II. Диадема

Следующий день принес с собою раскрытие новых обстоятельств, которые на балу не были обнаружены.

Падение лестницы давало повод предположить, что ее мог уронить сходивший по ней человек. Кем же другим мог быть этот человек, как не убийцей Руслановой? Но вот задача: был ли он в доме Русланова до совершения им преступления или же вошел из сада по лестнице, убил Елену Владимировну и затем ушел тем же путем? Узнать это было чрезвычайно важно. Следы крови в саду давали основание предполагать, что бежавший преступник ранил себя, упав вместе с лестницей.

Еще накануне словесные расспросы привели меня к убеждению, что никто из посетителей не уезжал с бала до моего приезда, и все были задержаны по распоряжению Матова. Но нельзя было поручиться, что кто-нибудь не скрылся через окно, тем более что посторонний человек, взбираясь по лестнице, должен был бы знать наперед, что он найдет свою жертву именно в той комнате, которая сообщалась окном с коридором. Я был более склонен предполагать, что убийца находился на балу до совершения преступления.

С десяти часов утра квартира моя начала наполняться людьми, призванными к допросу. И хотя показания их были мне уже большей частью известны, предстояло все-таки допросить их обо всем формально. Я принужден был ограничиться этими расспросами, пока сыщики и полиция не представят каких-либо новых данных.

Самым удивительным и загадочным являлось то обстоятельство, что убийца ничего не похитил, а потому невозможно было догадаться, что могло послужить причиной убийства.

Я уже приступил к допросам, когда мне доложили о приезде Русланова. Я велел просить его к себе.

Старик вошел ко мне не с тем видом, какой имел накануне. Он появился тихо и едва передвигал ногами. Седые волосы его как будто еще более посеребрились за ночь. Он показался мне постаревшим лет на десять.

Я встал со своего места, чтобы помочь ему дойти до кресла, и хотел сказать несколько поддерживающих слов, но старик залился слезами. Долго пришлось мне его успокаивать.

Я боялся, как бы с ним что-нибудь не случилось. Однако, выпив стакан воды, он немного оправился. Тогда я спросил его: что он имеет передать мне?

– Я бессильный, слабый старик, – тихо проговорил он. – На что мне теперь мое богатство? С кем мне им делиться? Кому оставлю я свое состояние?..

Он вновь заплакал.

– Вы имели что-то сказать мне, если не ошибаюсь?

– Да! Вот, я уже и забыл, зачем пришел сюда, хотя имел что-то важное передать вам.

– Не можете ли вы указать мне на какие-нибудь следы? На какую-нибудь вашу догадку? Не имеете ли вы какого-либо подозрения? Чем объясняете вы себе совершившееся преступление, если поводом к нему была не кража?

– Да, вот именно за этим я и пришел сюда. Я сначала думал, как и вы, кажется, полагаете, что никакой кражи не совершено. Но…

Тут он от волнения остановился.

– Но? – переспросил я.

– Мерзавцы похитили диадему. И для того только, чтобы скрыть свою кражу, лишили меня дочери…

– Какую диадему? Вчера мне показывали весь бриллиантовый убор, который был на вашей дочери.

– Вам показали не все, не все! Вчера этого не заметили. А сегодня обнаружилось, что недостает бриллиантовой диадемы, которою, кроме звезды, была украшена ее голова.

Это известие разбило все мои предположения. Или, вернее, оно еще более усложнило дело, хотя и подавало надежду, что впоследствии, с обнаружением бриллиантов, мог быть разыскан и убийца.

– Но уверены ли вы, – спросил я, – что диадема была похищена до смерти Елены Владимировны? Не воспользовался ли кто-нибудь, например, из прислуги общим смятением, чтобы похитить драгоценную вещь и затем свалить кражу на убийцу?

– Нет, за прислугу свою я ручаюсь. Все мои люди служат у меня очень давно, и всех их я хорошо знаю.

– Но поручитесь ли вы также за всех ваших гостей? У вас было так много приглашенных, что немудрено, если вы не всех их одинаково хорошо знаете.

– Может быть. Конечно, за всех ручаться нельзя, хотя, правду вам сказать, мне как-то не верится, чтобы кому-нибудь пришла на ум кража в тот самый момент, когда мою несчастную умирающую дочь переносили в ее комнату.

– Я и сам скорее склонен предположить, что диадема похищена убийцей, однако нельзя останавливаться на этой мысли. С предвзятой идеей легко ошибиться. Но вам нужен отдых. Если вам более нечего передать мне, я потороплюсь записать ваше показание, чтобы вас не задерживать.

Секретарь и Русланов подписали показание. Старик до того был убит несчастьем, что едва смог встать с места и без посторонней помощи вряд ли дошел бы до своего экипажа.

Я принялся было допрашивать одного из вчерашних гостей, как приехал полицеймейстер и сказал мне, что должен сообщить о важном открытии. Мы заперлись вдвоем в кабинете.

– В чем дело? – спросил я.

– Кокорин, – сказал полицеймейстер, – удивительно находчив и расторопен. Он с раннего утра осматривал весь сад, необыкновенно искусно снял слепок со следов и, осматривая лестницу, нашел небольшой лоскут коричневого сукна с куском шелковой подкладки, по-видимому, от сюртука или от пиджака, застрявший в одной из трещин лестницы…

– Где этот лоскут?

– Сам я его еще не видал, как раз еду смотреть. Кокорин распорядился поставить у лестницы часового, чтобы лоскут не исчез.

Я отправился в сад Русланова вместе с полицеймейстером, где нам указали на этот кусок сукна, застрявший в небольшом расщепе правой стороны деревянной лестницы. Кусок был треугольный и, по-видимому, должен был оторваться от платья человека, лазившего по лестнице.

Я, впрочем, несколько недоверчиво отнесся к этому новому открытию.

– Как же, – спросил я, – мы не заметили этого вчера? Мы были здесь с фонарями.

– Я и сам этому удивляюсь, – возразил Кокорин, – но и не такие промахи случаются при осмотрах.

За одно, однако, я поручусь – никто не мог с целью отвода глаз положить эту тряпку на то место, где вы ее видите, потому что всю ночь в саду находились мои караульные.

– Возьмите же этот лоскут. Ваше дело теперь – отыскать то платье, от которого он оторван.

– Если только оно не увезено из нашего города, я вам его представлю.

– Вы слыхали о диадеме?

– Как же. Она состояла из тридцати шести бриллиантов величиною с горошину каждый. За нее заплачено двадцать пять тысяч. Куплена она была в Петербурге, там можно найти модель, по которой ее делали.

– У кого?

– Еще не знаю. Но сегодня же сообщу вам об этом со всеми подробностями.

Мы принялись еще раз самым тщательным образом осматривать местность под окнами и по всему пути, по которому шли следы вчерашнего беглеца. Один из понятых указал на одно место в снегу, на расстоянии двух аршин от дома и как раз под окном. Это место заметили еще накануне. Снег здесь был как будто вдавлен на пространстве около двух вершков – так, будто тут прежде лежал какой-то круглый предмет. Шагах в двух от этого места был другой след, как бы от небольшого продолговатого предмета, там прежде лежавшего. Мы все заключили, что если бросить в снег сложенный садовый нож, то получился бы подобный отпечаток.

Я распорядился, чтобы принесли лопаты. Снег стали разгребать и рассматривать самым тщательным образом. После некоторого времени поиски наши увенчались успехом. Кокорин, который всюду поспевал первым, разглядел своим ястребиным зрением какой-то небольшой шарик. Он поднял его и очистил от снега. У понятых вырвалось восклицание: это был бриллиант.

Я тотчас же показал его Руслановым, и они признали его за один из тех тридцати шести камней, из которых была составлена исчезнувшая диадема.

Проходя по комнатам, мы миновали ту, в которой служили панихиду. Не время было предаваться горестным впечатлениям, когда требовалось полнейшее хладнокровие. В кабинете хозяина я нашел архитектора, заканчивавшего работу над планом дома. Я подождал минут пять, пока он закончит, и забрал с собой переданный им мне сверток бумаги.

Дома у себя я застал человек тридцать бывших накануне у Русланова гостей, явившихся по моему вызову. Я начал формальные допросы и всем предъявлял найденный бриллиант. Из дам очень многие узнали его. Драгоценный головной убор был так редок, что во время бала на него все обратили внимание, и потому неудивительно, что камень был узнан.

Приемная моя все более и более наполнялась свидетелями, и я боялся, что не успею их допросить до восьми часов вечера, а к тому времени я ожидал Кокорина. Поэтому я поручил четырем кандидатам на судебные должности, бывшим в моем распоряжении, записывать показания. Вся квартира моя преобразилась в канцелярию. Во всех комнатах производились допросы.

Результаты их можно было предвидеть. Никто ничего не знал, и заподозрить свидетели никого не могли. Окно в сад, как показала прислуга, было открыто лишь за пять или за десять минут до убийства для освежения воздуха в коридоре, в который гости выходили в промежутках между танцами.

Я долгое время расспрашивал бывшего жениха. Петровский ровно ничего не мог объяснить. Он только строил догадки о том, как мог войти и уйти убийца, но я не этого от него добивался. Единственно, он сообщил информацию, которая впоследствии могла иметь некоторую важность при розыске диадемы: оказалось, убор этот был куплен самим Петровским по поручению отца невесты у петербургского ювелира Фаберже; в том же магазине должна была храниться и его модель. Вообще, Петровский был так взволнован и растерян, что не мог с ясностью говорить о многих подробностях, на которых я настаивал.

Последним я велел ввести корнета Норбаха. Этот, наоборот, очень ясно припоминал все, происходившее накануне, и настаивал на том, что Елена Русланова в предсмертной агонии движением головы указывала на окно. Конечно, это было очень вероятно, особенно при сопоставлении данного факта с упавшей лестницей и найденным бриллиантом. Замечания корнета подтвердили и некоторые другие лица. К несчастью, в момент смерти Елены Руслановой никто не догадался, что означал ее жест, а потому убийца мог свободно скрыться.

Вслед за Норбахом я пригласил к допросу Анну Дмитриевну Боброву, ближайшую подругу покойной Руслановой. Ее появление произвело впечатление на всех присутствующих. Внезапная смерть подруги заметно подействовала на нее, прекрасное лицо выражало сильное внутреннее волнение.

В противоположность белокурой Руслановой Боброва была типом прекрасной брюнетки. Черные глубокие глаза ее были задумчивы, лицо бледно. Она была заметно взволнована. Войдя в комнату, она приподняла вуалетку, закрывавшую ее лицо, как-то неосознанно подошла к зеркалу и, сняв шляпку, поправила рукой свои роскошные волосы.

Я ожидал, пока Боброва успокоится, чтобы начать допрос.

– Извините меня, господин следователь, – сказала она, остановившись передо мною, – я так взволнована, что сама не знаю, что делаю.

Я попросил сообщить мне о вчерашнем происшествии все подробности, которые ей известны. По правой щеке ее покатилась слеза. Она глядела на меня пристально и молчала. Я тоже молча смотрел на нее, улавливая движения губ. Но они не шевелились.

– Вы, кажется, были ближе всех к той комнате, в которой совершилось преступление? – спросил я.

– Да, я была в уборной, но до того перепугана вчерашним происшествием, что ничего не помню. Мне кажется, что я теряю рассудок. Из того, что случилось, я ничего не могу объяснить себе. Припоминаю ужасный крик Елены… Потом мне кажется, что я видела, как засуетилась толпа, как все бросились в ту комнату, где совершилось преступление… Я тоже пошла за ними, непонятный ужас сдавил мне грудь, и я лишилась чувств…

Боброва опять замолчала. Слезы обильно текли по ее прекрасному лицу. Изредка я улавливал на нем судорожные движения, но тщетно старался угадать ее мысли. Она беспрестанно менялась в лице: взгляд ее был то строгим, то как будто насмешливым, и не могу скрыть, что иногда в глазах ее, мне казалось, проглядывало кокетливое выражение. Но главным выражением ее лица, перекрывавшим все другие, была все-таки глубокая печаль.

– Сегодня я не могу дать вам никакого другого объяснения. Я слишком расстроена. Позвольте мне приехать завтра. Я приеду в тот час, который вы назначите.

Анна Дмитриевна опять заплакала, и я проводил ее до дверей.

Эта сцена до того взволновала меня, что я уже не мог спокойно допрашивать остальных свидетелей: грустный, переменчивый, но чудный взор Бобровой постоянно всплывал в моей памяти.

Впрочем, моя механическая работа длилась еще долго: вопросы об имени, о возрасте и, уже в двадцатый или тридцатый раз, все о том же бале.

Часу в восьмом я, наконец, отпустил последнего свидетеля и собрал все протоколы, записанные мною и моими помощниками. Всего протоколов было семьдесят два, и все они ровно ничего не разъясняли.

А между тем ко мне приехали прокурор, полицеймейстер и знаменитый своими полицейскими талантами частный пристав Кокорин.