8

Низкое небо. Рокочет гром. Яростно клубятся черные тучи. Крупный дождь барабанит по палубе. С небес льет, налетая полосами со всех сторон. Частые капли отскакивают от досок. Вода стекает по палубе то в одну, то в другую сторону, когда корабль ныряет носом или взбирается на волну. Если бы я свалилась в море, и то бы меньше промокла.

Что я наделала? Я как кролик в захлопнувшейся ловушке. Она повсюду – и внутри этого корабля, и снаружи, ведь, без всякого сомнения, теперь испанцы начнут против нас боевые действия – а я всего лишь беглая рабыня. И помимо прочего, теперь я уверена, что в животе у меня растет ребенок, которому англичане так же мало обрадуются, как и дон Франсиско.

Тошнота скручивает желудок, вызывает головокружение. Я не понимаю, куда мы плывем, где море, где небо. И у меня в голове, и в окружающем мире все перемешалось.

Скоро сядет солнце и уведет за собой жалкие остатки дневного света. Но я не могу себя заставить спуститься в трюм. Сколько времени мы будем добираться до Англии? Как долго я смогу выжить в таких условиях?

Сквозь проливной дождь кто-то движется к лестнице, ведущей на оружейный склад. Люк поднимается. Я натягиваю промокшую мантилью на голову и щурюсь. Он машет рукой. Лицо бледным пятном светится во мраке. Нетерпеливо мотнув головой, он машет мне снова.

Я подползаю ближе. Это тощий мальчишка, который помог мне в трюме.

– Идем, – зовет он сквозь барабанный бой дождя. – Тебя смоет за борт.

– Лучше сунуться в пасть к волкам?

Мальчишка морщит нос.

– Пойдем. В оружейную. Хотя бы спрятаться от дождя. Там капеллан. – Он кивает в сторону кают-компании. – Они прячутся, едва завидев его или услышав голос, так что никто тебя не тронет.

Чем черт не шутит. Малолетние подмастерья первым делом выучивают все безопасные места на судне. Я бреду к лестнице и промокшей кучей сваливаюсь в арсенал.

Не могу сказать, что здесь сухо. Вода проникает во все щели. Деревянные доски под ногами хлюпают от сырости. К счастью, на голову больше не льет. Теперь дождь трещит над нашими головами сухими выстрелами. Я выжимаю воду из волос и одежды.

– Который из них капеллан? – спрашиваю я мальчишку, подглядывающего в щель приоткрытой двери кают-компании.

Он указывает на человека в черном, любителя читать на ходу.

– Этот, с кислой рожей, будто съел лимон.

Впервые с тех пор, как я оказалась на английском корабле, мне хочется засмеяться. Капеллан сидит на жестком стуле в углу, подальше от остальных. С лица его не сходит хмурое выражение, на кого бы он ни посмотрел. Джентльмены, похоже, вызывают в нем в равной мере раздражение и разочарование.

– Ты откуда? – интересуется мальчик. Моего имени он не спрашивает.

– Отовсюду и ниоткуда.

– А я Томас, – представляется он. – Подмастерье плотника.

Я киваю.

– В такой ливень нельзя спать на палубе, – он смотрит на люк.

– А я не могу спать в трюме, – огрызаюсь я.

– Это возможно, – застенчиво кивает он. – Просто держись ко мне поближе.

– И ты сумеешь от них отбиться? – Я многозначительно смотрю на его тонкие руки.

– До сих пор неплохо справлялся.

Верится с трудом, потому что из-под коротких рукавов на запястьях у него выглядывают синяки.

– Пойдем, я покажу укромное место. – Он идет к лестнице, ведущей на ярус ниже.

– Ты же сказал оставаться рядом с капелланом… – беспокоюсь я.

– Успокойся, мы не пойдем далеко.

Макушка мальчишки исчезает в люке. Оглянувшись на дверь кают-компании, я спускаюсь за ним.

– Во-первых, – Томас поднимает вверх бледный палец, – дальше никуда идти не надо. Ночью джентльмены спят наверху, так что оставайся тут, рядом со мной. – Он показывает мне циновку за лестницей, в закутке, подпертом бизань-мачтой и забаррикадированном со всех сторон сломанными реями, которые он натащил сюда, как сорока.

– Во-вторых, – говорит он, дергая за мою промокшую юбку, – избавься от нее. Лучше переделай в бриджи, их невозможно задрать. У меня есть иголка и нитки. А на ночь завязываешь пояс морским узлом.

Я смотрю на него.

– И как, помогает?

Он пожимает плечами.

– Это дает больше времени.

Я тяну его за локоть и разворачиваю лицом к себе.

– Тебя так используют? – Этому ребенку на вид не больше десяти лет. Хотя, судя по запавшим усталым глазам, возможно, он и старше.

Он отстраняется от меня и садится на подстилку. Я опускаюсь рядом.

– Испанцы вздергивают человека на дыбу за такой грех. Пока не сломают каждую кость в теле, а затем выбрасывают за борт. Ты должен рассказать генералу.

– Тот мальчик, что был до меня, рассказал, – горько усмехается он. – Вот только в море бросили его. – Он смотрит на меня и кажется совсем ребенком. – Сплетни злят мужчин. А мне, как-никак, еще с ними жить.

– У тебя нет ни друга, ни защитника?

– Только Бог на небесах. Которому нет дела до таких, как я.

Он шарит под циновкой и достает маленькую птичку, наполовину вырезанную из куска дерева, и намечает ножом перья.

– Почему ты помог мне в трюме?

Томас делает в заготовке глубокий надрез, чтобы обозначить край крыла.

– Мне это не понравилось. – Он стряхивает стружку на пол. – Я думал, может, понравится, но нет.

Я сижу с ним, он молча вырезает птицу. Мальчишка прав. Место хорошее. Полный обзор палубы вплоть до носа корабля. Над нами лестница, за нами бизань-мачта. Джентльмены наверху, как он выразился, на расстоянии плевка. Правда, толку нам от этого никакого, но все же.

Мы прячемся вдвоем в тени укрытия, когда колокол сзывает матросов на вечернюю молитву на верхнюю палубу. Дождь прекратился, корабль идет ровным ходом. Матросы с грохотом взбегают по лестнице у нас над головами, совершенно не замечая нас в темноте. Сто с лишним ног, обутых или босых, в зависимости от ранга их хозяина, выбивают пыль из деревянных ступеней. Когда все проходят, становится тихо, как в могиле. Слышен только скрип обшивки, царапанье крыс да шорох ножа Томаса, обтачивающего деревяшку.

– Ты из Эфиопии? – спрашивает он, не поднимая глаз.

– Из Гвинеи, – отвечаю я. – По крайней мере, так мою страну называют англичане.

– Ты похожа на царицу Савскую. Она была эфиопкой.

Я знаю эту историю. «Черна я, но красива», – говорила она. Однажды я видела ее портрет в Сьюдад-де-Мехико. Единственный раз, когда я видела чернокожую женщину, написанную маслом. Правда, художник одарил ее золотыми волосами. В любом случае, думаю, ей никогда не доводилось прятаться под лестницей с крысами.

После молитв и смены вахты матросы возвращаются и устраиваются на ночь. Кто-то затевает партию в кости, кто-то, как Томас, вырезает фигурки из дерева. У некоторых есть книги, и они пытаются читать при лунном свете, пробивающемся сквозь орудийные порты. Вскоре к лестнице направляются четверо мужчин с незнакомыми мне деревянными и металлическими инструментами. Одетые в добротные льняные рубашки, они ворчат и плетутся нога за ногу.

– А это кто? – шепотом спрашиваю Томаса.

– Музыканты.

– Для генерала?

Он кивает.

– Они играют по вечерам в кают-компании. Для генерала и других джентльменов.

Музыканты поднимаются в арсенал, а я провожаю их взглядом. В голове у меня возникает полностью сложившийся план. Царица Савская не ждала, пока к ней придет Соломон. Она сама явилась к нему во всем великолепии. Я нашла лучший способ уберечь себя, чем перешивать юбку в бриджи.

9

Где музыка, там и танцы, а где танцы, там и мужчина, который сделает для меня все, что в его силах.

Меня стали учить танцам, как только я научилась ходить. Саба, престарелая тетка моего отца, руководила обучением девочек. Сначала в деревне, а после в священной роще, далеко в чаще леса. Старики до сих пор судачили о красоте и изяществе, которыми она обладала в юности. К тому времени, когда меня передали на ее попечение, морщины на лице Сабы были глубоки, как ножевые раны, а колени почти не гнулись.

Она тренировала нас часами, иногда всю ночь напролет, никогда не засыпая, пока мы не осваивали шаг. Мы танцевали до тех пор, пока ноги не начинали гореть, а мы от усталости не успевали отпрыгивать, когда Саба охаживала нас зеленым прутом по икрам.

– Танец – это преображение, – рявкала она, хлеща нас по ногам. – С помощью танца вы становитесь женщинами. С помощью танца вы призываете для себя новую жизнь.

Я так и не завершила обучение. Не хватило времени. Значит ли это, что я не настоящая женщина?

– С помощью танца, – говорила она, когда мы, девочки, двигаясь как одно целое, в единстве тела и разума, одновременно сгибали колени, одновременно покачивали бедрами, – вы объединяетесь. Вы сплетаете себя в единую ткань, в которой все нити тесно связаны между собой. Вы принадлежите друг другу.

Что сказала бы Саба, если бы увидела мой поступок? Увидела меня, нагло танцующую в одиночку, будто я выше других женщин. Танец для одного человека. Чтобы вызвать в нем похоть, а не уважение. Я не принадлежу другим женщинам. Я оборванная нить, не вплетенная в прочную ткань.

Он смотрел на меня, моргая широко раскрытыми глазами, и часто подносил оловянный кубок к губам, но, забывая отпить, прижимал к щеке. Я танцевала, глядя в пол, и лишь время от времени поднимала глаза, глядя на него одного. Могу только представить, какие лица были у вечно сердитого капеллана, рыцаря с львиной гривой и других джентльменов. Даже Диего я увидела, уже уходя, потому что генерал приказал ему проводить меня в свою каюту, где я могла бы «оправиться от утомления». Он придержал для меня дверь, старательно отводя взгляд.

Так что теперь я здесь. В каюте генерала. В безопасном месте, вдали от волков. По крайней мере, от большинства. Все же один нежеланный мужчина лучше, чем стая.

Каюта небольшая, но удачно расположена – на приподнятом над палубой юте, куда простых смертных не допускают. Кровать одна, и довольно узкая, но это нормальная деревянная кровать с пуховым матрасом, а не тощая циновка на полу. Два сундука, небольшой стол, прикрученный к полу, стул и колченогий табурет, который не желает стоять прямо, даже когда на море полный штиль. Два застекленных окна по обеим сторонам каюты дают много света, но, к сожалению, совсем не пропускают свежего воздуха, поэтому здесь душно.

Спертый воздух пахнет звериными шкурами – и я понимаю почему. Тут всюду книги: на столе, на полу, сложенные стопками, на полке у двери. Там же, на полке, лежат инструменты. Астролябия вроде той, которой пользовался Паскуаль на «Какафуэго». Часть приборов висит на гвоздях на стене. На столе бронзовый глобус с серебряной полярной звездой вверху.

И на каждой стене картины. Прекрасные и весьма достоверные пейзажи, выполненные тушью и красками – морские утесы, желтые пески, устья рек. Два написанных маслом портрета: генерала и английской королевы, расположенные лицом друг к другу на противоположных стенах.

* * *

Здесь я познакомилась с пажом и узнала, почему он так богато одет и почему дон Франсиско изо всех сил старался продемонстрировать ему хорошие манеры. А заодно и почему ему позволяется врываться в генеральскую каюту без стука.

Потому что они родственники, двоюродные братья, как любит напоминать мне Джон при каждом удобном случае. А подобный случай выпадает часто, поскольку паж приходит сюда всякий раз, когда уверен, что застанет меня одну. Например, когда генерал осматривает снасти на палубе с Диего или беседует с капелланом перед вечерней молитвой.

На вид ему около четырнадцати. Волосы темными локонами спадают на узкие мальчишечьи плечи. Между кузенами даже можно найти сходство – теперь, когда я знаю, куда смотреть. У них одинаковые носы и линия подбородка, а вот глаза не похожи: у Джона глаза темные и смеющиеся.

По словам мальчишки, это его первое морское путешествие. Он рассказывает о матери, которая ни в какую не хотела его отпускать, о сестрах, которые, провожая, махали ему нижними юбками, и на фоне голубого неба те были видны за многие мили, пока он шел один пустынной дорогой к морю. Об умершем отце и о знаменитом двоюродном брате, который является для него кем-то вроде божества.

Он болтун, этот мальчишка. Слова бьют из него фонтаном, как вода из открывшейся в трюме течи.

– Должно быть, твоя мать испытала облегчение, когда ты отправился в плавание не с кем-нибудь, а с родственником, – говорю я, глядя на суровое лицо генерала на портрете над нами.

Он качает головой.

– Ничего подобного. Мама сказала, что знает, каких приключений ищет кузен на свою голову, и не желает, чтобы я в них участвовал.

– Почему ты не послушался матери? – удивляюсь я.

– Он нуждается во мне. – Джон с гордостью кивает на портрет генерала. – Ну, не то чтобы во мне, но в моих рисунках. Для бортового журнала.

Я так понимаю, что все прекрасные картины в каюте, за исключением, вероятно, портретов, написаны им. Для своих юных лет он прекрасный художник. Он зарисовывает побережья и очертания земли, любопытных животных и людей, которых они встречают.

– Когда мы вернемся домой, их увидит сама королева! – Он гордо выпячивает худую грудь. – Хочешь, покажу еще? – И Джон становится на колени у сундука в ногах кровати прежде, чем я успеваю ответить «да».

Он достает рисунки и бережно кладет их на стол. Я беру шаткую табуретку и сажусь рядом, покачиваясь в такт волнам.

Вот черные утесы нависают над желто-красным кораблем, который швыряют чудовищные волны. Индейцы в юбках из птичьих перьев, вооруженные копьями, луками и стрелами. А вот изображение морских котиков, греющих животы на солнце, настолько живое, как будто я наблюдаю за ними через окно каюты.

А этих созданий я видела в Перу. Огромное стадо смотрит на меня. Я понимаю, что надолго застыла над рисунком. Джон кашлянул.

– Тебе нравятся овцеверблюды^[13].

– Они так называются?

– А почему нет? Тела как у овец, но длинные шеи. Ты была в Перу?

Я качаю головой.

– Они там везде. Выглядят странно, но ужасно сильные. И плюются, как матросы. Индейцы используют их как мы лошадей. А еще они вкусные.

– Ты их ел?!

– Мы страшно оголодали. Больше месяца не видели ничего, кроме вяленого мяса пингвинов.

– Что такое пингвин?

– Большая птица. – Он показывает рукой себе до пояса. – С белой головой. Пингвины не умеют ни летать, ни быстро бегать, чтобы спасти свои жалкие шкуры. У меня где-то здесь был рисунок.

Он шуршит листами и находит его изображение. Жирная птица, похожая на собаку, которая стоит на задних лапах, выпрашивая объедки. Голова слишком маленькая по сравнению с телом, оранжевые уши утопают в складках шеи.

За пингвином прячется другой рисунок: картина боя в горящем здании. Солдаты на плоской крыше целятся из мушкетов в убегающих врагов. Из дверей мужчина выносит на спине раненого товарища. Из раны на бедре капает на землю темная кровь. Глаза раненого закрыты, голова запрокинута.

– Это я для себя рисовал, – глаза Джона вспыхивают. Он осторожно забирает рисунок. – Не для бортового журнала. Просто из головы. Меня там не было.

– Раненый – это генерал?

– В битве при Номбре-де-Диос, – кивает Джон. – Где он заработал свое состояние. Он вернулся с таким количеством испанского серебра, что использовал его как балласт. Хотя этот поход едва не стоил ему жизни.

Невозможно не узнать человека, который несет на спине генерала, прорываясь сквозь толпу вооруженных мушкетами испанцев.

– И его спас Диего?