Глава одиннадцатая. Начальник станции голубиной связи

В субботнее и, конечно же, все равно рабочее утро Голубцов заглянул в кабинет Дубровского и весело пропел ему оперным баритоном:

– Поедем, Григорьич, кататься, в мехкорпус тебя прокачу!

Дубровский радостно оторвался от кипы бумаг. Он не упускал возможности побывать в войсках. Да еще вместе с командармом, с Голубцовым не соскучаешься!

Пока ЧВС собирал свои бумаги, Голубцов вывел в парк засидевшегося Бутона. Тот носился по аллеям, вынюхивая собственные следы. Высшая его радость – обогнать в беге хозяина. При этом бежал он каким-то чисто своим аллюром – бег кубарем. То ли мчит, то ли кувыркается. Задние лапы не знают, куда бегут передние. Он возвращался в штабной кабинет, напитав нос запахами земли, прелых листьев, новой травы и выхлопных газов, падал за креслом хозяина, изображая прикаминную шкуру… А над ним висели плакаты с изречениями наркома обороны: «К обороне приступают для того, чтобы подготовить наступление. Маршал Советского Союза Тимошенко». И еще один:

«Оборона особенно выгодна лишь в том случае, если она мыслится как средство для организации наступления, а не как самоцель». Голубцов был полностью согласен со своим главным начальником и часто повторял на всех совещаниях и выступлениях: «Оборона не самоцель, а средство к наступлению».

Как всегда нежданно-негаданно заглянул к нему начальник третьего отдела полковой комиссар Лось. Его тщательно выбритое лицо было озабочено:

– Товарищ командующий, я должен сделать вам замечание.

– Слушаюсь, товарищ полковой комиссар! – Дурашливо вытянулся Голубцов.

– Вот вы только что с собачкой гуляли. И как всегда неосторожно. А ведь в парке небезопасно, там такие места есть, откуда можно незаметно выстрелить. И вообще, вы пренебрегаете личной охраной. А ведь я за вас головой отвечаю!

– Виноват, Семен Львович! Исправлюсь!

– Вы не представляете, сколько в Белостоке всякой агентуры, бандитов, лазутчиков. А вы для них весьма интересная мишень.

– Всегда сам был стрелком, а на старости лет сам мишенью стал.

– Ну, какая у вас старость – самый расцвет сил и возможностей.

Голубцову понравилась эта явная лесть, как понравилось и то, что кроме Анны Герасимовны здесь, на чужбине, кому-то еще есть дело до его жизни.

Дивизионный комиссар Дубровский, наконец-то собрался в дорогу, прихватив увесистую пачку новой наглядной агитации и толстый портфель с документами. Уселся на заднем сиденьи «эмки» и они помчались в сопровождении трех мотоциклов с колясками в Бельск-Подлясский. Ехали в 13-й мехкорпус, к старому коннику, а ныне новоиспеченому танкисту генерал-майору Петру Ахлюстину. Ахлюстин встречал начальство вместе с командиром лучшей в корпусе 25-й танковой дивизии полковником Николаем Никифоровым. И тот, и другой были полной противоположностью друг другу. Если уралец Ахлюстин вызывал некоторую оторопь своим резким волевым лицом эдакого былинного Одихмантьева сына, то Николай Матвеевич Никифоров носил на своем челе печальную маску весьма неуверенного в себе человека. Впрочем, первое впечатление было обманчивым. Как и Ахлюстин, полковник прошел огни Первой мировой и не где-нибудь, а под Сморгонью, «русским Верденом». Во время Гражданской войны бывший ефрейтор-телефонист прошел со своим тверским полком сибирские огни и воды на колчаковском фронте, дошел аж до самого Новониколаевска (Новосибирска), а потом еще успел на польский фронт, да еще Кронштадское восстание подавлял, в астраханских степях воевал… Может, с той давней поры и застыло на его лице это вопросительно-печальное выражение – а надо ли было столько русской кровушки проливать?

Голубцов выслушал все положенные по случаю доклады, спросил Ахлюстина:

– Как там твои экипажи, освоили тяжелые танки?

– Освоили и осваивают, – благодушно улыбнулся комкор. – Спасибо вам. А то бы век на танкетках елозили. Хотите, покажу?

– Покажи!

Никифоров мгновенно убрался в свою дивизию готовить показ.

– Как обстановка в городе? – спросил Дубровский.

– Ладим с поляками. Пока серьезных проблем не было. Они нас понимают, мы их. Вот сегодня пригласили горожан на Замковую гору. Концерт будем давать. Собственной, так сказать, художественной самодеятельности. Если почтите своим присутствием, сочтем за честь.

– А что, Григорьич, почтим?

– Почтим. Но сначала танки посмотрим.

Они подъехали к огромным боксам, сколоченным из горбыля, обшитым толем. Строили хозспособом, но так, чтобы танки могли выехать из боксов, не теряя времени на открытие ворот – вынести их вместе со стенами. Бронированные великаны КВ-1 производили впечатление даже на видавших виды генералов.

– Махина! – Уважительно крякнул Голубцов. – Даже глазам не верю. Столько брони, а она еще и движется.

– Сорок семь тонн, – пояснил подошедший к ним Никифоров, облаченный в комбинезон.

– Сам поведешь? – спросил Голубцов.

– Могу и сам.

– Нет уж, лучше пусть линейный экипаж. Сколько там душ? Пять, если не ошибаюсь?

– Так точно, пятеро. Но если надо и шестого взять может. Не тесно.

– Лобовая броня?

– Семьдесят пять миллиметров.

– Ого! Сколько у тебя таких богатырей?

– Да смешно сказать – всего три. Всех «климов» больше сотни передали Хацкилевичу. А нам так, на развод, что ли?

– Порешаем этот вопрос.

Взревев пятисотсильным движком во всю мочь своих двенадцати цилиндров, танк плавно двинулся вперед, перекатывая широкие гусеницы на катках. Выбрасывая сизо-синий дымок, он легко для такой туши развернулся на месте и выехал из ворот парка. Генеральская «эмка» двинулась за ним.

– На директрису пока не выпускаем, до нее семь километров. Обучаем экипажи в пригородной зоне, в основном по ночам. А ночное вождение самое трудное.

– Секретность соблюдаете?

– Так точно.

– Секретность дело святое. Но и стрелять надо уметь.

– Упражнения отстреливаем пока на Т-26. Наводчики у нас хорошие, заряжающие тоже не сплошают. Для себя растим.

Налюбовавшись маневрами стального исполина, генералы отбыли в столовую на обед, рассуждая по пути о главной слабости КВ-1 – о его трансмиссии: пятиступенчатой коробки. передач, планетарных бортовых механизмов, многодисковых фрикционов и ленточных тормозов…

– Все приводы механические, тяжелые в управлении, – подтверждал их выводы Никифоров. – Трансмиссия – это, увы, ахиллесова пята всех «климов».

Но за хорошо накрытым столом с польским бигосом, деревенской колбасой, салом, и, конечно же, с «бронетанковым борщом» под местную «зубровочку», технические темы сменились на охотничьи байки, за столом сошлись трое заядлых охотников – Голубцов, Ахлюстин и Никифоров… Удивляли друг друга бывальщиной, пока Дубровский не посмотрел на часы.

– Ого! Как бы нам на концерт не опоздать!

– Не опоздаем. Без нас не начнут, – успокоил его Ахлюстин, но вскоре поднялся и пригласил всех на Замковую гору.

На Замковой горе – плосковерхом холме, густо поросшем буйными травами, танкисты соорудили нечто вроде эстрадной площадки – из тех самых горбылей, из которых были построены боксы, только задрапированных кумачом. На арке, сбитой из тесовых досок, красовался портрет Вождя, увитый лентами и рюшами, чуть ниже шел транспарант: «От Белостока до Владивостока лети наша песня широко-широко!». Еще ниже и помельче шел другой лозунг: «К обороне приступают для того, чтобы подготовить наступление. Маршал Советского Союза Тимошенко».

Здесь, под открытым небом, уже собрались бойцы-танкисты, пришли и горожане, праздные по случаю субботы. Высоким гостям поставили венские стулья, доставленные из графских апартаментов. Всем действом руководил бедовый старшина, который то подгонял хористов, то проверял динамики, то совещался накоротке с начальником политотдела дивизии приземистым лысым старшим батальонным комиссаром. Старшина же и открыл концерт стихами Маяковского:

 
– Отечество славлю, которое есть.
Но трижды, которое будет…
 

Потом грянул хор: «Широка страна моя родная!..»

Среди хористов Голубцов заметил несколько миловидных девчат в военной форме. Юбки защитного цвета смотрелись на них не хуже бальных платьев.

Затем вышел с баяном старшина и чистым звонким голосом завел песню на злобу дня:

 
Три танкиста, три веселых друга,
Экипаж машины боевой…
 

Герои песни – экипажи боевых машин – гулко хлопали ему огрубелыми от тяжелого железа ладонями.

– Это наш главный артист и режиссер, – пояснил Никифоров командарму, – старшина Кукура. Боевой парень, с японцами на Халхин-Голе воевал… А поет – сами слышите! Лемешев отдыхает.

После «Трех танкистов» старшина Кукура взял в руки гитару и проникновенно завел украинскую песню:

 
Дывлюсь я на нэбо тай думку гадаю:
Чому я нэ сокiл, чому нэ лiтаю?
 

Песня, словно бальзам легла на сердце, но нечаянно напомнила о «небесных» ЧП с немецкими самолетами, и мысли ушли в сторону.

 
Чому менi, Боже, ти крыла не дав?
Я б зэмлю покинув i в нэбо злiтал…
 

Глаза у многих слушателей повлажнели. Даже «Одихмантьев сын» Ахлюстин помягчел и растроганно подпевал солисту вполголоса.

Баянист отошел в сторонку и от души рванул меха баяна. Под лихую «молдавеняску» выскочили на сцену трое девчат и трое парней, успевших переодеться в молдавские наряды. Голубцов не сводил глаз с высокой чернявой дивчины, которая кружилась так, что легкие цветастые подолы превращались в карусели, высоко открывая красивые ноги.

– Кто такая? – спросил Голубцов у Ахлюстина.

– Младший лейтенант Черничкина. Начальник станции голубиной связи.

– Глубинной?

– Голубиной. У нас в управлении голубиная почта есть. В том году еще прислали. Говорят, голуби – самая скрытная связь.

– Ну, ну… На голубей надейтесь, а про радио не забывайте.

– И с радио у нас тоже все в порядке.

Отгремел веселый танец, и снова вышел певец со старшинской «пилой» в черных петлицах – утвердился посреди сцены и высоко повел, как бы забыв про баян:

 
Не для меня придет весна,
Не для меня Буг разольется…
И сердце радостно забьется
В порыве чувств не для меня!
 

Когда же под пальцами музыканта взрыдал баян, у Голубцова защемило сердце. Сколько раз слышал он эту песню, но так отчаянно, горестно, как бы провидчески никто ее не исполнял. Да еще Дон на Буг заменил – в самую болевую точку попал.

– Слушай, – снова повернулся он к Ахлюстину, – отдай мне этого старшину. Ему в армейском ансамбле петь, а не… – Константин Дмитриевич с трудом удержался, чтобы не произнести, – «на этих задрипанных подмостках». Но удержался.

– Не отдам, – сказал Ахлюстин. – Самим нужен. Он у меня во всем корпусе один такой голосистый. И на все руки мастер.

Концерт удался на славу. А потом, в продолжение праздника, объявили танцы, и духовой оркестр 13-го механизированного корпуса заиграл плавные «Амурские волны». Старшина Кукура, распорядитель «бала», объявил «белый танец». Женщин было немного. Но самая красивая из них – младший лейтенант Черничкина – смело подошла к Голубцову и пригласила его. Голубцов владел искусством танца еще со времен училища прапорщиков, и потому повел девушку уверенно да еще со староофицерским шиком.

– Вы хорошо ведете! – заметила партнерша.

– Профессия такая, – усмехнулся Голубцов, – водить полки в бой.

– В таком случае, я ваш полк! – улыбнулась Черничкина.

– Это самый прекрасный полк в моей жизни!

– Спасибо! Приезжайте к нам почаще.

– Постараюсь… Но, полагаю, слишком частые визиты не обрадуют ваше начальство.

Удивительная вещь – вальс. При всем честном народе заключаешь в объятия незнакомую женщину, и кружишься с ней, ощущая ее тело, испытывая радостное волнение, и все это в рамках светского приличия. Когда он вел ее вперед, колено натягивало полотнище ее юбки, невольно попадая в нежный охват ее бедер.

Голубцов с сожалением выпустил девушку, когда прозвучал последний аккорд вальса.

– Спасибо! – с грустью выдохнула Черничкина. Танцы продолжались. Но Ахлюстин увел гостей на «братский ужин». Голубцов увидел напоследок, как начальник голубиной станции танцует со старшиной Кукурой.

Концерт закончился «Маршем танкистов», который подхватили и за накрытым столом:

 
Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужества полны:
В строю стоят советские танкисты —
Своей великой Родины сыны.
 

Все дружно отбивали ритм ладонями и под столом – каблуками сапог.

 
Гремя огнем, сверкая блеском стали
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин
И Ворошилов в бой нас поведет!
 

На ужин была дичь – жареное седло косули с барбарисом и травами. Косулю еще вчера добыл в Беловежской Пуще полковник Никифоров. И опять пошли охотничьи разговоры о волках, медведях, тетеревах, бекасах и вальдшнепах…

– А голубей ты часом в детстве не гонял? – как бы ненароком спросил Голубцов у Ахлюстина.

– Еще как гонял! У меня такие турманы были, все Касли завидовали.

– Какие-такие Касли?

– Да город такой на Урале есть. Там литье знаменитое – каслинское.

– Как же… Слышал, слышал. У меня в Петровске тоже голубятня была.

– А у меня и сейчас есть. Положено по штату. Для скрытной связи со штабом армии и даже дивизиями.

– Интересно. Сколько служу, никогда не видел.

– Так пойдем, покажу. Тут рядом.

Они вышли покурить, а потом двинулись по аллее в глубину парка, где стояло нечто вроде двухэтажной резной беседки.

– Вот наша станция. А вот ее начальник!

Навстречу генералам вышла Черничкина, уже успевшая переодеться в служебное платье. В ее черных петлицах темными рубинами горели по «кубарю». Она приложила ладонь к пилотке, представилась, как положено:

– Товарищ командующий, начальник станции голубиной связи младший лейтенант Черничкина!