Часовичок

Когда мне рассказали про село Загоново, – я взял гитару, пошёл в переход, заработал сколько-то денег и тут же отправился.

Загоново это расположилось на полпути из Москвы в Волгоград – вроде как за Борисоглебском. От полустанка ещё порядочно километров пришлось ехать на телеге, – добродушный мужик из соседней деревни согласился меня подвезти. Три часа тряски, живописные колдобины, невероятная грязь; иногда приходилось слезать и толкать воз. Вот. Приехали. А мужик помахал – и двинул. Ему дальше.

Тоскливые просторы. Дома со скошенными гримасами, заборы, заросшие бурьяном, захудалые деревца́, речка бурчит в сторонке. По просёлочной дороге плетётся дохлый пёс: он пытается пообедать палкой.

Церковь есть, но как будто пережила бомбардировку. Даже завзятый атеист возмутился бы: ну нельзя так бесчеловечно обращаться с досками – вы бы их сожгли, что ли? Крыша состоит из дыр. Заглядывать страшно.

Я шатался в поисках сельпо, чтобы купить сигарет. Но не было здесь даже колодца.

Решил постучаться к кому-нибудь. Под предлогом жажды зайти в гости, а там ловкими вопросами выведать, что за горе такое посетило село Загоново, что тут никто ничего не делает? Постучался – не открыли.

Раз, два. На третий – дверь удосужилась распахнуться, и я увидел запущенную женщину, выряженную в обноски.

– У вас случилось что? – поинтересовался я. Ответили хлопком двери. Мой нос был опасно близок. Я ещё побродил и уселся у чьего-то забора.

Тогда я заметил паренька лет пятнадцати: в рубахе и комбинезоне, – хотя ему пошли бы свободные от предрассудков моды сельские штаны. На боку его болталась сумка; он насвистывал затейливую мелодийку.

– А! Гости? Ну-ну. – Он заметил меня и остановился. Не отвернулся, не продолжил путь, а подошёл ко мне и представился: – Володя, часовичок.

Приложил правую ладошку к груди, поклонился да и подсел ко мне.

Моя вытянутая навстречу рука так и осталась висеть в воздухе.

– Вы здесь работаете? – спросил я.

– Так-то, я один тут работаю. Хожу по селу, часы завожу. Они тут всё старые, напольные, только я механизму знаю. Нашим-то не до того! Тоска у них! – Володя сильно жестикулировал: то рукой махнёт, то ладонью по лицу проведёт, то затылок почешет.

– А в чём дело? Случилось что? Или сами по себе затосковали?

– Сами всё, сами!.. Хе-хе. Вот, видишь: на ровном же месте село?

Я бросил взгляд в сторону холмов. Если их не считать…

– Ну да.

– Так отчего б на ровном месте не взгрустнуть? – Он захохотал.

– Послушайте, но должна причина быть-то! А то похоже, что они из пальца тоску высасывают.

– Тёмный ты. Натуральная тоска, она всегда из пальца, а не из напасти.

Он предложил пройтись с ним и помочь с часами в паре домов – заодно погляжу, как дело обстоит. Я кивнул. Мы зашагали по вязкой дороге.

В первом доме – грустный мужик сидел за столом: макал перо в чернильницу и писал. Нас не заметил. Возились мы с Володей долго (я светил фонариком и подавал инструменты), но мне понравилось.

Уходя, я не сдержался и обратился к мужику:

– А как вас зовут?

– Сократ, – буркнул он, не отрываясь от своих бумажек.

Я протянул ему руку, но Сократ даже не поглядел в мою сторону.

– А чем вы, собственно, заняты? – спросил я.

– Записи пишу, – продолжал он неразборчиво водить карандашом по бумаге. Кресло бежевое, драное, будто с помойки. Сам грузный и седой. Походил он на опустившегося купца. Или на медведя?

– О чём? – Я не выходил из проёма.

– О сельской жизни.

Повисла пауза: я думал, как бы половчей её поймать.

– Слушай, кончай расспросы, – сказал Володя и поволок меня вон.

В тот же день – ещё до пяти часов – мы посетили также повитуху, доктора и мясника. Они были даже унылее Сократа. Ни с кем разговориться не удалось – разве с повитухой немного. Она была беременная и пила. Пока мы возились – успела штоф водки прикончить.

– Ладно себя, но ребёнка-то за что?.. – спросил я.

– А чаво? Я теперь за двоих пью, – ответила она.

Мясник – ходил по своему срубу и перекладывал какие-то предметы: иногда отдыхал на диване, затем вставал и продолжал. Доктор – лежал в постели и выплёвывал в потолке разные картины.

Мы оставили их тосковать.

– А питаются они чем? – спросил я, пока мы расхлябисто шагали к Володиному дому.

– Грустью своей. Славная кормушка.

– А из хлеба насущного?

– Из насущного – по вечерам у них каша, которую я наготовлю.

– Так ты тут главный, получается?

– Не-а. Не главный. Я здесь – заведующий. – И он снова присмеялся.

Часовичок был весел и бодр; жители Загоново – пустые и высосанные. Я ничего не мог понять – и надеялся, что ужин прояснит дело.

Трапезничали загоновцы в церкви. Столовая это была копеечная и паршивая: прогнившие доски с гвоздями, занозистые табуретки, огромный стол, выцветшие иконы, сваленные в кучу канделябры и книжки…

Мы готовили на заднем дворе, в огромном чане. Вернее, готовил Володя. Я костёр жёг и дрова колол – это я любитель.

Народ созывали колоколом. Звучал он так, будто его переплавили в пушку, а затем вдруг решили, что и обратно в колокол неплохо бы.

Бамммм. Дунннн. Бамммм. Дунннн. Бамммм. Бамммм.

Приход вышел обильный: но не было оживления и потирания ручек: все проходили к своим местам постыло.

Каша получилась прогорклая – я отставил её в сторону. У меня ещё оставалась краюха хлеба из своих. Жуя, я огляделся: нет, потеплело немножко – то ли из-за еды, то ли из-за доброхотного Николы Чудотворца в уголку. Пелена грусти-печали спала с жителей Загоново, и они даже что-то друг дружке говорили. Справа от меня сидел часовичок: каши он не ел, только крутил ножичек, уткнув его остриём в стол. И говорил мне:

– Теперь иди, задавай свои вопросы. Но ты сразу Сократа дёргай, он у них тут знайка главный.

Я прошёлся, борясь с желанием закурить. Церковь как-никак…

– Сократ мне друг, но грусть-то мне дороже! – донесся до меня разговор повитухи с другой женщиной. Говорила, конечно, не повитуха, – та уже двух букв связать вместе не могла.

– Это Сократ вас грусти научил? – спросил я осторожно.

– Чаво вы! Сократ над грустью задумался токмо. У нас, понимаете, раскол. Одни – к грусти чувством, другие – умом. Я сама-то не противная. Я – женщина простая. Но леший его раздери, когда Сократ выходит из дома и начинает катить бочку мимо моего окна… – говорит, говорит, а губы трясутся. И платок с головы – того гляди свалится.

Из-за стола вдруг поднялся медведь-купец и подошёл к нам.

– А! С приезжим треплетесь. Ну-ну. – Сократ обратился ко мне. – Вы мо́зги им пудрой сахарной не посыпайте. Женщины – как мякиш, они спорить не умеют. Вы со мной спорьте. Я представитель.

– Да Боже упаси! Я не спорить пришёл, а разобраться, – отвечал я.

– А! Пытливый ум? Хвалю и уважаю, сам баловался пыткой. Разобраться? Да пожалуйста! Понять идею проще, чем петуха убить. Вы про синусоиду слыхали? В школе учились? Поясню: «плохо» с «хорошо» друг за дружкой скачут – в чехарду играют, понимаете, да? Так вот, любезный, чтоб не барахтаться по взлётам и падениям, – мы затеяли небывалое падение: упадочное поселение, если охотно. Наши – ничего не делают. Наши – зябнут и убиваются. Супротив суеты мы, кратко говоря. – Сократ был мил: то бородой поведёт, то закачается, то лоб нахмурит: но всё слегка, в пределах приличного. А всё равно чуял я: горбатого мне лепят.

– И всё это для великого взлёта потом? – уточнил я.

– Именно, любезный вы мой! – Он даже схватил меня за плечи. – Не проиграешь – не победишь. Вот устроили мы у себя загон: погибаем тут всё, а потом как взлетим! Когда все так заживут – то и, прости Господи, рай на земле устаканится. Но никого к нам не гоним. Всё добровольно.

Я отшатнулся недоумённо. До стенки самой пятился, а там – спиной по брёвнам – и сел. Хотелось спорить. Но вот незадача – не умею!

– Но это же ведь ерунда получается… – проговорил я.

– А. Вы тоже из этих? – Сократ заметно огорчился.

Продолжая сидеть, я обхватил коленки для уверенности и заговорил:

– Ну ладно. Забудем даже, что вы село в хлев превратили. Чисто математически – никто из вас до рая не доживёт. Ну не пойдёт к вам никто. Ну любят люди жить.

– А часовичок нам говорил, что очень даже разлюбили!.. В Америках вон что-то вроде нашего посёлка уже водится…

Я нахмурился, встал потихоньку, не отрывая рук от брёвнышек, и поглядел на часовичка… Он ухохатывался как потерянный: со стула даже повалился – будто его щекотнули исподтишка.

– Так это ты, что ли, всю кашу заварил? – спросил я строго.

– О-ха-ха! О-ха-ха!

Часовичок валялся, он ржал как конь. Целить надо было не в него, а в народ… Нужно возвышение. Нужна речь. Ай, ладно! Вскочил на табурет:

– Жители села Загоново, вы прозевали чудовищное преступление! Ваш любимый часовичок, который заводит вам часы и кормит вас кашей (я уверен, в ней что-то неладно), – это просто один большой подлец. Он воспользовался вашим отчаянием! Ввёл в заблуждение! Он питается вашей тоской, – гляньте, как хохочет с неё! Одумайтесь! Не для того человека лепили! Ну к чему все эти загоны, товарищи? Тяга к разрушению? Понимаю. Поддавайтесь же, – но по чуть-чуть. Слушайте панк, курите трубочку, раз в месяц пейте! Ну а так… не по-людски… как-то… Вот.

Я в смущении спрыгнул с табурета. Речь имела успех: жители села Загоново запрыгали, замахали руками и закричали в лад:

– Да-лой часо-вичка! Да-лой часо-вичка! Да-лой часо-вичка!

Сократ с доктором даже попытались связать часовичка верёвкой, которая была Сократу завместо пояса.

А часовичок вскочил на табурет – весело, игриво. Вспрыгнул на стол и танцевато зашагал вперёд, на каждый шаг делая по щелчку пальцами. Загоновцы бросили все дела, все мысли и забились в припадочном танце – руки держали по швам, а головы вскидывали кверху и обрушивали их вперёд. Раскачиваясь. Заражая соседей. Как неживые. Как марионетки.

Часовичок вышагивал туда-сюда и щёлкал пальцами. Загоновцы шаманически плясали. А я стоял, выпялив на всё это глаза.

Казалось, конца этому не будет.

Отважный человек на моём месте схватил бы топор и отрубил башку Володе-часовичку. А я? Я забрался под стол и стучал зубами, понимая, что из глаз вот-вот пойдут стеклянные слёзы бессилия и ужаса. Но что-то переменилось. Сквозь ужас начал проступать смешок. Поначалу – нервный, истерический. Затем всё громче и уверенней. Казалось, смеюсь не я, а торгаш, которого чуть не облапошили, но он в последний момент раскусил жулика. Смех разлетался и растекался под столом. Вибрировал и переливался. Обволакивал собой все внутренности церкви – и шёл дальше, дальше! Сначала шагом, потом телегой, затем – самым настоящим паровозом. Рокочуще, обезоруживающе, задорно! Богатырский смех!

Запахло печкой, парным молоком и козой. Ладаном и свечками. Теплом, уютом и плясками. Что-то переменилось.

Я вылез из-под стола и увидел: люди танцевали, но не под дудку часовичка: они кружили удалым хороводом вкруг него под звук моего раздирающего глотку смеха. Дурак-часовичок взбеленился, он всё ходил и выщёлкивал свой ритм. А наши – уже и за частушки взялись:

 
На часы взглянуть забыла,
Стало непонятно мне:
Я корову подоила
Или с парнем во кусте?
 

Фьюх!

 
Птичка пела о судьбе,
Плакала Федосья.
Было в доме бабы две —
Одну звали Коля.
 

Фьюх!

Частушки наши были такие дурацкие, что часовичку ничего не оставалось, кроме как исчезнуть. Облачка дыма – и того не оставил.

Все рассмеялись и захлопали в ладоши. Минут десять – не меньше – все загоновцы весело гоготали. А как животы потом болели!

Но скоро – поуспокоились. Приняли степенный вид (можно было различить в нём панику). Народным голосом снова был Сократ:

– И чего нам делать-то теперь?

– Делать, что делается, – сказал я, наскоро оглядевшись.

А Сократ со всею внимательностью вгляделся своими буравчиками в каждый перевёрнутый стул, в каждую гнилую икону, в каждую рану в нутре этой церкви – и ответил каким-то вздохом:

– Это ты легко сказал, конечно…

Март 2017