7

Пришел май, но весенняя прохлада никак не хочет уступить долгожданному лету. Ночные заморозки в середине апреля оказались последними, больше не повторялись, и все же почти побежденная зима не сдалась. Несколько теплых дней подряд подарили надежду – ну вот, наконец-то! – и тут же зарядил холодный колючий дождь. Для Карделя, да и не только для него, – худшее, что способна подкинуть природа. То же, что глубокая осень. Город между мостами зажат между морем и озером, вечная жертва прихотливых игр и единоборств восточных и западных ветров. Недостаточно холодно, чтобы преодолеть сырость; когда на улице мороз, даже снег, можно хотя бы одеться потеплее, но в такую погоду не помогает ничто. То обрушивается ливень, то часами сеется моросящий ледяной дождь. Влага проникает под одежду, добирается до костного мозга, куртка промокает насквозь, воротник сдавливает шею, как объятия утопленника. Все кругом серо, цвета радуги то ли смешались в один, то ли выжидают где-то в архипелаге. А может, боги погоды решили показать Ройтерхольму убожество и никчемность его бесконечных указов; барону, конечно, обидно, но страдают-то люди. Хмурые, обозленные лица, никто не останавливается поболтать, никто не улыбается. Те, у кого есть возможность, носа на улицу не высовывают. У Карделя такой возможности нет. Неутомимо топчет он насквозь промокшими подметками мостовые города.

Конечно же, он далеко не сразу последовал советам Винге, но, как только до него дошел смысл, что-то произошло. Возможно, армейская привычка к подчинению преодолела неприязнь. Слишком много дней своей молодости он провел под окрики фельдфебелей, поручиков и старших канониров. Теперь ему достаточно зажмуриться, представить себя на скользкой от дождя и морской воды палубе, выпрямиться и вообразить: ничего такого не было. А если и было, то не заслуживает внимания. Быть, как форштевень: горд и несгибаем даже на тонущем корабле. Тот, кто научился стойко сносить удары судьбы, знает, как помогают в таких случаях отборные матерные ругательства.

Вернуться к исходной точке.

На этот раз он идет в Стура Скугган. Большая Тень – лес на окраине города с говорящим названием. Туда, куда она позвала его прошлым летом покараулить детей. День мало чем отличается от других: стада несущихся по небу туч похожи на королевских фискалов, облагающих непосильным налогом нищий, робко и редко пробивающийся солнечный свет.

Он идет на север, пока встречный ветер не доносит до него затхлый запах Болота. Дальше – направо. Несколько скучных коров пасутся у Бруннсвикена. Нищий протянул шапку – в глазах вспыхнула короткая и тут же угасшая надежда. Шлагбаум. Ему не надо показывать никакие пропуска: мундир пальта – сам по себе пропуск. Короткий коллегиальный кивок – проходи. Рядом здание таможни, если его можно так назвать: невзрачный одноэтажный дом, крытый потрескавшейся черепицей. По обе стороны забор, на который, похоже, никто не обращает внимания: доски картинно выломаны. Безмолвное приглашение любому пешеходу, кто пожелает посетить город инкогнито. Но можно не сомневаться: в самом недалеком будущем кто-то попробует въехать и на коляске.

Лес за канавой открывается не сразу: сначала надо форсировать баррикаду густого кустарника – для голоногих наверняка обернется исцарапанными голенями. И только через несколько саженей – галерея стволов, куда ни глянь. Под кронами дубов такая густая тень, что почти ничего не растет. Бронзовые кольчуги сосен. В последний раз был здесь зимой, но никаких признаков людей не обнаружил.

И уж тем более той, кого ищет. Никаких признаков, что Анна Стина хоть раз возвращалась в свою землянку. Он не раз приходил сюда, когда еще не сошел снег. Лучшее доказательство – ни одного следа, кроме лисьих. И еще какой-то мелкой лесной нечисти.

Сориентироваться не так легко. Лес – живое существо, он постоянно меняется, и если не приметил какой-нибудь валун, или необычный холмик, или полянку – считай, заблудился. Снег сошел. Вот пара вырванных с корнями дубов – мартовский шторм постарался. Земля покрыта мокрой прошлогодней листвой и полусгнившими желудями. Дубы просыпаются поздно. Новые листочки уже проклюнулись, но бессильно свисают, будто не знают, как себя вести, как отличить весенние холод и сырость от осенних.

Отличат в конце концов… от земли, несмотря на холод, поднимается тяжелый сытный пар. Все, что нарождается и растет, находит пищу в уже отмершем.

Кардель плутал довольно долго, пока звериная тропа не вывела его на нужное место.

Землянка выглядела по-другому. Здесь явно кто-то побывал. Ветки, из которых была сплетено подобие двери, сломаны и разбросаны. Явно не зверь – дело рук человека. На раскисшей земле полно следов. Кардель прекрасно помнил уроки Сесила: ничего не трогать. Ничего не трогайте, Жан Мишель, пока не придете хоть к каким-то выводам. Присел на пенек. Сердце забилось: самые четкие следы оставлены совсем недавно. Маленькие, наверняка женские, слишком глубоки для детских. Когда в последний раз шел по-настоящему сильный дождь? Не такая поганая морось, как нынче? Вчера? Позавчера? Нет – именно вчера. Следы оставлены позже – иначе края были бы размыты.

Камни сложены полукругом: некое подобие печи. Под отломанной еловой лапой тайник. Завернутая в грязную тряпку мятая сковорода, древний чугунный сковородник с деревянной ручкой, еще какие-то хозяйственные мелочи. Сколько пролежал здесь этот сверток – сказать трудно.

Кардель пошел по следу. Иногда отпечатки исчезали – тогда он прикидывал, куда бы пошел сам, и выбирал именно этот путь. И почти каждый раз оказывался прав: следы появлялись вновь. Ошибся только один раз. Пришлось вернуться, и вторая попытка оказалась удачнее: следы возобновились.

Лес внезапно расступился, он вышел на луг, густо покрытый тонкими былинками рыжей прошлогодней травы. Как только сошел снег, трава упрямо поднялась во весь свой немалый, не меньше локтя, рост. И почти сразу он увидел спину. Поначалу решил – косуля. Вглядывалась, согнувшись, в какое-то пятно на земле. Плечи завернуты в давно потерявшее цвет одеяло.

Не надо было так долго стоять на месте. Она его заметила. Будто почувствовала на себе взгляд, оглянулась и бросилась бежать.

Кардель тихо выругался и пустился в погоню.

С таким же успехом он мог погнаться за лесовичкой. Тут же исчезла.

Пробежал еще несколько саженей и остановился. Перевести дыхание и сообразить: куда же она делась? А дальше что? Стоять и ждать, пока не выдаст хрустнувший под ногой сучок или отогнутая и спружинившая ветка?

Ну нет. Бросился в чащу.

Ветки больно, как розги, хлестали по шее, но он не обращал внимания, только глаза прикрыл деревянным протезом. Но где там… очень скоро он осознал: не догнать. Остановился перевести дыхание и вслушался. Звуки шагов слышны, но в другом месте. Вытер пот со лба – и тут же вспомнил узелок под камнем у очага.

Направление он с облегчением вспомнил: все время в гору. Значит, теперь надо возвращаться – бежать под уклон.

Задыхаясь, Кардель влетел на полянку и остановился как вкопанный. А если появились новые следы? Не затоптать бы. Пышная еловая лапа у очага на месте. Значит, он ее опередил. Дождался, когда стихнут тяжелые удары крови в ушах и прислушался – ничего. Только тихий, неумолчный шум леса. Может, ошибся? Узелок не ее, а еще чей-то? А может, решила пожертвовать своим имуществом, лишь бы не встретиться с преследующим ее чудовищем?

Подошел к землянке и прислушался.

Весенний ручей журчит слишком тихо, чтобы скрыть ее запаленное дыхание.

Стоит настолько прямо, насколько позволяет низкий потолок ее убежища. Прижалась спиной к бугристой земляной стене. Выставила перед собой нож – настолько маленький и зазубренный, что вряд ли заслужил право называться оружием. Как только увидела, что ее тайник обнаружен, размотала и сбросила закрывающую голову дырявую шаль. В землянке темно, Карделю не сразу удалось приноровиться к обманчивым теням – и плечи опустились от разочарования.

Не она. Из-под спутанных волос, через лоб и на ввалившуюся щеку – огненная молния родимого пятна. Пересекает бровь, отчего взгляд ярко-голубого глаза кажется особенно пронзительным, почти пугающим. Не зная, что перевешивает – разочарование или облегчение, – Кардель присел на бревно и вытянул нестерпимо гудящие ноги.

– Выходи. Я принял тебя за другую. Клянусь – ничего плохого тебе не сделаю. Даю слово.

– Слово он дает! Если б я верила словам, меня давно уж и на свете-то не было бы.

– Микель Кардель. Это имя мое – Кардель. Микель.

Одну за другой оторвал отяжелевшие ноги и повернулся спиной.

– Только не тычь меня в спину своей шпилькой. Если хочешь, можешь идти на все четыре стороны.

Закрыл глаза и начал медленно называть цифры, обозначающие то ли секунды, то ли другие, более весомые отрезки времени. А когда открыл и обернулся, увидел: она все еще стоит у входа в землянку. Руку с ножом опустила.

– Ты все еще здесь?

– Надо забрать вещи. А ты расселся на дороге.

После выматывающей погони ему даже повернуться трудно. Отвратительное ощущение застывающего под рубахой пота, во рту – привкус крови после заполошного бега.

– Большое дело. Обойди. Обогни то есть. – И опять закрыл глаза.

Услышал шаги и посмотрел – девушка присела на другой конец бревна. Выбрала место на самом краю – легче улизнуть в случае чего.

– Меня-то прижгли еще у матери в брюхе. Но ты, как погляжу, тоже Красному самцу приглянулся.

– Поговаривают, он любит тех, кто попригожее. Красный самец то есть. А со мной… взялся было за дело, пригляделся – ой, думает, мама дорогая, с кем связался! И только пятки засверкали. Такая победа гроша не стоит.

– И со мной, наверное, тоже так.

Кардель принял эти слова как приглашение: полюбуйся-ка на меня, я ничем не лучше. Ну нет. Она не права. Тонкие черты лица, точеный нос. Высокие скулы. Глаза посажены чуть косо, как у народов по ту сторону Балтики, но акцента ни малейшего. Красная метка – да, конечно, портит лицо, но ее быстро перестаешь замечать.

– Не то чтобы я… подбодрить хочу, но знаешь… если бы не метка, тебе бы жизни не было. Бездомная девчушка, кто тебя защитит? Первый же и повалит.

Она некоторое время обдумывала его слова, потом решила сменить тему:

– Я уже слышала твое имя.

– Да? Странно… В городе-то меня кое-кто, может, и знает, но чтобы за таможней – в первый раз.

– Она иногда во сне шептала.

У Карделя перехватило дыхание, будто кто-то набросил на шею удавку. Или ударил под дых. Поблагодарил Бога, что можно сразу не отвечать и не спрашивать: девушка начала возиться в своей торбе.

– Табаку хочешь? У меня есть малость. Глядишь, выменяю на что-нибудь повеселее.

Кардель уже имел представление об ее имуществе. Хотел было отказаться, но сообразил, что отказ означал бы недооценку неслыханной щедрости. Высшая степень невежества.

Она протянула матерчатый кисет. Рука худая, как ветка без листьев. Постарался взять совсем чуть-чуть – только чтоб не обидеть отказом. Давно пересохший табак крупной резки, крошится в руке. Сунул за щеку.

– Значит, ты мое имя знаешь. А я твое – нет.

– Лиза.

– Очень приятно.

Почему-то трудно говорить. Язык не поворачивается. Страшно выбрать не те слова, сорвать наступившее перемирие. Не он, а она нарушила молчание:

– Карл и Майя… они ведь мертвы, да?

Лучше бы всадила свой игрушечный нож. Он коротко кивнул.

– Я всю зиму плакала. Как вспомню – плачу. Я на своих картах нагадала, но… чтобы детскую смерть предсказать – и гадалкой быть не надо.

Исповедь рвалась наружу с силой ядра, когда кардус^[5] уже подпален канониром.

– Моя вина, моя, моя вина, – хрипло и медленно произнес он.

– Одно ведро на коромысле не носят, – сказала Лиза, отвернувшись. – Не только твоя. Я их первая предала. Нужна была им, как никогда… а вместо того собрала шмотки и исчезла. Ночью, чтобы удерживать не стали. Я ж их крестная мать, чтоб ты знал… лучше никого не нашлось. Это мою рубаху разорвали на пеленки… Они увидели свет здесь… вон там, ниже по холму, возле валуна.

Ее мучит тот же стыд, что и его, но она несет этот груз куда более достойно. Да, глаза покраснели от бессонных ночей с постоянно являющимися привидениями, но голос спокойный, ни одной плаксивой нотки.

– А ты знаешь, где ее искать?

– Знал бы, меня б тут не было. Я и зимой приходил. А сейчас опять… вдруг какие следы найдутся. А ты? Хоть предполагаешь, где она может быть?

Лиза показала на разбросанные прутья, изображавшие когда-то дверь в землянку:

– Не знаю, она ли… Но кто-то сюда приходил. Думаю, за тем же – ее искать. – Впервые в ее голосе он уловил нотку сомнения.

– А зачем?

Вопрос повис в воздухе. Лиза выждала несколько секунд.

– А ты зачем? Ты-то зачем ее ищешь?

Что на это ответить? Нечего. Внезапно она поймала его взгляд и уставилась так, что Кардель хотел отвести глаза, но не смог. Шея не поворачивалась. Кровь бросилась в лицо, загорелись уши. И только когда она отвернулась, смог пошевелиться. Вот это да… колдунья, что ли?

– Она говорила во сне, думаю, строила какие-то планы. И называла еще одно имя, не твое. Какое-то необычное, иностранное, должно быть… – И начала вспоминать, переставлять буквы так и эдак.

Кардель, глядя на нее, тоже начал заглядывать в уголки троянской крепости памяти, вороша события двухлетней давности. Анна Стина Кнапп, Прядильный дом, «Мартышка», Кристофер Бликс на льду залива, его неотосланные письма мертвой сестре. Окрашенная кровью улыбка Сесила Винге в «Гамбурге».

Нет. Пора признать поражение. Чувство, похожее на другое, хорошо знакомое: начинает болеть и чесаться рука, которой нет.

Внезапно подул резкий ледяной ветер. К озеру понеслись подпрыгивающие стада опавших листьев. Посидели немного, но ветер не унимался. В конце концов и они уступили борею.