«Листопад, диктующий условья...»

 
Листопад, диктующий условья,
в лихорадке осени раскис.
Снова телефон исходит кровью,
бес полночный снова крутит диск.
 
 
Я, как волк, луною загнан снова,
рыщущий, голодный, жадный снова,
и тебе в глаза смеюсь я снова,
синий голый лед холодных снов моих.
 
 
Телефон всего нежнее в полночь,
и цветы, что мне терпеть невмочь,
так бесстыдно пахнут только в полночь.
 
 
И да – к черту, тихая святая ночь!
 
 
Возвращаются к корням своим деревья
и текут к своим истокам реки вспять.
Телефон опять в полночном гневе…
 
 
Нет, не телефон —
земля в осенней лихорадке
перелетных птиц устала звать.
 

«Твои слова меня влекут...»

 
Твои слова меня
влекут, словно волны,
вплавь,
в мистическом свете
Луны —
в них весомость, в них невесомость, и память скользит вдоль
ресниц снежной совой, я застыл на месте, а ты меня несешь
и несешь еще и еще…
 
 
Твои слова меня
обжигают, как клекот поленьев иззябшие руки решившего
клясться, отогревают их для восхожденья, сдирания кожи,
я должен быть на вершине, где встала, лавиной застыв, и зо —
вешь, и зовешь еще и еще…
 
 
Твои слова меня
ранят, словно шипы ладонь без перчатки, я бьюсь о них
птичьей грудью жемчужной, скоро по ней прольется оранже —
вый жемчуг, ведь слова эти рвут, продираясь к кровному
братству, пожалуйста, рви меня, рви еще, и еще, и еще…
 
 
Но глубже всего пред тобой меня заставляет склониться
до самой земли
та тишина между слов, та нагота между слов и то, что позво —
лено мне в обнаженности этой до боли счастливой застыть,
ожидая – что еще, что еще и что еще…
 

«Я не знаю, где ты живешь...»

 
Я не знаю, где ты живешь,
я не знаю, живешь ли ты.
Такая жара,
что медленно закипают сирени,
оплывают свечи каштанов,
и акация
вызолотила тротуар.
И сквозь угар отцветания
я не улавливаю знака,
что ты меня слышишь,
что ощущаешь,
как некто вглядывается в тебя столь
пристально, что нужно вскакивать ночью,
нужно вздрагивать днем
и нужно бежать к горизонту
пустому, за которым лишь марево
и безымянный призыв
дальше.
 

Поединок

 
Выстрел грянул. Победитель ушел.
Побежденного унесли. Но кровь еще пачкает траву.
И, может быть, душа в меня вставлена косо,
только в этой крови я не вижу примет пораженья,
в самом деле, не пуле обуславливать жизнь,
но крови, мертвой или живой – безусловно.
Когда поля сражений обрызгали кровью пруссы,
и в алом потоке исчез последний из павших,
я, конечно, усматриваю здесь гибель народа,
но надо всем этим полем плещет крылами вечность.
 
 
Нет у меня иллюзий на тот счет, кто кого зароет,
но, когда в единый ствол срастутся летты и ливы,
кровь всех пропавших племен над его корою
будет дышать, бурлить, проливаться ливнем.
 

«Во имя существования рода...»

 
Во имя существования рода
кому-то все время приходится уходить.
 
 
Яблоко падает далеко от яблони,
и матери жаль,
и на осенних ветрах она проклинает
блудного сына.
И дети все
забывают материнскую плоть,
и матери плачут.
 
 
И тоже порой проклинают.
Жалея.
 
 
Продолжение рода
предполагает уход
даже от себя самого.
 
 
Сын, я уже тебя
не вижу за горизонтом,
но мне легко.
 
 
Ибо уйти можно лишь двояко —
бросая
или же продолжая.
 
 
Не путайте продолжающего
с заблудшим.
 
 
Отец не увидит сына,
сын – отца,
но лунною ночью
магнитное напряжение
подается на их души
и тестирует:
что есть эта несоединенность —
разрыв
или же связь,
существующая между планетами,
и, стало быть, продолжение.
 

Письмо из продленности

 
У меня на дереве
горят четыре листка,
и это не все.
 
 
Еще есть время
до еще одних заморозков,
но это не долго.
 
 
Еще я горю
четырьмя огнями сразу,
и это много.
 
 
Еще при свете этих огней
я каждый день наблюдаю тебя,
и это все.
 
 
После первых заморозков
на голых ветвях
останется единственный пламень белки,
и это надолго.
 

«Не плачь...»

 
Не плачь.
Ты соснам моим над обрывом подмыла корни.
Хватит.
Уже и вода зацвела корягами черными.
О них
разбивается круглое лунное блюдо.
Те, что промышляют
орехами на берегу,
в омуте, полном коряг,
купаться не будут.
Не плачь.
Пока что.
 

«Чем дни становятся дольше...»

 
Чем дни становятся дольше,
тем мы становимся дальше
от бывших у нас
ночей.
 
 
Случается,
они нас еще навещают,
как взрослые дети
старых родителей.
 
 
Еще привязаны
их игрушки
к самому небу,
но вряд ли
мы ими станем играть.
 
 
Звездными именами
мы теперь называем
времена года
и стороны света.
 
 
Но это —
другие игры.
 
 
Минувшей ночью
ко мне приходила
чужая девушка.
 
 
Она смотрела
прямо в глаза
с особой доверчивостью
и ожиданием.
 
 
И исчезла.
И вздрагивала
оконная занавеска,
пока я не понял,
что это след
твоего дыхания.
 

«Отапливаемые центральным отоплением...»

 
Отапливаемые центральным отоплением
никогда не бывают согреты,
как нужно —
где только можно,
когда только можно,
они разводят костры,
которые идут за ними,
а они смотрят
застывшими глазами
в этот живой огонь,
с ностальгией,
с эмиграцией
в этих застывших глазах.
Господи, пожалей их, они так красивы.
 
 
В разжигании огня
есть свои первоклассники,
гимназисты,
магистры,
академики,
мэтры и подмастерья,
но нет несогревшихся.
 
 
Разводят огонь
чем угодно
и, в общем-то, всюду,
он хорош для всего:
можно варить еду,
сушить одежду,
сунуть руку
и клясться.
Это уж как когда.
 

«Как перелетные птицы...»

 
Как перелетные птицы
туманной весной
к руинам
в несуществующую больше Елгаву
все же вернулись,
 
 
так сегодня,
вчера
и завтра куда-то возвращаются
люди.
 
 
Как перелетные птицы —
с печальными песнями,
звонкими
или глухими,
к руинам возвращаются
люди.
 
 
Сегодня,
вчера ли,
завтра —
стыдясь
своей птичьей доверчивости,
возвращаются
люди.
Я тоже,
бывает,
курлычу, как перелетная птица,
мой крик печален —
кто знает,
может, я возвращаюсь
к руинам?
 

Улдис Берзиньш

(p. 1944)

Знаковый поэт, разбивший языковую культуру на до и после Берзиньша. Поэтический тип – поэт-шаман. Он узнаваем и довольно распространен: повелевающий тучами Велимир Хлебников, вызывающий песнями бури Вейнемейнен. Адепт культа языка, безоговорочно верящий в силу и власть слова. Гораздо гибче и доступнее Хлебникова, он по-человечески более ограничен и, в силу этого, органичен. То, что у Хлебникова кажется искусственным, у Берзиньша блистает, как жемчужина. Укладом души сродственен Илье Муромцу, защитнику вдовьему и сиротскому. Полиглот и толмач, патронирует в безъязыком пространстве лива и чуваша, жмудина и латгальца.

Как искать

 
Как мне искать цветок папоротника (как тебе искать) как.
Искать в песочнице искать под елкой пригожей.
Искать под подушкой утром.
В школе искать под партой.
На карте мира искать (на дне моря и на вершине горы).
Искать в книгах (листать за страницей страницу) разглаживать бережно что там цвело сто лет назад.
(Ах Библия черная пальцы дедов моих ты знаешь сколько лет и зим помнишь хозяек старых и молодых крестины свадьбы и похороны голоса журавлей и коров в закутах расскажи может было может пришла как-то утром с луга ноги в росе с головы до пят в росе – небо в росе – держит в руке растерянная куда спрятать в Библию полистала вложила один-единственный раз могло же случиться) искать.
Искать где старики пьют спытать може кто вспомнит може кто мимо шел.
У детей спросить говорят знают всякие вещи.
Пристать к учителю пусть угадывает а вдруг угадает.
В горячей печи искать во рту смеющемся искать в сказках Латвии.
По-немецки учиться в истории древней искать «в таком-то таком-то году в лесах цвели невиданные цветы слезы Иисуса той осенью началась чума».
Искать где солдаты шагают за ротой рота колеса и гусеницы кто знает может как раз из принципа там растет не вытоптан и зацветет.
Искать где зарыт повешенный где расстрелянный брошен кто знает вдруг пламенеет там вдруг царапает землю вдруг там зацветет.
Искать у себя на родине (у тебя на родине) у них на родине.
Искать в небе (искать на земле) под землей искать.
Как мне искать траву Яна (как тебе искать) как найти.
Искать в январе на льду под снегом в апреле в грязи искать жарким днем на рынке среди помидоров рыбы и птицы в летнюю ночь искать в лесу среди запахов.
Найти как найти не знаю.
 

«Вот я. Вот ты. Вот он...»

 
Вот я. Вот ты. Вот он.
Придет забытый, спросит: там кровь легла на травы, так кто траву ту скосит? Ведь был колчан и стрелы, я целил птицу смело, раз вышел Бог на встречу без птицы – в чем тут дело? Материя дробится, пространство рвется, слышишь – неровное дыханье (то не Отец ли дышит!) сквозь стекла семантические нельзя увидеть лица, и не с кем выслать вести тем, кто еще родится, у чисел нету смысла, все в черной речке тонем, и что учили в школе, у черта спит в ладони,
нет, это чушь. Вот я. Вот ты, вот он.
 

«Что, Пятница?..»

 
Что, Пятница?
Весна уже прошла и нежный у нас июнь с рассадой и жасмином, такой покой на кладбище и чистота плывет над лесом, Бог не любит нашу землю мокнет сено.
 
 
А Пятница?
Он вроде губернатор на мелком островке и с кучей полномочий, но парень свой мы вместе пили на Лиго Леон был пьян и Виктору, ну было пето костер у берега реки и Кнут.
 
 
Ах, Пятница?
Куда же лето, промчалось словно три коротких дня и в октябре я еду в Смилтене шофер сказал сынок, еще не все пропало еще год за годом и бежали багряные деревья.
 

Рыцарь и Санчо Панса

 
1
Скачет рыцарь на хромом одре градами весями скачет на трех ветрах.
Скачет рыцарь скачет денно скачет нощно.
Скачет рыцарь высокую думу думает а выдумать не может.
Скачет рыцарь скачет смеется и плачет.
Сколько на земле чертей и великанов это знает.
Сколько будет дважды два этого не знает.
 
 
2
Скачет Санчо Панса на ослике деревней скачет черт что за ветер.
Скачет Санчо Панса скачет день скачет ночь.
Скачет Санчо Панса одну думу думает вот ведь земля круглая и никуда не ускачешь.