IV. Ночное

Двор мистра Леона, не в пример другим дворам Греческой слободы, был обнесен высокой каменной оградой и снабжен огромными железными воротами; за оградой дома не было видно; по всей улице раздавались удары камня в железные ворота и разносился звонкий голос Ласкира. Напрасно, на дворе будто все вымерли; измученный Ласкир заметил, что калитка не плотно примыкает к воротам, и усиленными ударами надеялся победить ее. В это самое время прискакал Вася…

– Что ты делаешь, Митя?

– А! Это ты? Слезай проворней, помоги мне скорее разбить калитку… Я знаю обычаи этого лентяя: ночью ни за что не поднимешь! Что же ты, Вася?

– Сижу себе на лошади и тебе советую сделать то же. Все кончено.

– Умерла?

– Воскресла!

– Палеолог объявил ее при свидетелях невестой, и эта нечаянность была причиною, что она обеспамятовала…

– Сказки, князь!..

– Вся слобода знает и слышала! Мистр Иоганн при мне поздравлял Зою… Может быть, ты и теперь скажешь, что в теремах свадьбу сплели…

– Этому не бывать! Софья Фоминишна не позволит, будет бить челом государю…

– Эх, молодость зеленая! – с трудом удерживая коня, сказал Алмаз. – Бога ты не боишься, князь! Погубил ты тело мое грешное; Стромилову под плети отдал плоть мою старую; в терема и не показывайся, прямо ступай на конюшни государевы да перед Наумом-конюхом и ложись!.. Что у вас, глаз, что ли, нет? Ведь от солнышка уже и бахромки не видно, птицы спят, а вы тут ночью по чужим дворам шатаетесь… Как хочешь, князь, едем, а не то насильно повезу…

– Молчи, Алмаз! Чужие едут…

– То-то и беда, увидят, расскажут – поведут меня к Науму…

– Ну, ну! Едем, только молчи…

Ласкир поспешно вскочил на коня, и все трое тихо поехали по Московской дороге. Хотя и было уже довольно темно, но юноши могли рассмотреть всадников, ехавших к ним навстречу: их было двое. По всему было видно, что ехавший впереди был господин, а другой слуга. Еще можно было заметить, что оба были нерусские; первый был одет щегольски, перья развевались на его красивой шляпе; лошадь не шла под ним, а играла и, как животное разумное, сама остановилась у ворот мистра Леона. Всадник что-то сказал, ему отвечали из-за ограды, и он посмотрел на юношей, которые также наблюдали за этими ночными гостями…

– Я слышал, – тихо сказал Ласкир, – и не верил, но теперь начинаю подозревать, что у мистра Леона точно по ночам бывают недобрые сходбища…

– Ласкир, если ты мне друг, мы должны проникнуть к нему, узнать, что там делается. Может быть, там куют злое противу нас…

– Надо подумать!

– Чего тут думать – ясно, что тебя боялись пустить и что там сидят тайком. Видишь, ворота отворились, всадников впускают. За мной!..

– Ты с ума сошел. Тут надо иначе: надо бы перелезть через ограду с задней улицы, там, верно, сторожа нет, да пробраться садом под окна, или на крышу, или как ни есть вот этак… Но что скажет Алмаз?..

– Да что, Алмазу теперь все равно, – сказал старик. – Все одно поведут к Науму, вздуют: а если заправду поганый жидовин затевает какое зло, так не мешало бы его отправить к покойному Антону, живого сжечь…

– Он на всякое зло способен, – заметил Ласкир. – У нас люди верные толковали, что он нарочито залечил Меотаки, чтобы самому на Зое жениться…

– Ласкир! Он с неделю тому назад давал Леночке какое-то снадобье… Он говорил и Софье Фоминишне, что ей надо от кашля лечиться… Нечего тут рассуждать и медлить! Что будет, то будет, а я иду…

– И я…

– И я, – сказал Алмаз. – Постойте же, птенцы мои! Коли так, надо стариной тряхнуть. Вот теперь двадцать лет тому назад ровно, я в Казань охотником лазил… Где бы только лестницу достать…

– Не надо, – сказал Ласкир, поворачивая в переулок, – без лестницы дело обойдется. Только ты, Алмаз, крепко уцепись за ограду; я влезу на тебя, перейду на стену, а на стену, видишь, облокотились липы. Как помосту сойдем…

– Вишь, молодцы! – сказал Алмаз. И действительно, юноши очутились на ограде…

– Ну, а я? – спросил Алмаз.

– А ты у нас засада… Только, ради бога, отведи лошадей подальше…

– Глупый зверь, правда; ни с того ни с сего заржет, пожалуй, – я им подвяжу морды… Конь – друг человека; а из дружбы всякий труд не труден… Ну, коники мои…

Старик продолжал речь свою у чужого забора; лошади внимательно слушали, но, может быть, не его слова, а далекий шелест листьев, пробужденных ночным путешествием Васи и Ласкира. Юноши благополучно по сонным липам спустились в сад мистра Леона; действительно, с этой глухой стороны никто не ожидал посещения. Сад в этом месте простирался обширной липовой рощей, и по заглохшему виду, густой и высокой траве, недостатку дорожек можно было заключить, что эта часть сада была совершенно заброшена; юноши, не без труда пробираясь, натыкались на заросшие пни или скользили по траве, увлажненной росою. Роща редела; показались хоромы; кое-где сверкали искорки, обнаруживая, что в хоромах не спят и что ставни с этой стороны не совсем плотны. В глубоком молчании юноши осторожно приблизились к самому дому. Тихий разговор коснулся их слуха, разговаривали на висячем крыльце, что ныне называется балконом, или, лучше, террасой, потому что с боковой стороны лестница вела в сад… Изредка на крыльцо отворялись двери, на светлом пятне показывалась черная человеческая фигура, и двери запирались, и опять не было никого видно, но зато слышно, что число собеседников постоянно умножалось…

– Рыцарь Поппель, – по-итальянски сказал последний вошедший, и нетрудно было по голосу узнать Палеолога, – видел все земли христианские и всех монархов. Уверяет, будто бы теперь приехал в Москву, чтобы видеть Иоанна. Плут. Бьюсь об заклад – у него другая цель…

– Про то знают мистр Леон да Поппель, – сказал кто-то по-русски незнакомым голосом. – Мистр Леон не своим делом занимается; он не на двух, как говорят, а на десяти скамьях сидит, а все-таки провалится.

– Да, твоя правда! Мистр Леон и нас продаст, коли будет выгодно.

Двери отворились. Мистр Леон пригласил в комнаты, и тут только можно было заметить, что на крыльце было немало гостей. Все вошли в покой, и юноши, ничего не разведав, не знали, на что решиться. Но они зашли слишком далеко, чтобы воротиться. Отвага – спутница их возраста – повела их на лестницу. На крыльце никого не было, за дверьми ничего не было слышно. Князь Вася не вытерпел, отворил осторожно дверь: в этой комнате было пусто. Висячий итальянский светильник освещал софы и кувшины. Оставаться тут было бы опасно; идти вперед – неосторожно; так как тут было трое дверей, то князь, по какому-то инстинкту, повернул в правую. Такой же итальянский светильник освещал опочивальню Леона: роскошная постель, красивые шкафы, мягкие и низкие софы, ковры, вся утварь обличала в хозяине изящный вкус и расположение к неге… Не успели юноши осмотреться и ознакомиться с местностью, как послышался за дверьми разговор и громкий смех мистра Леона. Опасность изобретательна. Князь и Ласкир спрятались за кровать и совершенно закрылись шелковыми занавесками… Они не могли видеть, кто вошел с мистром Леоном.

– Рыцарь! – сказал по-итальянски мистр Леон. – Я не знаю, как благодарить тебя за честь, которую ты оказал бедному темному врачу…

– Кто врачует тело, у того в руках и разум больного… Я виделся с первым вашим боярином, но он столько же смыслит в политике, сколько я в новой кабале^[13], которой теперь дурачат не только простой народ, но и людей знатных и ученых…

– Дурачат?

– Не о кабале речь, мистр Леон, а вот в чем дело: первый ваш боярин ничему не верит…

– И хорошо делает.

– Не знаю, хорошо ли, нет ли, только я привез письмо от Фредерика, боярин и этому письму не поверил…

– Смотря по тому, что там написано…

– Там написано, что я видел все христианские земли, хотел бы посмотреть и Московскую державу…

– И больше ничего не написано?

– Ничего! Дальше, как сам знаешь, император просит оказать мне покровительство и защиту.

– И ты хотел, благородный рыцарь, чтобы старая лисица молодой поверила? Может ли быть, чтобы одно любопытство привело тебя в Москву.

– Без сомнения! Европа полна именем Иоанна. При дворе венгерском московский монарх единственный предмет разговоров. Все дела его, особенно брак сына с принцессой, брак его самого с принцессой, – все это заставляет думать, что Иоанн желает сблизить Москву с немцами.

– А император – приобрести могущественного и верного союзника.

– Может быть…

– Зачем же не объясниться без обиняков? Беспокоить благородного рыцаря таким дальним и опасным путешествием. Если я угадал мысль твою, то не буду подражать твоей хитрости, откровенно скажу, что я улажу это дело; Патрикеев… Но и эта причина одна как-то не удовлетворяет моих соображений. Его величеству понравились два брака двух Иоаннов. Не имеете ли в виду третьего?.. Елене уже двенадцать; пока станем переписываться и обсылаться посольствами, пройдет два-три года, созреет невеста; готов ли жених?

– Мистр Леон, не могу не дивиться твоей прозорливости и благодарю Небо, внушившее мне мысль повидаться с тобою… Но, мистр Леон, уговор лучше денег, я заплачу тебе откровенностью настолько, насколько могу. Я должен видеть ее… Я должен изведать, будет ли на то согласие Иоанна, если я предложу высокого жениха. Отказ может унизить тех, от кого я послан, а жена невзрачная не окупается политическими и весьма отдаленными выгодами… В придачу ко всему, что я сказал, мне нужен портрет Елены… Что возьмешь за все?..

– Сто венецианских златниц и место врача при императорском дворе…

– Ты хочешь оставить Москву?

Мистр Леон встал и начал ходить по комнате. Ласкир понимал по-итальянски, но, к счастью, Вася не разумел ни слова, слушал он поневоле; имя Елены, несколько раз повторенное, заставило его затрепетать. Мистр Леон подошел к двери, запер ее изнутри и, воротясь, остановился перед Поппелем.

– Благородный рыцарь, ты мне не изменишь?

– Рыцарское слово, мистр Леон!..

– Рыцарь! Ты не знаешь двора нашего, не постигаешь, на каком вулкане стоим мы все, не исключая многих членов семейств нашего владыки. Ты намекнул про кабалу и справедливо сказал, что ею дурачат не только простой народ; поверишь ли, что жидовством заражен старший член московской церкви – митрополит Зосима…

– Быть не может!

– Поверишь ли, что духовники государя, старшие каноники Успенской и Архангельской кафедр, тайно исповедуют жидовство…

– Я тебя не понимаю, мистр Леон! Кажется, все это должно тебя порадовать…

– Не потому ли, что отец мой был еврей, а я ни еврей, ни христианин… У меня своя религия… Но выслушай! Ты беседовал с дьяком Курицыным. Этот самый опытный сановник в посольском деле – жид! Ты видел сегодня у меня, да он и теперь еще здесь, – Иван Максимов, муж красоты редкой, с золотыми устами и хитрым умом, – это комнатный дворянин царевны Елены, царской невестки, – жид… И этот жид, по мнению моему, опаснее всех других… Наконец, оба Ряполовские и первый боярин Патрикеев… околдованы кабалою… Я должен быть их союзником, потому что без них на Москве никто ничего не значит… Но долго ли они сами сохранят это значение?..

– Однако я видел у тебя Палеолога, греков, друзей Софьи, бояр, как я слышал, противной стороны…

– Когда те падут, эти восстанут. Благородный рыцарь, эти и не жиды, но опаснее; те при успехе слепы, эти и в счастии подозрительны… Это не все! У Иоанна есть врачи особой статьи – два брата, да еще князья тверской и верейский; последний женат на племяннице царицы, дочери Андрея, которого ты у меня видел. Иоанн сердит на отца, на дочь и ее мужа, а это укрепляет партию Елены, а ее невидимо опутывает жидовство… Понимаешь ли, как опасно мое положение?.. Друг всех партий, я не знаю, которая одолеет…

– А по твоему мнению?..

– Я сказал, что не знаю, и вот почему хотел бы вынырнуть поскорее.

– А если бы ты все рассказал самому Иоанну?

– А ты видел Иоанна?..

– Нет!

– Как увидишь, тогда скажешь, каково с ним беседовать. А пытка, рыцарь, – пытка! Без пытки моим словам не поверят. Я собрал на Москве довольно; пока разразится буря, соберу еще больше. Как бы только уйти до первого грома… Я должен был сказать тебе все; теперь суди сам, справедливы ли мои условия. Если ты согласен – по рукам, и я принимаюсь за дело…

– По рукам!

– Пока довольно. Скажи моим сотрапезникам, когда выйдешь из моей опочивальни, что я облегчил недуг твой неожиданно, и надеешься, что, если я совершу над тобою то же еще несколько раз – ты совершенно исцелишься, а это даст повод чаще видеться. Все гости мои страдают ложными недугами, но каждый думает, что только он один хитрит удачно…

– Когда же мы увидимся?

– Я дам знать или сам буду… Пора, благородный рыцарь! Сегодня мне, врачу крамол и козней, много дела! Пора…

Не успел мистр Леон выпустить рыцаря, как вошел Андрей и сам запер двери…

– Я исполнил твою просьбу, – также по-итальянски сказал Андрей. – Посетил дом твой и, право, не понимаю, зачем было тебе угодно приглашать меня… Твое разношерстное общество так же скучно, как обед в хоромах Иоанна. У всех замки на губах. Приметно, что все друг друга боятся, а хозяин то и дело запирается с больными, чтобы выманить златницу или сребреник. Но я не болен, и…

– Болен, принчипе… и я нарочно заманил тебя сюда, чтобы насильно вылечить…

– Уж не от женитьбы ли! В этом, наверно, не успеешь! Завтра, мистр, завтра Зоя будет в моих объятиях как законная жена.

– Что такое?

– А, так ты не знаешь, что я женюсь на Зое, как следует по всем правилам, на этот случай установленным, и женюсь завтра же…

– Позволь, принчипе, освидетельствовать состояние твоей крови…

– Осторожнее! Я тебе отвешу такое свидетельство, от которого и завтра сохранятся явственные признаки. Подлый жидовин, я теперь понимаю, кто и что ты. Я могу погубить тебя завтра, но я щажу тебя, потому что ты мне нужен, а нужен вот для чего. Слушай и повинуйся! Во-первых, растолковать не сестре моей, ей и говорить ничего не надо, она спесива, матушка; к нашей гордости пришила московскую – и спесива, точно курица, наряженная павой. Нет, надо растолковать Волошанке, что такому близкому сроднику Иоанна, как я, неприлично играть свадьбу на свой счет, понимаешь ли? Патрикеев, Ощера, Мамон – никто не вымолит у этого Иоанна ни алтына, одна Елена… Ну да тебя учить нечего… Так же было бы пристойно, чтобы жене такого близкого сродника от лица царского послано было приличное поздравление мехами, парчой, камкой^[14], а лучше деньгами. Я знаю, что, как только в теремах заслышат про мою женитьбу, подымется буря; станут уговаривать, пожалуй, пойдут на хитрости, а от них один шаг до злодейства… Так скажи и объяви, что все уже кончено…

– Но как же я обману Елену?..

– Не обманешь! Я буду мужем Зои раньше твоего свидания с принцессой. Можешь еще объявить Елене, что я не хочу больше мешаться ни в какие крамолы дворовые и хитрости, а если дадут довольно казны, уеду, пожалуй, завтра же…

– Уедешь?

– Ты чему обрадовался? Помни, что и в чужие земли ездят московские послы, и всегда с ними я могу дать знать Иоанну, какую птичку райскую держит он и холит при своем дворе… Да черт с тобой, мне лишь бы выбраться отсюда… Резиденция моя теперь у Зои… Милости просим…

Палеолог ушел. Жид, дотоле бледный, побагровел, снял с себя бархатную скуфейку, бросил и стал топтать ногами.

– Зою! – шептал он, задыхаясь. – Зою! Для тебя ли я упрятал старика? Нет, Андрей! Я и тебя самого упрячу… Я знаю, что на один поп без государева указа не обвенчает их. Завтра! Нет, Андрей! Это – бесконечное завтра! Не дождешься!.. Палеолог женится на Зое и думает, что Иоанн позволит, что мистр Леон допустит!

Мистр Леон расхохотался; в это время вошел в спальню Иван Максимов и тоже запер за собою дверь.

– Еще болящий… – сказал он грустно.

Леон поднял поспешно скуфейку, отряхнул, надел и покойно сел на софу.

– Поведай о твоем недуге…

– Мистр Леон! Никто о нем не знает и не узнает.

– Есть тайны что шило в мешке. Твоя тайна, Иван, такого же рода; гляди, чтобы тебя не закололи тем шилом.

– О, я не пожалею жизни… Что мне в этой жизни, когда я не только не смею сказать о моих чувствах, но боюсь чувствовать и самая дума веет ужасом. Страшная пытка…

– Что же, брат Иван, делать! Моисей творил чудеса; наука осталась, но многие ли ее знают…

– Да! Схарии не стало! О, я знаю, что великий учитель помог бы бедному ученику! Я горю, тлею в сиянии; я не звезда риз Соломоновых; та горела и не чувствовала, а я пылаю – и пламя тлит душу нестерпимо, нестерпимо… О, сегодня страшный день! Когда сонм нечестивых благодарил Бога сил за победу, я сидел в тереме царевны, один, я думал…

– Что же ты остановился, Иван? Со мною у тебя нет и не должно быть тайны. Ты думал про царевну…

– Змей! – вскрикнул Максимов. – Ты смеешь думать!..