessa con sua eccelenza il signor conte, – переходя с французского на итальянский язык, с улыбкой говорил нунций.

– Когда же будет свадьба?

– Осенью, в октябре.

– А как же с обетом безбрачия бальи и командора ордена?

– Применение к обстоятельствам! – пожал плечами нунций. – Два командорства приносят брату 300 тысяч франков дохода. К тому же сам будущий гроссмейстер ордена, император Павел, не исполняет обета. Разве что ему захотелось бы избавиться от опеки прекрасной супруги.

– Когда примет гроссмейстерство государь? – спросил граф.

– Не знаю. Во всяком случае, скоро. Мальтийский орден, вмещая в себя древнейшие дворянские роды всей Европы, явится оплотом против якобинства и безбожия, потрясающих монархии. Но, кроме того, святейший отец возлагает большие надежды, что когда император-схизматик станет во главе ордена, подчиненного римскому престолу, когда, таким образом, и сам он подчинится его святейшеству, то это будет шагом к соединению церквей – событие радостное и давно ожидаемое всем христианством. Святейший отец готов даже переселиться на Мальту, под охрану русского отряда, и предпринять паломничество в Петербург для личной беседы с императором. Над этой особой задачей работает аббат Губер, столь счастливо излечивший мучительную зубную боль императрицы Марии Федоровны, перед которой оставалось бессильным искусство придворных врачей.

– Аббат Губер! Иезуит! – изумился Шаузель. – Но ведь он в сношениях с первым консулом Наполеоном Бонапартом, якобинским исчадием адского заговора, погубившего престол Капетов.

– Послушайте, граф, – сказал нунций, взяв его за руку. – Ты ведь знавал когда-то виконта Талейрана?

– Талейран! – вскричал Шуазель. – О, это товарищ моего детства, интимный друг юности и первых шагов моих при дворе! Но ведь то было давно. Я еще знавал епископа Талейрана. С тех пор он, увлеченный вихрем революции…

– Был последовательно министром иностранных дел Конвента, Директории, и, наконец, первого консула Бонапарта. Милый друг, я видел его в Вене, и виконт Август Талейран-Перигор шлет тебе со мной дружеский привет и напоминает о нежных чувствах былых дней. Они живы в сердце виконта!

– Очень рад, но… орудие Бонапарта! Я – легитимист, приверженец монархии Капетов, имея законного короля Людовика XVIII…

– В Митаве, – подсказал, улыбаясь, нунций.

– Пока – в Митаве, – строго сказал Шуазель. – Но мощное покровительство императора Павла, коалиции монархов Европы и золото Англии скоро возвратят несчастному отечеству законный порядок, а трону Франции и Наварры наследника Святого Людовика.

– И я первый буду приветствовать это счастливое событие, – сказал с важностью молодой нунций.

– Но Бонапарт и виконт Талейран?..

– Конечно, они не станут работать на осуществление планов коалиции. Виконт Талейран занят иной идеей – видеть Наполеона Бонапарта императором французов. Это величайшая тайна, величайшая! – прошептал нунций онемевшему от изумления Шуазелю.

– Виконт Талейран напоминает поэтому о юношеских днях и узах дружбы графу Шуазелю-Гуфье! – сладко улыбаясь, вкрадчивым шепотом сказал нунций на ухо своему спутнику.

Красное от природы лицо графа стало пламенным.

– Как же согласить с дружбой Талейрана дело, которому я предан? – спросил граф.

– Очень просто, – беззаботно отвечал нунций: поднявшись на высоту святого престола, на холмы Рима и Ватикана. С этой всемирной высоты все примиряется и объединяется! Благое дело – преклонение выи императора-схизматика и с ним миллионов диких руссов под иго единой спасающей церкви, под власть первосвященника Рима и вселенной! Благое дело – коалиция монархов против масонов и якобинцев и адского духа времени, потрясающего и разрушающего основы европейских обществ! Благое дело и реставрация монархии Капетов! Но благим же делом с высоты святого престола явится и то, что чистейшие руки святейшего отца папы Пия VII возложат корону на императора французов, ныне первого консула Наполеона Бонапарта и, с тем вместе, возвратят клирикам Франции их права и имущество!

Нунций торжественно умолк. И граф несколько мгновений хранил молчание, пораженный грандиозностью планов, развернутых перед его воображением нунцием.

Вдруг попугай тряхнул клювом, острый пламень соображения озарил его круглые глазки, и, с жаром пожав руку нунция, он сказал:

– Проезжая через Вену, передай виконту Талейрану выражения самых пламенных дружеских чувств от товарища невинных игр детства графа Шуазеля-Гуфье! Прелестные воспоминания! Счастливые времена! Леса, поля прекрасной Франции! Приют невинности и мира! О, моя мать! О, невинность! Прелестные, прелестные воспоминания! Вы были для меня источником самых чистых наслаждений! Благоговею перед вами!

V
МОНАСТЫРСКИЙ ПРАЗДНИК

22 июля, в день ангела державной покровительницы императрицы Марии Федоровны, с раннего утра Смольный кипел жизнью. Хотя уже накануне все было заготовлено, а обдумано за целые месяцы раньше, хотя императорская чета и августейшие гости должны были прибыть только к монастырскому полднику, а солнце еще не высоко поднялось над вершинами парка, все, начиная с начальницы, Софии Ивановны Делафон, до последней воспитанницы из «мелюзги коричневой» самого младшего возраста, хлопотали, волновались, суетились, оглашая дортуары и длинные галереи монастырского здания щебетом французского языка.

За месяц до празднества вышел императорский указ, позволяющий дамам обеих столиц и в провинции от известного чина носить платья, сшитые по новейшей французской моде, и София Ивановна спешно заказала праздничные платья монастырок модного покроя. Было известно, что разрешение дано императором в угоду и по просьбе новой фаворитки Лопухиной. Многочисленные роялисты французской эмиграции увидели в этом опасный для их планов политический шаг императора. Якобинская мода узурпаторов власти древнего престола Франции получала права гражданства в монархической России! Мало этого, император, опять-таки по просьбе Лопухиной, разрешил танцевать вальс, до сих пор ненавистный ему танец революционного мещанства. Это были как бы первые признаки какого-то нового курса, входившего с новой фавориткой и стоявшей за ней партией. Правда, французские эмигранты Петербурга не встретили в опасениях своих сочувствия среди дам и любовниц, находивших, что политика – политикой, а мода – модой. Дамы приняли с восторгом разрешение, благословляли императора, и Лопухина сразу приобрела среди них сочувствие. Ее фавор принес дамам освобождение от старых, ужасных мод. Если главной причиной недовольства среди мужского населения было введение мундиров и кафтанов старопрусского образца, смешных косичек-гарбейтелей и безобразных буклей, если и для мужчин было несносно одеваться старомодно, то что же чувствовали дамы?

Начальница Смольного собрала совет из воспитательниц, едва был обнародован указ. На совете присутствовала и Екатерина Ивановна Нелидова. Она со всей силой и жаром присущего ей красноречия восстала против мысли шить праздничные платья по новой моде и поспешно обучить, сколько можно за короткий срок, вальсу воспитанниц старшего возраста. Нелидова находила, что указ не может касаться Смольного, где девицы должны одеваться по форме, а не по моде. Однако, кроме двух-трех преданных Нелидовой старых воспитательниц, она ни в ком не нашла сочувствия. Все хором восстали, указывая, что цвета лент останутся установленные, а в этом и все; покрой же платьев надо новый, так как императрица, великие княгини, княжны и все дамы, которые прибудут с ними, будут одеты в эти чудные, прелестные, восхитительные греческие хитоны и блестящие «эшарпы». Что касается вальса, то большинство воспитанниц и учить не нужно, так как они сами как-то давно успели ему научиться.

София Ивановна Делафон колебалась. Она знала, что на праздник прибудет и Лопухина со своим отцом, только что получившим княжеский титул. Она знала, что исполнение указа будет приятно императору, и при долгом обсуждении решила против Нелидовой.

Екатерина Ивановна ужасно рассердилась, топнула ножкой и заявила, что, хотя бы весь свет шел за новой модой, она не наденет неприличного хитона и не станет танцевать еще более непристойной пляски немецких мещанок с деревенских ярмарок и базаров. Она будет одета по-старому. С этим Нелидова вышла. Многие насмешливо посмотрели вслед развенчанной фаворитке, понимая ее состояние. Особенно не любившие ее, подумали про себя: «Ну и будь выряжена чучелой гороховой, если тебе этого хочется!»

Почтенная начальница Смольного заявила, что так как она и более преклонных лет дамы явятся, конечно, в старинном наряде, приличном их возрасту, то Екатерина Ивановна будет не одна. Это замечание еще более порадовало враждебных «маленькому монстру», как они прозывали Нелидову, воспитательниц.

Приготовления были уже закончены, когда во всех соборах и церквах зазвонили и торжественный красный звон понесся над широким лоном Невы. Звонили и в Смольном. Парадно одетые девицы всех возрастов, прелестные в легких, новых платьях и лентах, отслушали богослужение в монастырском храме.

Вскоре начался и съезд вельмож, приглашенных на празднество. Одни в каретах прибывали со стороны Невской перспективы, но большинство причаливало с Невы к пристани монастырского парка на гребных судах и шлюпках.

Между тем воспитанницы по возрастам выстроились в тени подстриженных деревьев широкой аллеи, осененной темной зеленью мощных ветвей. В руках их были корзины с цветами. Впереди, у самой пристани, поместились: начальница, воспитательницы, девицы с арфами, долженствовавшие составлять аккомпанемент хоровому пению всеми тремястами воспитанницами приветственного гимна державной покровительнице. Среди арф находилась и лучшая арфистка института, Екатерина Ивановна, выделявшаяся пудреной головкой, старомодным платьем, шнуровкой и башмачками на красных каблучках. Но она была нимало не смешна и напоминала фарфоровую куколку времен Версаля и Трианона, грациозная, исполненная скромного достоинства. Странное смешение глубокой печали, чувства и задорного улыбающегося ума в ее личике делало его замечательным даже среди юных, прелестных, цветущих девушек, греческие хитоны которых вольными струящимися складками и как бы облачными узлами подобранные разноцветными лентами выгодно выставляли стройный стан и всю прелесть девственно круглившейся груди и обнаженных рук.

Среди вельмож и дам, толпившихся на мраморной, украшенной статуями и цветущими померанцевыми деревьями пристани, находился и поэт Державин. Подойдя к госпоже Делафон, он высказал восхищение собранием стольких благородных и благовоспитанных девиц и сравнивал их со стаей белых птиц, весной собирающихся на берегах Волги. Загрохотал императорский салют над Невою. Вельможи и дамы разделились на две группы по бокам пристани. Госпожа Делафон орлиным взглядом полководца, готового к сражению, окинула ряды воспитанниц. Девицы с арфами попробовали еще раз строй инструментов, и дрожащие звуки струн, словно испуганные, пролепетали и умолкли. Воспитательницы в последний раз обошли ряды, оправляя волосы и ленты девиц. Старичок-итальянец, отставной сопрано папской капеллы, преподаватель пения, встал на ступеньке пьедестала мраморного фавна, дувшего в семиствольную флейту, под тенью дуплистой, живописной липы, и поднял руку, готовясь дать знак хору и арфисткам. Все затаились. В каждой груди колотилось и замирало сердце. Глаза всех были устремлены на пристань и широкое лоно реки, все горевшее ослепительными искрами отраженного в нем июльского солнца. Одна из воспитанниц зажгла курение на двух античных треножниках по углам пристани, и серебристый дымок, поднявшись облачками, стал ароматными струйками разноситься чуть веявшим теплым ветерком. Но это курение было напрасно. И так весь сад благоухал. Благоухали роскошные цветники партеров, цветущие деревья. Благоухали и рои прелестных девушек всех возрастов от 12 до 17, а может быть, и выше, судя по формам, так как точность в сообщении лет поступавших воспитанниц не соблюдалась. Благоухали их корзинки с цветами. Благоухала и толпа вельмож и дам на пристани.

Салют грохотал.

Императорский катер вдруг выдвинулся среди речного плеса и стал заворачивать к пристани. Весла гребцов, сверкая, поднимались и опускались, и, казалось, катер налетит на мраморные ступени. Но он вдруг подошел плавно бортом.