Глава первая. 1926 год

Главный недостаток капитализма – неравное распределение благ, главное преимущество социализма – равное распределение лишений.

Уинстон Черчилль

Город на Неве уже не в первый раз был вынужден приучать себя к новому имени. Он не слишком охотно, однако достаточно быстро успел отказаться от прежних столичных замашек – и по его пустым набережным больше не проносились тяжелые черные автомобили с народными комиссарами, а самые главные политические события в жизни Советской России происходили теперь уже вовсе не здесь, а в далекой Москве…

Зато на окраинах Ленинграда и в центре опять появились портные. Хорошие портные.

И довольно приличные рестораны – почти такие же, как при царском режиме.

После провозглашения большевиками «новой экономической политики» их опять стало несметное множество – и не только каких-нибудь по-настоящему новых, со странными и причудливыми названиями в духе времени, но и таких легендарных, с прекрасной историей и репутацией, как знаменитый «Донон», возродившийся в прежних своих помещениях на реке Мойке, возле Певческого моста.

В конце века минувшего ресторан «Донон» славился еженедельными литературными и артистическими собраниями «для мужчин» – например, как-то осенью именно на одном из таких обедов знаменитый писатель Амфитеатров высказал идею издания «Пушкинского сборника» к 100-летию поэта. Немногим ранее здесь проводились традиционные трапезы «передвижников» – членов Товарищества передвижных художественных выставок, на которых присутствовали такие знаменитости, как Немирович-Данченко, Стасов, Менделеев, Григорович. Нравилось в этих стенах собираться на «соловьевские обеды» и петербургским любителям философии – каждый раз читался кем-нибудь доклад, потом обсуждался, и, по воспоминаниям участников, беседа затягивалась за полночь. В «Дононе» регулярно отмечались годовщины крестьянской реформы Александра II, собирались на свои годовщины выпускники Училища правоведения и лицеисты. В начале века «у Донона» проводили свои тайные ритуалы даже петербургские масоны, не любившие привлекать к своей деятельности слишком много внимания. А накануне революционных событий довольно часто посещали этот ресторан французский посланник Палеолог, представители знати, сам Григорий Распутин, художники Добужинский и Бенуа, поэт Александр Блок, писатель Мережковский…

Ресторан тогда славился образцовой кухней, румынским оркестром и безупречным обслуживанием. Здесь подавались только самые дорогие вина и коньяки. Ко всем посетителям обращались по имени-отчеству, а официантами служили татары, объединенные в артель.

При этом порой случались довольно пикантные происшествия. Так, зимой девятьсот пятого года известный антрепренер Сергей Дягилев, заметив в ресторане своего кузена и любовника Дмитрия Философова с поэтессой Зинаидой Гиппиус, устроил до неприличия дикую сцену ревности, напугав до полусмерти не только их двоих, но и остальных посетителей. Любопытно, однако, что репутация «Донона» как респектабельного заведения была столь высока, что именно здесь решил укрыться после побега из тюрьмы князь Кропоткин – никому и в голову не могло прийти, что беглый анархист закажет здесь отдельный кабинет и проведет в нем достаточно времени, чтобы дождаться сообщников…

Впрочем, название у ресторана сохранилось прежнее, а вот публика его теперь посещала иная.

При новой власти это были не представители высшего света, не состоятельные купцы-миллионщики, не артистическая богема, а так называемые «нэпманы», растратчики из числа советских служащих и удачливые представители уголовного мира. И поэтому ресторанная атмосфера в двадцатые годы несла на себе печать некоего надсадного веселья и пьяного, отчаянного загула. Между прочим, именно здесь в двадцать втором году чекисты подстрелили и едва не повязали знаменитого налетчика Леньку Пантелеева…

Впрочем, все это происходило скорее по вечерам или ночью – так что ближе к полудню в советском «Дононе» вполне можно было не только переговорить без помех, но и очень прилично поесть. Здесь кормили, как полагается для заведений подобного уровня, дорого, вкусно и неторопливо – в отличие от фабричных столовых или же комбинатов общественного питания. Тем более что пять лет назад была разрешена свободная торговля, и коммерсантам позволили закупать продовольствие у крестьян.

Интерьеры «Донона», конечно же, пострадали за годы Гражданской войны и разрухи, однако новые хозяева постарались вернуть заведению нечто подобное облику прежних времен. Белоснежный потолок с лепниной, причудливые электрические светильники и тяжелые шторы, была сохранена даже седая от времени огромная пальма, украшавшая некогда легендарный зимний сад. Пальма эта помнила еще, наверное, Царя-освободителя. Она стояла здесь во времена последнего императора Николая Кровавого, повидала нашествие пьяных от крови революционных матросов и смогла пережить суровый аскетизм военного коммунизма.

За столиком возле этой исторической достопримечательности закусывали и разговаривали двое.

– Да меня и сейчас иногда по фамилии путают с моим дядюшкой, бывшим присяжным поверенным Михаилом Филипповичем Волькенштейном… – кивнул собеседнику представительный и солидный мужчина пятидесяти с лишним лет, обладатель густой шапки черных, почти не тронутых сединой волос и усов, аккуратно подстриженных на европейский манер.

Белоснежная сорочка с шелковым галстуком и шевиотовый пиджак сидели на нем безупречно, а потому лучше всяких анкет выдавали в Федоре Акимовиче Волькенштейне человека из прошлого времени. И действительно, родился он в Кишиневе, в семье военного врача, до Октябрьского переворота успел поработать присяжным поверенным при Санкт-Петербургской судебной палате и даже выступил на ряде политических процессов. В начале двадцатых годов Федор Акимович какое-то время проживал в относительно благополучном Краснодаре, публикуя свои изыскания в области нового советского права, но недавно опять переехал на невские берега, чтобы вернуться к юридической практике:

– Вот уж он был, в отличие от меня, по-настоящему знаменитым – и в Москве, и в столице, и в Кишиневе! На судах гремел, журналы издавал литературно-художественные, дружил близко с Шаляпиным, с Чеховым и Короленко, со Станюковичем…

– Из-за этого к нему и обратились родственники господина Ульянова-Ленина?

У того, кто сидел с адвокатом, были аккуратно и наголо выбритый череп, хорошие зубы и умные глаза профессионального карточного игрока. Ему недавно исполнилось тридцать три года, его звали Виктор Борисович Шкловский, и биография этого человека вполне соответствовала духу времени.

Юность Виктор провел в Петербурге, еще гимназистом стал печататься, потом поступил в университет. После начала германской войны ушел добровольцем в действующую армию, вернулся в Петроград и в феврале семнадцатого был избран членом комитета Запасного броневого дивизиона. Участвовал в работе Петроградского совета и, как помощник комиссара Временного правительства, получил направление на Юго-Западный фронт, где возглавил атаку одного из полков, был ранен в живот навылет и удостоился Георгиевского креста 4-й степени из рук генерала Корнилова. После выздоровления прибыл в Персию, где руководил эвакуацией Отдельного Кавказского кавалерийского корпуса.

Затем Шкловский участвовал в неудавшемся заговоре эсеров, бежал от Чека и какое-то время скрывался в психиатрической больнице. Нелегально покинув Советскую Россию, он опять возник в Киеве, записался инструктором в броневой дивизион и опять едва не был расстрелян, теперь уже украинскими властями, после провала попытки свержения гетмана Скоропадского.

Возвратившийся в Петроград после темной истории с ограблением поезда и с чужими фамильными драгоценностями знаменитый теперь уже социалист-революционер Виктор Шкловский был на какое-то время помилован большевиками, занялся преподаванием и теорией литературы. Но ненадолго. Уже весной двадцатого года он стрелялся на дуэли, а затем поступил в ряды Красной армии, где отличился в боях за Херсон и Каховку. Затем Шкловский вновь покинул фронт и был избран… профессором Российского института истории искусств. Он посещал собрания группы «Серапионовы братья», активно печатался в популярных журналах «Петербург», «Дом искусств», «Книжный угол», опубликовал ряд статей по литературоведению, а также мемуарную книгу «Революция и фронт».

Когда в 1922 году начались аресты эсеров, молодой профессор Шкловский бежал от большевиков в Финляндию, причем жена его, Василиса, арестованная как заложница, находилась некоторое время в заключении. Василису выкупили у чекистов писатели – вскладчину, за двести рублей золотом. Впрочем, скоро и сам Шкловский, неожиданно просто и без видимых трудностей, возвратился в Москву, где стал близок с поэтами-футуристами – Велимиром Хлебниковым, Алексеем Крученых и особенно с Маяковским. Он участвовал в бурных литературных дискуссиях как один из основоположников группы ЛЕФ и беспощадно сражался с политическими оппонентами из так называемой Российской ассоциации пролетарских писателей. Осип Мандельштам называл его «профессором с большой дороги», а перебравшийся из Киева в столицу Михаил Булгаков вывел Шкловского в своем новом романе «Белая гвардия» под фамилией Шполянский.

– Ну да, возможно… – пожал плечами Волькенштейн. – Дядюшка, помню, году этак в девяносто шестом или в девяносто седьмом рассказал нам, что один из его помощников, некий Владимир Ульянов, обвиняется в организации какого-то нелегального «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». И что он вынужден, как присяжный поверенный и порядочный человек, присоединиться к прошению родственников этого самого Ульянова об освобождении последнего до решения суда. Ну, и дать за него свое поручительство…

– Но ведь поручительство, насколько мне помнится, не подействовало?

– Да, у дядюшки самого в те времена была репутация либерала, и даже проблемы случались из-за участия в защите разного рода революционеров… – Федор Акимович покачал головой. – В общем, господин Ульянов тогда отбыл на поселение. А впоследствии, как известно, стал самым главным в партии большевиков.

– Но история эта, насколько я понимаю, не канула в вечность?

– Да, несколько раз, во время революционной неразберихи, да и потом, она очень выручила Михаила Филипповича… ну, и всех нас, признаться. Всю нашу семью… – Адвокат поднял рюмку. – Ваше здоровье!

– Благодарю.

Собеседники выпили, и московский гость одобрительно покачал головой. Недавнее введение государственной монополии на торговлю водкой и появление казенной «рыковки», названной так народом в честь председателя Совнаркома, не оказало особенного влияния на качество этого национального продукта. Зато в «Дононе» посетителям и сейчас подавали настоящий «шустовский» коньяк довоенного разлива.

– Скажите, Федор Акимович, это правда, что куранты Петропавловского собора теперь играют в полдень Интернационал?

– Совершенно верно. Завтра сами сможете убедиться. Вы где остановились?

– В гостинице «Англетер».

– Печальное место, – кивнул адвокат. – Оттуда прекрасно услышите…

Мимо пальмы и столика, за которым беседовали Виктор Шкловский и адвокат, в сопровождении метрдотеля неторопливо прошел к выходу лысый мужчина из «новых» в расстегнутой шубе. Это было не совсем прилично и совсем не по сезону, однако правила ресторанного этикета неизбежно сдавали позиции под влиянием времени.

Между прочим, у Федора Акимовича тоже когда-то имелась такая вот шуба. Впрочем, на сегодняшнем посетителе ресторана вполне могла быть как раз и она – та самая, адвокатская. Нет, его не ограбили в подворотне или на улице уголовники. И не забрали при обыске представители власти трудящихся. Профессиональный юрист, оказавшийся не у дел, лично выменял ее на муку в восемнадцатом, чтобы хоть как-то свести концы с концами.

Однако все это уже осталось в прошлом.

Виктор Шкловский не так уж и давно возвратился в Советскую Россию, поэтому после холодных закусок речь зашла о знакомых и бывших коллегах Федора Акимовича, волей судьбы оказавшихся в эмиграции^[2].

– В Германии по издательским вопросам я довольно часто встречался с господином Гессеном, который до революции состоял в Санкт-Петербурге присяжным поверенным.

– Прекрасно помню его, – подтвердил адвокат.

– Он меня познакомил с Гершуни, который тоже когда-то был вашим коллегой.

– С Борисом Львовичем?

– Совершенно верно. – Шкловский поискал глазами пепельницу. – Вы не курите?

– Нет, но нисколько не возражаю.

– А на обратном пути, уже в Латвии, я встречался с президентом Латвийской Республики. Как оказалось, господин Вольдемар Замнуэль был присяжным поверенным Санкт-Петербургского судебного округа. И спикер латвийского Сейма некто Весман тоже поработал в Петербурге у кого-то помощником присяжного поверенного. Не припоминаете?

– Нет, не припоминаю такого.

– Но вы слышали, разумеется, что Борис Львович Гершуни теперь возглавляет Союз русской присяжной адвокатуры в Германии и Комитет русских юристов за границей? Они там создали консультацию для беженцев при Лиге Наций, организовали кассу взаимопомощи присяжных поверенных и даже Русский третейский суд. Хотя со стороны немцев тоже не обходится без определенной дискриминации – понятное дело, конкуренты местным адвокатам не нужны.

– Помилуйте, откуда же я мог это услышать? Я с тринадцатого года не выезжал за границу, и у меня нет там никаких связей.

Шкловский, кажется, нисколько не смутился прохладными нотками в голосе адвоката:

– Ну, об этом недавно писали в советских газетах.

Федор Акимович полагал себя человеком осмотрительным, а репутация у собеседника была неоднозначная – точнее, совершенно однозначная, так что об откровенном разговоре между ними не могло быть и речи. Поэтому он ничего не ответил, промокнул рот салфеткой и предложил:

– Давайте к делу. Вы ведь приехали по поручению Софьи Андреевны?

– Совершенно верно. Она попросила меня обратиться к вам с новой просьбой.

Федор Акимович уже достаточно давно представлял интересы внучки Льва Николаевича Толстого, которая несколько лет назад вышла замуж за поэта Сергея Есенина и похоронила его в прошлом году. Являясь искренним и давним почитателем есенинского дара, Федор Акимович очень ценил то, что делала вдова по сбору, систематизации и изданию литературного наследия покойного мужа. И не он один – квартиру в Померанцевом переулке постоянно посещали теперь представители московской творческой интеллигенции. Особенно после того, как Софья Андреевна приняла участие в открытии Есенинского уголка при Доме Герцена, а затем стала работать главным хранителем фондов трагически ушедшего поэта в Литературном музее Всероссийского Союза писателей.

Тем не менее после смерти Сергея Есенина недоброжелателями стали распространяться сплетни о взаимоотношениях Софьи Толстой с покойным мужем, о якобы уже давно состоявшемся их разводе. Для нее было полной неожиданностью известие о том, что муж оставил не ей, а своей сестре Кате доверенность на ведение всех его дел и на литературное наследство. Она не стала спорить с Екатериной Александровной Есениной, но предложила рассмотреть вопрос о создании фонда имени Есенина на базе доходов с изданий поэта. Сама же вдова отказалась от пожизненной пенсии в пользу престарелых родителей и младшей сестры покойного мужа.

Этого, однако, оказалось недостаточно, и Софья Андреевна Толстая-Есенина оказалась втянута в шумный судебный процесс о разделе между наследниками гонораров за посмертные издания произведений мужа. Суд был обязан определить юридические права всех претендентов, и оттого почти каждое заседание сопровождалось скандалами и столкновениями между наследниками. Тягостная история находилась еще в самом разгаре, так что конца-краю ей в перспективе не виделось…

– Бедняжка Соня, – вздохнул про себя адвокат. – Опять Мейерхольдина что-то выдумала?

В разговорах со своей доверительницей он называл так Зинаиду Николаевну Райх, которая обратилась в суд с иском о признании недействительным брака Софьи Андреевны с Сергеем Есениным. Брак поэта и внучки великого русского писателя был зарегистрирован по всей форме в отделе при Совете рабочих депутатов Хамовнического района Москвы под № 2514. В соответствующей графе указывалось, что гражданка Толстая принимает фамилию Есенина. Однако Зинаида Николаевна утверждала, что формально Есенин не был разведен со своей предыдущей женой, американской танцовщицей Айседорой Дункан…