– И? Я уже сегодня видел каталепсичный труп.

– Сравнил попу с пальцем. Ты сам подумай: самолет хряпается о землю, взрывается да еще и горит впридачу. И ты думаешь, что огрызки мягкого, еще гибкого трупа так вот на ножки и встанут? Чушь! – Намекаешь, что это такой обращенный – сам встал?

– Вот-вот, ты уловил. И мне непонятно, как там мозг уцелел, под волной-то, и непонятно, как встал. Надо было бы вам его проверить – то ли действительно каталепсия, да еще так удачно взрывом поставленная, либо действительно зомби.

– Ну, могли и поставить посмертно – по КАД много все же народу еще таскается.

– Ага, щщаззз. И ступни поставили перпендикулярно, и центр тяжести разместили где надо… Ню-ню…

– Интересно, это как такой зомби смог бы отожраться? В морфа?

– А черт его знает… Думаю, не самый актуальный вопрос нынче.

– Пожалуй. Слушай, а политравма какая была? – Огнестрел, сочетанный с механическими повреждениями, и ожоги…

– Ожоги-то откуда?

– Нашлись умники с бутылками… Огнеметчики недоделанные… Весело было у вас в Зоопарке, чего там… И здесь тоже весело было, когда все это обрабатывали. Думаю, сейчас опять продолжим. Санобработку уже сделали, по времени судя, сортировку провели – а раз так, то несколько человек под премедикацию идут и на стол… Во, что я говорил: хирург с сортировки пришел.

И действительно: без особой суеты часть персонала покидает общество. Крепкая тетка, немного по силуэту похожая на самоходную артиллерийскую установку «Зверобой», подкатывается к нам.

– Эльвира Семеновна, продолжаем? – достаточно панибратски обращается к ней братец.

– Конечно, – она смотрит на меня: – Вы можете провести первичную хирургическую обработку раны?

– Смотря какой… – осторожно отвечаю.

– Значит, справитесь, – безапелляционно заявляет тетка и, повернувшись к нам спиной, идет прочь. Оборачивается: «Вы что, особого приглашения ждете?»

Судя по всему, особого приглашения не будет. Придется обходиться уже сделанным…

Судорожно вспоминаю, что входит в понятие «ПХО»… Расширение раны, очистка ее от нежизнеспособных тканей, от попавшей в рану грязи и кусков одежды, дренирование после обработки… Черт, я это же делал еще в Казахстане, но там-то это фантики были, и прикрытие имелось, случись что. Мордой в грязь тут падать неохота…

Поэтому пока мою руки под придирчивым взглядом пожилой медсестры, старательно работая щеткой и мыля как положено: ладонную часть, тыльную, каждый палец и между ними и все это так: от кончиков пальцев к локтю и первой левую руку. При купании рук в вроде бы первомуре, судя по запаху, судорожно вспоминаю курс хирургии. Замечаю в тазике пуговицу от халата. Делаю замечание сестре, в ответ – удивленный взгляд.

– Вы, доктор, ее выньте и сюда бросьте.

– А что это у вас пуговицы так лежат?

– Как положено: десять пуговиц – десять обработок. Вы – последний, вот и пуговица последняя – раствор свое отработал.

Прокололся, однако; ну, теперь не напортачить и при переодевании в стерильный халат. Колпак и маску. Уф. И ничего на пол не уронил – уже хорошо, только вспотел, как лошадь.

Наконец, доходит дело до перчаток. Натянул.

Пациент уже здесь – парнишка зеленый, сидит весь из себя бледный, замотана кисть руки.

– Это гнойная процедурная? – спрашиваю медсестру, раскладывающую с характерным и леденящим душу пациентов металлическим лязгом инструменты на операционном столике.

– Нет, чистая.

Уже легче. Значит, и рана у пациента не такая страшная. Да и размер у нее, судя по повязке, несерьезный.

Срезаю повязку. Под ней – аккуратный разрез между большим и указательным пальцем сантиметра три длиной. Ага, кажется, я такое видал уже!

– Что у вас случилось – консервную банку открывали, и нож сорвался?

– Дааа… (парень явно поражен врачебной проницательностью).

Приятно ощущать себя этаким многомудрым Конан Дойлем. Врача и писателя в то время, когда он был студентом, натаскал его учитель – профессор Белл. Сэр Артур потом беззастенчиво придал Шерлоку Холмсу черты Белла ну и, разумеется, метод дедукции тоже. Белл безошибочно угадывал профессию пациентов на приеме, их семейное положение и прочие тонкости, чем удивлял и пациентов, и учеников.

Потом, когда он разъяснял, по каким очевидным признакам сделал свои выводы, ученики диву давались, как это элементарно. Тем более что обычно профессии того времени сопровождались и профессиональными заболеваниями, и потому врач, зная, кто по профессии пациент, уже понимал, что придется лечить. Конан Дойль тоже навострился в этом и, к слову сказать, применил не только во врачебной практике – даже сам раскрыл несколько преступлений, так что Шерлока Холмса писал со знанием дела…

Но у меня ситуация проще: ранение типовое и там, где много народу питается консервами, обязательно бывает.

Перевожу дух: страхи пока оказались напрасными – тут все ясно и понятно, тем более, что распорота только кожа, а лежащая глубже артерия не пострадала – так что обработать края раны йодом, промыть рану и наложить пару швов. Шил я, правда, очень давно, да и когда шил – не шибко мастер был, но пара банальных швов – не велика мудрость.

От укола новокаином парень героически отказывается, некоторую премедикацию ему сделали – спиртом от него пахнет, и, по-моему, он его принял «внутриутробно» – не в том смысле, что еще в животе матери, а в том, что в свою собственную утробу. Поэтому четыре прокола иглой для шитья вместо двух от шприца и плюс те же четыре ему кажутся более легкими. Простая арифметика.

И действительно: мои весьма неуклюжие манипуляции, надо отметить, переносит стоически, как спартанский мальчик. Теперь отчекрыжить ножницами концы нитки над узлами. Пластырную повязку сверху – и свободен. Рана у парня чистая, так что заживет, скорее всего, первичным натяжением. Через неделю снять швы – и можно красоваться шрамом.

– Все? – спрашиваю с надеждой у медсестры.

– Все, – отвечает она.

И тут же радужные надежды на возвращение к пирогам рушатся, как воздушный замок, потому что сестра мрачно добавляет:

– Чистые – все. Остальные – гнойные. Пойдемте!

Идем не в операционную – там как раз, по словам сестры, идет полостная операция по поводу перитонита у неудачно прооперированной девушки с аппендэктомией, – а в наспех приспособленную под гнойную палату. Здесь, к моему облегчению, я уже оказываюсь в ассистентах. Это проще. Братца не вижу – оказывается, он в операционной, но тоже в помогалах.

Возни много. Раненые действительно непростые, но, по словам сестры, самая тяжелая – девчонка, которую нашли на крыше.

Мужик, в раненой руке которого мы как раз копаемся, оживляется при упоминании девочки. Анестезия у него проводниковая, в подмышечную область ему вкатили серьезный коктейль, отключив плечевое сплетение, так что он в сознании и рад случаю поучаствовать в разговоре. Нам это немного мешает, но рану, видно, то ли не обрабатывали вообще, то ли обработали неумело: дух от нее уже тяжелый, и хирург как раз тянет оттуда – прямо из раневого канала – кусок тряпки, вбитый туда пулей.

– Это наш взвод ее нашел! Представляете – на крыше дома! Мы мимо проезжаем, а она нас услышала и давай руками махать. Ну, мы подъезд зачистили и ее спасли!

– Руку вам тогда повредили?

– Не, это уже позже было!

– Вчера?

– Ага, вчера. Какие-то сукины дети обстреляли.

– Заметили, кто?

– Куда там. Попрыскали туда из пулемета, но даже не смотрели, попали или нет. – С грузом шли?

– Ага. А девчонка действительно слабенькая была. Хотя голодала не так чтобы долго.

– Дело не в голодании, – бурчит хирург. – Дело в обезвоживании.

– С чего бы? Снега там было полно, – удивляется раненый, деликатно морщась от действий хирурга.

– Снегом жажду не утолишь. Только хуже будет. Опять же холод.

– А что холод? Это же не в пустыне?

– Так на холоде человек обезвоживается не хуже, чем на жаре. На жаре – в основном, потеют, а на холоде почки начинают ураганить. С мочой вода уходит куда быстрее, чем с потом. А снег не восполняет потерю. Это ж, считай, дистиллированная вода. Солей нет вообще. А состав плазмы и межтканевой жидкости определенный – значит, на потерю солей организм реагирует усиленным выведением воды, чтоб баланс удержать. В итоге снег только усиливает обезвоживание. Короче и проще говоря: слыхали, что нельзя пить морскую воду и мочу? – спрашивает хирург, копаясь глубоко в ране пинцетом.

– Слыхал, конечно.

– Так со снегом то же самое, только в морской воде солей слишком много, а в талой – слишком мало. А любой солевой сбой для организма совсем не полезен. Вон, недостаток калия – и вполне возможна остановка сердца или паралич кишечника. С натрием – еще хуже.

– А, так вот для чего мы изюм и курагу ели в жару – чтоб калий возместить, да? Нам еще говорили, что в Афгане за сутки 10–12 литров жидкости человек теряет, – радуется догадке раненый.

– Именно. Вы, коллега, мне не те щипцы дали, – вставляет мне пистон хирург.

– Извините, задумался, – тут же исправляю я свою оплошность.

– Полезное дело, только не в ущерб операции. Над чем задумались?

– Выходит, хрестоматийный немецкий военнопленный из Сталинграда, который умер из-за того, что порезался, открывая консервную банку, тоже был обезвожен? Там еще, помнится, упоминалось большое количество внезапных смертей у немецких военнопленных из-за отказа почек и остановки сердца.

– Несомненно. Город они раздолбали, все, что могло сгореть – сгорело, а в степях там топлива просто нет. Да и снег в Сталинграде – после гари, да с толовым привкусом…

– Точно, с толовым привкусом снег не годится вообще, – с видом знатока заявляет раненый. Он так увлекся разговором, что и не смотрит на работу хирурга.

– Но там же не все войска в Сталинграде находились, часть по деревням вокруг.

– Так избы на топливо не разберешь – там, небось, набилось в избы и сараи как шпрот, немцев-то, румын, хорватов и итальянцев. А сельские колодцы – ну, не рассчитаны они на дивизии, да еще с техникой и лошадьми. Картина обезвоживания явно прослеживается. Обычно-то речь идет о том, что немцы оголодали, обморозились и приболели. А вот обезвоживание почему-то не учитывают. Соответственно, и у девчонки все проблемы из-за обезвоживания. Но, надеюсь, обойдется: прокапаем – восстановится…

Раненый косится на свою рану и озадаченно говорит:

– Вот ведь какая маленькая, а мозжит, как большая…

– Так она и есть большая, – отзывается хирург.

– Как же большая – дырочка-то была маленькая. Пока вы ее не расковыряли, – осуждающе заявляет пациент.

– Иначе нельзя, – отзывается хирург. – Иначе заживать плохо будет.

– Да как же долго – меньше было б заживать, – упирается раненый.

– Пуля на пробивание тканей (такая, как у вас, судя по ране – калибра 7,62 мм) тратит 70 % энергии. А 30 % идет на боковой удар – контузию соседних с раневым каналом тканей. Те ткани, которые рядом с раневым каналом, погибают, получается зона первичного некроза. Это все надо чистить – некротизированные ткани не оживут. Ну, а до трех сантиметров – зона молекулярного сотрясения. Чистая контузия.

– Да ну? А малопулька если б была?

– 5,56 мм? С той еще хуже: зона травмы – 6 сантиметров при том, что малопулька на пробивание тканей тратит, наоборот, 30 % энергии, а на боковой удар – 70 %. Скорость полета у нее выше, отсюда и беды.

– Скорость-то при чем?

– «Е» равняется «МВ в квадрате пополам». Слышали такую формулу?

– Не, не доводилось.

– Ну, в общем, чем выше скорость объекта – тем выше энергия. А масса имеет меньшее значение. Так что малопулька дает не только зону первичного некроза, но и зону вторичного некроза, да еще и создает временные пульсирующие полости.

– Так чпокает, что ткани в стороны отпрыгивают?

– Точно так. Но скорее не отпрыгивают, а отшибаются.

– Значит, выходит, мне еще повезло?

– Везение тут относительное. Но то, что могло быть куда хуже – несомненно.

– Да что уж, повезло мне, что к вам попал. Как там этого знаменитого доктора звали в сериале – ну, он еще все время язвил и диагнозы ставил… О, вспомнил! Доктор Хаос. Так вы еще больше знаете!

– Язвите?

– Не, я серьезно. Сегодня сижу, лапу ненькаю, а тут от ротного посыльный: хватай мешки, вокзал отходит – сейчас будет колонна до больницы. Бегом не побежал, врать не буду, но поспешал, как мог. У нас-то санинструкторы только – правда, много, учебка целая. Часть из них, конечно, накрылась, пока разобрались что к чему, но все равно много осталось.

– Что ж, если серьезно – тогда ладно. Сейчас еще дренаж поставим. Чтоб всякая дрянь свободно оттекала – и хватит на сегодня. К вашей удаче, кости не задеты – рядышком прошло, но не зацепило. На рентгенограмме хорошо видно.

– И что, даже зашивать не будете?

– Не стоит зашивать. Если все будет хорошо грануляциями заполняться, потом прихватим. Сейчас отдыхайте, набирайтесь сил…

– Ага, постараюсь…

Пока пациента с его капельницей откатывают из процедурной в палату, хирург размывается и говорит мне:

– Во время вписались – и тут мужику повезло. Начиная с третьих суток после ранения или травмы начинается резкая декомпенсация организма. И лезть становится опасно: после хирургической обработки половина оказывается с осложнениями и нагноениями.

– И долго такое?

– 12–14 суток. Две недели, и потом снова компенсаторные механизмы включаются… А еще у раненых сгорают антиоксиданты – сиречь, витамины. Витамин С – аж на 86 %, Е – 45 %, В – 66 %, А – 30 %. Вот и лечи их после этого. И углеводы у раненых сгорают в момент… Ладно, нам уже следующего везут. Продолжаем.

Работа заканчивается сильно заполночь. Мне предлагают переночевать в больнице, но оказывается, что за нами – мной и братцем – прибыла машина. Раз такое дело, идем смотреть, что там приехало. Оказывается, это Семен Семеныч с Николаичем. К раненому Михе отца пустили. Но на ночное дежурство оставили его маму Ларису Ивановну, а папу вежливо попросили долой. Тут как раз прибыл Николаич: нашу команду разместили в домике неподалеку – без особого шика, но кровати, матрасы и белье есть, есть санузел с душем и окна зарешечены, а кроме того – тепло еще впридачу. Соседями у нас семьи мореманов – эвакуировали в этот чистый район из пока проблемного, но наш отсек имеет отдельный выход, и в целом – о лучшем и мечтать не приходится. Сейчас еще должны подойти или подъехать Вовка с Серегой – они, получив в распоряжение трех срочников-салабонов, припахали мальчишек на мытье новоприобретенного БТР.

Семен Семеныч чем-то обеспокоен – думаю, что визит к сыну и соседу сказался. Задумавшись, Семен Семеныч начинает напевать одну из своих бесчисленных нескончаемых песен:

 
С деревьев листья опадали, елки-палки, кипарисы.
Пришла осенняя пора – после лета.
Ребят всех в армию забрали, – хулиганов,
Настала очередь моя – главаря.
 
 
И вот приходит мне повестка – на бумаге, семь на восемь, восемь на семь.
Явиться в райвоенкомат – утром рано.
Маманя в обморок упала, – с печки на пол,
Сестра сметану пролила – вот корова!
 
 
Влезай маманя взад на печку – живо-живо.
Сестра, сметану подлижи – язычищем.
Поставить надо богу свечку – огроменну
И самогону наварить – две цистерны!
 
 
Я сел в вагон, три раза плюнул – прямо на пол.
Гудок уныло прогудел – трутутуууу,
А я, молоденький парнишка – неженатый совершенно
На фронт германский полетел – вот везуха!
 
 
Сижу в окопе неглубоком – пули свищут мимо уха.
Подходит ротный командир – ну, зверюга!
А ну-ка, братцы-новобранцы – матерь вашу!
Давай в атаку побежим! – Через поле!
 
 
Над нами небо голубое – с облаками,
Под нами черная земля – небо в лужах.
Летят кусочки командира – ёксель-моксель,
Их не пымать уж никогда – не пытайся!
 
 
Летят по небу самолеты – бомбовозы,
Хотят засыпать нас землею – жидким илом, всякой дрянью.
А я, молоденький мальчишка – лет семнадцать, двадцать, тридцать, сорок восемь,
Лежу на пузе и стреляю из винтовки – трехлинейки шибко метко: точно в небо!
Бегит по полю санитарка – звать Тамарка, иль Маринка, или Фекла.
Хотит меня перевязать – сикось-накось.
Мне ногу напрочь оторвало – железякой или бонбой,
В обрат ее не примотать – взял в охапку!
 
 
Меня в больнице год лечили – уморили,
Хотели мне пришить ногу – чтоб как было.
Ногу они мне не пришили – троглодиты, охламоны.
Теперь служить я не могу – дайте выпить!
 

– Забавно, а у нас ее по-другому пели, – неожиданно оживляется молчавший до этого Николаич.

– Как по-другому?

Николаич смущается, но все же нетвердо и неожиданным тенорком напевает:

 
Ко мне подходит санитарка (звать Тамарка)
Давай я ногу первяжу.
И в санитарную машину (студебекер)
С собою рядом положу.
 
 
Бежала по полю Аксинья (морда синя)
В больших кирзовых сапогах.
За нею гнался Афанасий (восемь на семь)
С большим термометром в руках.
 
 
Меня в больнице год лечили – уморили
Хотели мне пришить ногу.
Ногу они мне не пришили – трагладиты,
Теперь служить я не могу.
 

– Ну, и так можно, – покладисто соглашается Семен Семеныч.

Зданьице, где нас расположили на ночлег, стоит слегка на отшибе, но вход освещен ярко. Выгружаемся и заходим внутрь, не забывая посматривать по сторонам.

Уюта, разумеется, ноль – видно, что готовили для нас место наспех и формально. Придраться не к чему особенно, но явно – холодные сапожники делали, причем по списку: кроватей стоко-то, матрасов – соответственно, белья до кучи – вали кулем, потом разберем!

Говорю об этом братцу. Тот таращит непонимающе глаза и вопрошает с недоумением:

– Кисейных занавесочек не хватает?

– Уюта, чудовище!

– А, ну да, Станислав Катчинский, как же! Поспал бы ты в морге на люменевой каталке – не выдрючивался бы, как девственная девственница.

– Какой Катчинский? – осведомляется у меня оказавшийся рядом Семен Семеныч.

– Персонаж Ремарка – «На Западном фронте без перемен». Я эту книжку перед армией как раз прочитал, и мне этот солдат понравился – вот я его за образец и взял.

Пыхтя, начинаем расставлять удобнее наставленную абы как мебель.

– А чем он так хорош-то оказался?

– Он умел в любых, самых гадких условиях приготовить – и найти – жратву и устроить удобный ночлег. За что его товарищи и ценили.

– Не мудрено. Хотя вот сейчас токо бы прилечь. После морга-то тут куда как здорово, это вашим братом верно сказано было.

– Вас хоть покормили?

– Ага. Куриным супом, представляете? Это ж какая прелесть, если подумать! Картошечка, морковочка, риса чутка – и курицы здоровенный кусище, мягчайший! Петрушкой посыпано, укропчиком! Душистое все – чуть не расплакался. И потом макароны – с тертым сыром и соусом! И кисель вишневый! От аромата нос винтом закрутился!

– Да вы ж уже роллтона сегодня хотели?

– Э, роллтон по сравнению с грамотно и душевно приготовленной пищей – ничто и звать никак. От безысходности роллтон-то. Все – таки жидкое и горячее…

– Во! Братец, слушай, что умные люди говорят!

– Слушал уже, несколько дней. Токо не верю ни единому слову, ибо воистину – харчевался Семен Семеныч и в шавермячных, и фэтс-фудах, и в прочих богомерзких и отвратных зело местах.

– А куда денешься? Кушинькать-то хочется. А у нас тут не Европы, на каждом шагу ресторанов нету – неожиданно начинает оправдываться матерый дальнобойщик.

– Истинно, истинно говорю вам, чада мои: отверзши уста свои на шаурму, совершают человецы смертный грех! – пророческим голосом продолжает мой братец.

– Эко на тебя накатило, братец, святым духом!

– Дык меня в больнице пару раз за священнослужителя приняли, вот и вошел в роль, – выходит, наконец, из роли проповедника мой родственник.

– Стричься надо чаще и лицо делать попроще. А то отрастил конскую гриву, хоть косички заплетай! – пытаюсь я поставить его на надлежащее место.

– Дык косички как-то не в дугу.

– Почему не в дугу? Вон гусарам было положено по три косички носить – две на висках и одну на затылке. А без косичек – и не гусар, значит, – поясняет расстилающий простыни Семен Семеныч.

– Ну, так это при царе Горохе было! – возражает занимающийся тем же братец.