Даже нынешние посетители Апеннинского полуострова удивляются его необыкновенному разнообразию: Италия – не одна страна, их по меньшей мере две, итальянские Юг и Север. Многие «северяне» спокойно констатируют, что никогда не были «ниже Рима» (это условная граница); другие утверждают, что чувствуют себя как дома, скажем, в Швейцарии, но не на Сицилии. Полемика «южан» и «северян» не прекращается, как будто подтверждая крылатую фразу, приписываемую основателю современной нации, премьер-министру графу Кавуру, о том, что «Италию мы сделали, теперь остается сделать итальянцев»[4].
Кроме Юга и Севера, существуют необыкновенные регионы-билингвы – Валь д’Аоста, с франкоязычными жителями; Южный Тироль, с жителями немецкоязычными. Есть и целые компактные анклавы со славянским, греческим, албанским населением. Остров Сардиния не относит себя ни к Северу, ни к Югу.
Во времена Николая Добролюбова лоскутный характер Италии, ее разнородность была еще более явственной: тут существовало более десятка больших и малых государств. Хотя официальное объединение нации приходится на 1860 г. – русский литератор стал свидетелем и описателем того судьбоносного момента, процесс считается законченным лишь десять лет спустя, к 1870 г., ко взятию силой пьемонтскими войсками папского Рима.
Прошло полтора века спустя той эпохи, которая в историографии получила название Рисорджименто («Возрождение»), и современные историки окончательно выделили в ней две главные составляющие: одну можно условно назвать народной, с Гарибальди во главе, другую – правительственной, возглавленной Кавуром. В этих двух течениях есть и географические символы: Неаполь, столица южно-итальянского королевства, взятая после героического похода по Итальянскому Югу отчаянных гарибальдийцев-волонтеров, и Турин, с его министерскими кабинетами и парламентскими кулуарами, где в уютной обстановке готовились договоры, указы, плебисциты, альянсы и проч. Именно северный Турин в итоге стал первой столицей объединенной державы (в настоящее время роль «северной столицы» перехватил Милан).
Добролюбов проницательно выявил два главных очага возрождения нации и, не теряя времени на другие центры Рисорджименто – Рим, Венецию, Милан, Флоренцию, Палермо[5], – сосредоточился как публицист на Неаполе и Турине. Нетрудно догадаться, какому полюсу он отдал свое предпочтение…
Наиболее монументальный итальянский очерк Добролюбова – «Непостижимая странность. (Из неаполитанской истории)».
Удивительна работоспособность и плодовитость автора: в крайне ограниченное время[6] он внимательно изучает европейские, преимущественно французские, источники по истории королевства Обеих Сицилий (до 1816 г. называемого Неаполитанским, но это название оставалось в обиходе и много позднее), предлагая читателю убедительный анализ «загнивания» ретроградного государства и его скоропостижного падения под натиском объединительного движения.
Столица королевства – Неаполь, с его бурной народной жизнью, естественно, привлекала Добролюбова много более, чем буржуазный Турин. В целом он печатно признавался, что Турин ему как город был скучен и он при первой возможности вырывался в другие места. На это накладывалось его идейное отторжение от либерального парламентаризма, торжествовавшего в пьемонтской столице.
Другое дело – Неаполь, с его взрывами народного негодования, наподобие легендарного бунта рыбака Мазаньелло (упомянутого Добролюбовым). Русский литератор, как мы знаем, с увлечением осматривает и всемирно знаменитые достопримечательности – типа Помпей (где встречает «мессинскую барышню» и влюбляется в нее; об этом ниже), но главным образом его занимает политика и колоссальная сенсация на Апеннинах, и не только там, но и во всей Европе: катастрофическое, неожиданное исчезновение большого южно-итальянского королевства, просуществовавшего, пусть и под разными коронами, семь столетий. Именно это событие и названо – в ироническом ключе – «непостижимой странностью».
Иронией проникнута вся первая часть статьи, где обильно цитируются тексты, приписывающие неаполитанскому народу благонамеренность, консерватизм, безоговорочную преданность трону и Церкви. Представленное затем досье на ретроградное неаполитанское правительство, с воинствующей цензурой и политическими репрессиями, было явно мотивировано и собственным опытом автора в России. Как и многим тогдашним русским диссидентам, республиканцам, социалистам и прочим, многим неаполитанцам пришлось оставить родину: «Неаполь теперь не в Неаполе, а в Турине», – констатирует Добролюбов.
В целом весь очерк не может не удивить своей повышенной эмоциональностью – казалось бы, какое дело русскому путешественнику до неаполитанских проблем? Уверены, что правы и первые читатели этого текста, и позднейшие его исследователи: Добролюбов, писавший о королевстве Обеих Сицилий, думал о России, и мечтал о ее коренном изменении – в сторону интеллектуальной и личной свободы, в сторону просвещения и освобождения народа (напомним, что статья писалась, когда в России еще существовало крепостное право).
Что предполагал сказать автор в последней части статьи, которую не стал писать, так как уже вторая ее часть, с обличениями бурбонского режима, была запрещена бдительной отечественной цензурой?
Конечно, он должен был объяснить читателю «непостижимую странность» неаполитанской истории. Во-первых, вероятно, он высказался бы о природном стремлении человека (и народа) к свободе, которая существует всегда, пусть подспудно и при внешне лояльном поведении даже по отношению к репрессивному правлению. Во-вторых, и думается, это стало бы главным, Добролюбов вывел бы образ народного вожака, Гарибальди, способного зажечь сердца людей и привести их к новой жизни, со сброшенными оковами деспотизма. Полагаем, что Добролюбов стремился передать своему читателю послание, что и вроде бы сверхмонархическое русское общество в одночасье может отринуть многовековой престол. Это – много позднее – показала и отечественная история, когда в феврале 1917 г. в течение нескольких дней пало самодержавие.
Профессор Чезаре Де Микелис, переводчик итальянской публицистики Добролюбова[7], так отозвался о его неаполитанском очерке: «Перед нами – самое главное историческое занятие Добролюбова в отношении итальянской ситуации, в смысле представления читателю ситуации, приведшей к революции 1860 года <…>. Впервые автор отводит взгляд от фактов последних лет, чтобы обратить свое внимание на прошлое (пусть и не далекое) Италии. Этот очерк написан в жанре откровенного парадокса: разрешение этого парадокса, которое должно было быть написано во второй части[8], никогда не появилось. Однако несложно догадаться о его главных положениях. Автор противопоставляет ошеломительные успехи Гарибальди (о котором нигде пока прямо не говорится) убеждениям, разделяемым как либералами, так и реакционерами, в политической и экономической отсталости масс королевства Обеих Сицилии, и как следствие – в стабильности бурбонского правления. Обильно цитируя и либералов, и реакционеров, едкое и парадоксальное перо Добролюбова разоблачает их абстрактные тезисы. <…> С редкой точностью и проницательностью представлены главные аспекты неаполитанской ситуации: жестокое и мелочное правление, мало заинтересованный в политических переменах плебс, коррумпированный интригующий клир. В нескольких строках, оставшихся от второй части, появляется взрывчатая персона Гарибальди. Внимание Добролюбова смещается на политический стержень революции, который кавуристы всей Европы приписывали мудрым маневрам Кавура. Странно, но читая страницы этого молодого русского интеллектуала, мы узнаем современное мифотворчество о Рисорджименто – ради только и этого чтение данной статьи весьма полезно»[9].
Следующая неаполитанская статья, в стиле, близком к памфлету, посвящена харизматическому священнику и оратору Алессандро Гавацци, имя которого Добролюбов русифицирует как Александр[10]. Нетрудно понять, чем привлек этот итальянский патриот русского публициста: Гавацци был истинным революционером, верным сподвижником Гарибальди, остроумным полемистом, желавшим, при верности христианству, реформировать Церковь и поставить ее на службу народу и объединенной нации. Думается, что религиозная тематика была интересна Добролюбову из-за его собственного «семинарского багажа»; не могли не понравиться ему задиристость и остроумие проповедника.
Самому Добролюбову не довелось услышать речи Гавацци, которые тот читал перед народными собраниями на разных площадках Неаполя (чаще всего перед опустевшим Королевским дворцом, откуда недавно бежали Бурбоны, но иногда и в городских трущобах): он воспользовался их стенограммами, которые с необыкновенной быстротой печатались в форме, как бы теперь сказали, «самиздата» – то есть вне каких-либо традиционных издательств и типографий.
В отличие от Добролюбова, отца Гавацци довелось услышать другому русскому публицисту, Льву Ильичу Мечникову (брату Нобелевского лауреата), побывавшему осенью 1860 г. в постбурбонском Неаполе. Вот составленный им портрет: «Протеснившись к передним рядам, я увидал на паперти знакомую мне оригинальную фигуру падре Джованни Гавацци. Он был в обыкновенном своем костюме: поповская сутана нараспашку, под ней гарибадьдийская красная рубашка, ботфорты со шпорами, но его черная курчавая голова была не покрыта. Падре Гавацци был хорошо известен целому Неаполю, его знали даже и в окрестностях. Маленький, коренастый, с желтым как померанец, грубым, но красивым лицом и с курчавой черной бородою, в костюме, описанном мною выше, и к которому порой он прибавлял кавалерийскую саблю, то верхом гарцевал он по улицам Казерты или Неаполя, то, куря сигару, расхаживал между застрельщиками в аванпостных перестрелках»[11].
Однако и не увидев вживую Гавацци, Добролюбов очень точно выбрал эту фигуру для своего очерка. Монах-барнабит, Гавацци настолько увлекся итальянским патриотическим делом, что оставил стены своего монастыря в Болонье и отправился проповедовать обновление и объединение страны. Следует сказать, что Орден барнабитов, куда Гавацци вступил 16-летним юношей, был и остается одним из самых передовых в Католической церкви: именно к барнабитам поступил и наш соотечественник граф Григорий Шувалов, тоже увлекшийся итальянским Рисорджименто (и католицизмом)[12]. Выпускник Болонского, старейшего в Европе университета, Гавацци стал преподавателем литературы в одном колледже в Неаполе (барнабиты занимаются обучением юношества), но, будучи отстраненным от преподавания за свое свободомыслие, начал путь «странствующего» проповедника. Странствовать по Италии ему пришлось вынужденно, так как его зажигательные проповеди встретили резкую оппозицию в консервативном стане. Участник римской революции 1848–1849 гг., Гавацци после ее поражения бежал в Англию, но в 1860 г. вернулся в Италию – как капеллан гарибальдийского войска. Именно после побед Гарибальди он прочитал серию проповедей, привлекших внимание Добролюбова, перед неаполитанским народом.
Скорей всего, для своего блестящего очерка Добролюбов пользовался французским изданием «Sermons du рёге Gavazzi» («Проповеди отца Гавацци»), под редакцией Феликса Морнана (Paris, 1861), с которым нам удалось ознакомиться. Редкий случай, но Добролюбов в данном случае не указывает на источник, сообщая лишь, что «Несколько месяцев тому назад некоторые проповеди Гавацци напечатаны по стенографической записи». Думается, что автор не указал данную французскую книгу, так как это снижало бы «академичность» перевода – ведь в науке полагается переводить по языку оригинала. На французский источник, по нашему мнению, указывают некоторые детали – название спектакля, который прервал Гавацци, дано по-французски («La Bataille des Dames»[13]); Гарибальди неожиданно именуется Иосифом, а не Джузеппе, вероятно, под влиянием французского написания Joseph. Из французской публикации автор переписал итальянские слова: про жителей трущоб Largo Barracche, в Испанских кварталах, написано, как во французской книге, baracchani — а надо barracchisti; неаполитанская крепость Sant-Elmo на французский лад называется Sent-Elmo и т. д.
О проекте
О подписке