Градостроительство

Григорий Исаакович Ревзин, один из самых влиятельных российских архитектурных критиков, отвечает на вопросы Елены Коноховой, журналистки, выпускницы журфака МГУ.

Спонтанность, творчество или научный подход: осуществленные и неосуществленные градостроительные планы Москвы.

– Григорий Исаакович, тема нашего разговора будет «Осмысленное развитие Москвы». Если обратиться к истории города – какими были его первые градостроительные принципы?

– Рассказывать всю историю Москвы было бы несколько опрометчиво. Будем считать, что у нас есть некое органическое развитие города, свои законы. Естественно, что первоначальное развитие соответствовало логике средневековой крепости. Это довольно тривиальная логика: деревянный Кремль, каменный Кремль, посад, выбросы новых территорий в разные стороны, потом слободы. Дальше следует довольно странный эпизод деления самого города на земщину и опричнину. По мнению Ахматулина, именно Арбат, Пречистенка, Воздвиженка, когда они вошли в опричнину, задали развитие города на очень долгий срок. Потому что до сих пор Новый Арбат входит как такая опричнина в город, как вставная челюсть.

Если как-то регулируется развитие города в XIX веке, то это не совсем градостроительное регулирование. Есть просто городское хозяйство, которым занимается служба генерал-губернатора. Прежде всего они упорядочивают пожарную защиту, водопровод, снабжение; выдают разрешения на застройку по образцовым проектам. Надо понимать, что в этот момент город маленький, в нем серьезной градостроительной работы не требуется.

Я бы все-таки в большей степени концентрировался на том, что с нами происходило после революции, по причинам того, что с 17-го года по сегодняшний день город по территории вырос в 10 раз и по населению в 15 раз (до революции население было меньше миллиона). Территории от Садового кольца до сегодняшнего МКАД и есть этот рост. Такой мощный рост городов совсем не европейское свойство Москвы. В этом смысле Москва больше похожа на азиатские города, такие трансформации пережили Каир, Дели.

– А как же Париж?

– Нет такого в Париже. Это административная история, когда парижский район включен в территорию Большого Парижа. Но это не значит, что он был построен. Мы же именно построили новую Москву: все сталинские районы, сравнительно небольшие, а потом гигантские хрущевские и брежневские, и дальше. Это не органически развивающийся город, вернее, развитие в нем в десять раз быстрее и по притоку населения, и по уровню решаемых проблем. При этом мне представляется, что в Москве идет не просто смена команд, которые занимаются городом, а большая смена парадигм. Первые градостроительные планы Москвы – это соревнование двух команд – классиков и представителей авангарда. Когда Жолтовский делает первый план Большой Москвы, это по сути ансамблевая логика и смысл состоит в том, что если Москва столица, то она должна по уровню своего представительства быть сопоставима с Петербургом. Там очень простые цели: система организации площадей вокруг Кремля, таких торжественных перспектив города – это реализовано. Тем не менее это художественная логика упорядочивания города. Противоположная логика – авангардная, тоже 20-х годов. Они пытались это «занаучить», получилась своеобразная наука, представляющая собой некую футурологию. Сразу приходит на ум знаменитая парабола Ладовского. Главным для архитектуры русского авангарда была идея полета: здания не должны были касаться земли, этажи летают, ленточные окна. Каждая постройка – это немножко летательный аппарат, который парит над землей. Но поскольку градостроительно полететь достаточно тяжело, он на карте полетел. И тем не менее по смыслу это такой выброс, почти как из пушки мы рисуем траекторию полета, в сторону Петербурга. И по замыслу здесь очень сильная трансформация: из центрического город становится линейным, в нем появляется так называемый линейный центр. Не то чтобы это совсем нигде не реализовано (в Москве это не реализовано), но Париж, например, пытались развивать по этой логике – вдоль одной трассы, которая куда-то выстреливает. Это логика авангардной формы.

Корбюзье пытался предложить «план Вуазен» (проект радикальной реконструкции Парижа), а потом, соответственно, план для Москвы, исходя из того, как в принципе город должен идеально развиваться. Он предлагал все сносить, кроме Кремля, и оставлять пустое место для машин и для передвижения. Вернее, с его точки зрения, это не было для передвижения – он хотел создавать здоровое пространство, где должны были быть зеленые массивы. Он думал об экологии. В Москве это реализовалось в новых районах. И так, например, был построен Берлин. Тем не менее это не логика научного расчета, а логика авангардного видения.

Таким образом, мы видим соревнование двух подходов – ансамблевого и авангардного, в рамках которых работают разные группы художников. Но с точки зрения парадигмальных вещей это вообще один подход, когда художник, основываясь на своем чувстве формы, строит некие модели развития города.

– Разные группы архитекторов предлагают свои проекты развития города. А что же реально в этот момент происходит с Москвой?

– В реальности мы получаем индустриальный город. Это принципиально новый этап в развитии городов с точки зрения устройства жизни. У нас есть Московская кольцевая железная дорога и вдоль нее образуется пояс заводов, больших индустрий. Заводы в тот момент были совсем другой производительности труда, чем сегодня. На ЗИЛе работало полмиллиона человек. Что значит работающие полмиллиона человек? То, что их надо привезти утром на работу, а вечером с работы, в обед всех накормить, а также надо решать проблемы здравоохранения, воспроизводства рабочей силы, что подразумевает строительство детских садов, школ. Всего в Москве в это время до 5 миллионов рабочих. Еще есть некая специфика России, как государства, – тогда считалось, что это главный класс. Предполагается, что город должен развиваться для него. Так появляются общественные пространства, как парк культуры. Но главного вопроса, где людей селить, сталинская архитектура, а большая часть пришлась на нее, вообще не решает. Москва после войны была сильно разрушена бомбардировками. Личная норма на человека – четыре с половиной метра. Для сравнения – сегодняшняя тюрьма требует 5 метров. Поэтому нужно массово строить жилые кварталы, куда можно расселить людей.

Та сталинская архитектура, которую мы имеем в Москве, в общем занимается работой с чиновничьим классом, номенклатурой. Они берут в качестве форпоста Садовое кольцо, которое целиком обстраивается домами для номенклатуры. Мы знаем первый дом НКВД, второй дом НКВД, третий дом НКВД – они подряд идут от Курской, потом дом Минобороны один, второй, третий, четвертый плюс высотки. Логика та же – самых главных из номенклатурных чинов – генеральские чины – направляли жить в высотку. Это очень сословное представление о городе: такие палаццо, стоящие на границе города и отсекающие его от окружающей среды, и самых лучших мы селим в башнях. А кругом какой-то город. Наверное, это соответствует социальной логике при Сталине, но вместе с тем это соответствует все той же ансамблевой логике. Наше Садовое кольцо – это как Невский в Петербурге, как Гранд-канал в Венеции, – самые лучшие люди на самой лучшей улице в самых лучших домах. Только они называются не «первый дом графа Н», а «первый дом НКВД».

– Получается, то, что внутри Садового кольца, – это ансамбль, а за пределами – точечные…

– Отдельные ансамбли тоже, но они при этом все-таки недоансамбли. Конечно, ЗИЛ отдельно это – очень красиво. Когда сейчас все производство выведено, мы видим здания ар-деко, там есть свой проспект и все широко и прекрасно, но это была закрытая территория, которую видело ограниченное количество людей и ее не использовали как парадную территорию. Поэтому нельзя сказать, что это еще одно место в городе, которое как-то вовлечено в городскую жизнь. Это закрытая зона, город в городе. То же самое в Курчатовском институте: вокруг колючая проволока и охрана, а внутрь входишь – и прекрасный сад, в котором стоят виллы, – все очень красиво.

Я к тому, что логика, которая организует тот город – индустриальный, город рабочих, который за Садовым кольцом, она вообще вне архитектуры и вне урбанистики. Она диктует чистые функции.

– Возвращаясь к градостроительным планам Москвы, как в соответствии с ними менялся облик города?

– Сталинский Генплан города 1935 года продолжает, как и в проектах 20-х годов, прояснять существующую структуру Москвы. То есть в Москве есть кольца: кольцо вокруг Кремля, которое мы делаем площадями; Бульварное кольцо, а там, где оно не застроено, мы строим Дом полярников; и Садовое кольцо, – всего три кольца. И магистрали, которые ведут к Кремлю и прорезают город: Тверская, Ленинский, Кутузовский, Комсомольский. И набережные Москвы-реки. Надо понимать, что набережная Москвы-реки XIX века – это зады города, использующиеся как арык – для спуска нечистот города. Поэтому там находятся склады, сараи, бани и всякая дрянь. А сталинская архитектура делает из нее, наоборот, петербургскую набережную, такую «Невы державное теченье, береговой ее гранит».

Все меняется с постановлением «Об излишествах в архитектуре» 1955 года, когда решается, что архитектура должна перейти на индустриальные рельсы, как заявил Хрущев. И здесь город начинает развиваться совершенно по другой логике. Это процесс довольно долгий: есть инкубационный период этой логики, есть ее развитие и первые экспериментальные вещи, но смысл заключается в том, что, как мне кажется, именно в этот момент меняется парадигма с художественной на научно-технологическую.