– Глядя на твои цветы, окна, стены, – так начал Никитин, – мне сдается, что я не в Москве, а в Царьграде…
– А ты был там?
– Недолго.
Зоя ввела гостя в приемную палату; она вся была выложена дубом и расписана масляными красками; было видно, что живопись новая и хорошей кисти; на средних дверях красовался портрет Зои работы Чеколи. Никитин посмотрел на портрет, потом на оригинал и сказал:
– Хвалю художника, но и солнце в зеркале вод всех лучей не имеет, так и красота твоя многое в живописании утеряла. Не дивлюсь теперь слухам, что ходят по Москве.
– Какие слухи?..
– А ты ничего не знаешь?
– И догадаться не могу, на что намекаешь…
– Я утверждал, что клевета невозможное выдает за истину, а теперь, увидав тебя, убедился, что зависть красоте твоей могла создать и рассеять несбыточную сказку…
– Ради бога, скажи! Злые языки на все способны…
– Говорят, будто ты метишь в родство великой княгине…
Зоя смутилась, но ослабевшие от лет и трудов глаза Никитина не могли этого заметить; тем временем Зоя успела скоро собраться с мыслями и отвечала:
– Вот что! Это очень понятно. Вдовья жизнь, ты знаешь, беззащитная; я говорю с тобою откровенно, потому что твой почтенный вид внушает доверие. Я не скрыла от многих, что, если бы нашелся жених, такой, какого бы я желала, я почла бы себя вполне счастливою. Андрей был знаком с мужем, после смерти его стал навещать меня прилежно; люди знают мои правила и заговорили…
– Аспазия! Ты простила меня! – с этим восклицанием вбежал в палату Палеолог, с непокрытой головой и вообще с признаками некоторого расстройства. Видно было, что он уже успел пообедать. Зоя имела повод испугаться такого неожиданного нашествия и спряталась за Никитина. Палеолог, наткнувшись на него, отступил шага на два, посмотрел на гостя и расхохотался…
– Уж и ты не жених ли? – сказал он со смехом, небрежно бросаясь на софу. – А кто сватает?
– Твоя милость, верно, забыл нашу встречу у кремлевских соборов?
– Да, да! Ну садись, рассказывай!
– Рассказ мой короток. Был я в Царьграде, видел…
– Остальное я знаю. Видел Мануила, дорогого братца, холопствует Магомету и десяти тысячам жен его…
– Нет, он живет тихо и скромно на своем подворье! Султан осыпает его благодеяньями.
– Благодетель! Нечего сказать! Назови лучше вор, который подает милостыню из той же кисы, которую украл у того же нищего. Мануил не гнушается этою милостыней, я его знаю: он сам себя называл человеком точным и добропорядочным. Скряга!
– Однако же он через мои руки посылает эту грамоту и этот ларец.
– Грамоту после прочтем, а ларец. Покажи. Вот это дело! Вот это на брата похоже: камни, жемчуг, золото. Вот это так, пригодится для нас с Аспазией…
– Ты правду сказал, Андрей, – сказала Зоя, выхватив ящик из рук Палеолога. – Пригодится, будет служить закладом, пока ты не уплатишь мне долга по записям. Прощай!
– Зоя! Ты смеешь!
Но Зои уже не было, дверь отворилась и захлопнулась, вместо Зои Андрей силился схватить ее живописное изображение, с насмешливой улыбкой глядевшее на него с дверей.
– Зоя! Отвори! Я выломаю двери!
– Не трудись! – отвечала она со смехом. – Я уже послала за моими слугами. Пришли деньги, я отдам клейноды, – а пока прощай и уволь меня от твоих посещений. Почтенный гость расскажет тебе, какие слухи ходят по Москве…
– Какие слухи?
– Я исполнил поручение Мануила; не думал, что оно кончится так неприятно… Теперь я должен исполнить тягостное поручение Патрикеева…
– Что? Не хотят платить жалованья? Хотят даром у меня выманить наследство Греческой империи?..
– Напротив того. Патрикеев поручил передать твоей милости, что государь изволил много смеяться твоей грамоте, в которой ты предлагал уступить право на восточную империю за две тысячи пудов серебра.
– Смеяться!
– Патрикеев наказал сказать, что если Бог поможет выгнать турок из Царьграда, так у государя на тот престол все права есть и по единой вере, и по супруге… Что права те уже в великокняжеском гербе означены; а если покупать за деньги, так никакой казны не станет, потому что права те надо скупать у всех Палеологов, а их больно много.
– Врет Патрикеев; я старший сын Фомы, старший племянник императора Константина! Я один наследник! А если не хотят, так жалеть будут, потому что я продам мое право Фердинанду испанскому; сами будут жалеть, что империя достанется латинцам! Я не виноват: меня принудили; довели до разорения, не платят жалованья…
– И об этом Патрикеев просил сказать, что жалованье твоей милости выплачено вперед до конца года, а теперь еще июль месяц; что до первого сентября ничего не дадут; а если ты захочешь из Москвы уехать прогуляться, то на подъем дадут тысячу рублей и казенные подводы…
– Выживают! Не любо, что я этим золотым холопам, что у них боярами зовут, не кланяюсь? Скажи им, пускай дают деньги, завтра же уеду…
– Деньги-то отдадут приставу, который тебя, для почета, провожать будет…
– Не хочу никаких почестей, презираю этим нарядным величием; я философ, смеюсь над суетою; независимость и любовь моей Аспазии – вот чего я добиваюсь на этом свете…
– И об этом толковали бояре…
– А им какое дело?
– Не знаю; только рассуждали о том, что тебе на Зое жениться нельзя…
– Ого! Что же? Уж не бояре ли мне запретят? Так поди же и скажи этим боярам, что я их завтра же прошу на свадьбу сюда в дом Меотаки, в дом моей невесты, а завтра жены.
– Твоя милость шутит…
– Холоп! Ты слушай, что тебе велят! Слышишь ли, завтра, как Бог свят, как люблю дочь мою Марию, загнанную, сосланную в ненавистную Литву с ее знаменитым мужем теми же подлыми боярами, клянусь Христом и Пречистою Матерью – завтра я женюсь на моей Аспазии, а вы себе толкуйте и рассуждайте, сколько вам угодно. Аминь!
– Ради самого Бога, вспомни, Андрей Фомич, что этим браком ты раздражишь и так уже гневного Иоанна…
– Да он-то мне что? Я ему благодетель, что позволил татарскому даннику жениться на моей сестре, племяннице императора; я его осчастливил и возвеличил, а он из благодарности велел от щедрот своих выдавать мне на харчи по полтине в сутки! Царское содержание! А сам-то любит блеск и пышность. Ты у него не обедал. Последний раз за трапезой больше трех сотен было; все ели с серебряных, а многие с золотых блюд; вино пили из таких тяжелых стоп, что если бы одну продать Хаиму Мовше, то месяц можно прожить. Знаю, что все это он награбил в чужих городах. Мало своей казны, так он казну новгородских богачей и разных больших и малых князей к своей приписал… Так не трудно разбогатеть; да что я? Он был рад от меня избавиться: родство для него паутина, знай сметает. Деспота верейского, деспота тверского, близких родных, смёл; ты не слышал, что поговаривают про родных его братьев Андрея и Бориса? Говорят, и на них острит зубы… Так чего мне ожидать от великих щедрот Ивановых?
– Но государыня Софья Фоминишна?
– Сестра? Было время – она вела себя как следовало и нас в обиду не давала… С тех пор как сын его женился, как эта чернявка стала ногой в теремах Иоанновых, все пошло навыворот; вот четвертый год исходит; ни подарка не пожаловал ни супруге, ни мне, а невестку то и дело одаривает, даже сестриными вещами… Теперь у него советники – Елена, Патрикеев, Ряполовский, Ощера, Мамон… Все хороши! Видно, что ты, брат, с нового света приехал. Ты ничего не знаешь про московские тайные дела…
Палеолог подошел очень близко к Никитину и сказал тихо:
– Старик! Не верь Патрикееву! У него злое сердце; кто не хочет быть орудием его подлой воли – тот ему враг… Ты, сколько вижу, старик добрый, да на Москве новый! Тут теперь такой содом, что беда; давно бы уехал, да проклятый долг меня мучил и связывал, и денег не было. Благо, что за ум взялся. Конечно! Женюсь – и уеду… Вижу, что ты хочешь спорить. Не трать слов попустому. Я решился…
В это мгновение дверь с портретом отворилась. Вошла Зоя и с нею несколько греков и гречанок; Андрей знал их всех; не раз уже эти люди угощали его по неделе и более; Андрей посмотрел на них с досадой и сказал:
– Напрасная предосторожность, Зоя! Ты, верно, слышала наш разговор и не поверила истине слов моих. Ошиблась, Зоя! При всех прошу руки твоей! Будь моей женой! Не требую ответа, вот мое кольцо; поменяемся и поцелуемся…
Греки и гречанки раскричались от удивления и зависти, но Зоя, бледная, дрожа, сняла кольцо, подала Андрею; холодными устами коснулась горящих губ его и лишилась чувств…
– Дадим покой моей прекрасной невесте! Она не ожидала такого счастия, пусть успокоится, а мы пойдем.
Андрей вышел из дома Меотаки вместе с Никитиным; июльское солнце пышно пылало на закате, вечер дышал упоительной прохладой; все было тихо на улице, только у академической ограды переминались с ноги на ногу дорогие кони да раздавалось храпение слуг, почивавших у забора. Андрей шел рассеянно; казалось, он весь был занят своей женитьбой. Никитин хотел проститься, но первое слово приветствия как будто разбудило Палеолога…
– Куда? – спросил он сухо. – Верно, к Патрикееву!..
– К таким большим боярам без зову не ходят. Он наказал мне быть к нему послезавтра, после обедни…
– И ты исполнишь?
– Не могу ослушаться приказа…
– Что же ты будешь делать теперь?
– Поеду домой, запишу все, что видел и слышал, помолюсь Богу и лягу спать.
– А! Так ты летописец!..
– Нет, привычка! Многое без того забудется…
– Это и есть история! Если так, то я желал бы, чтобы ты меня узнал покороче. Я уверен, что летописцы многое на меня наклевещут. Знаю, что я ветрен, шаловлив… но сердце у меня не патрикеевское. Хотел бы я… Да вот, кстати! Я всегда избегал придворных крамол и сплетен; я любил жизнь независимую, беззаботную, веселую, с кипучим вином, с лихой песней, с жарким поцелуем… Я не ходил никогда туда, где могли толковать о делах дворских или ковать какой замысел. Но теперь все равно, я уезжаю из Москвы… Эта статья кончена… Теперь я могу себе позволить послушать, что толкуют на сходбищах у мистра Леона… Пойдем!..
– Но…
– Что за «но»! Пойдем! Ты летописец – беседа мистра Леона тебе пригодится… Жалеть не будешь. Пока дойдешь, солнце сядет и совы станут слетаться… Вероятно, некоторые, что посмелее, уже там…
– Но кто же этот мистр Леон?..
– Увидишь сам и запишешь как очевидец…
Никитин нехотя повиновался, отвязал своего коня и разбудил Алмаза…
– Не ждите меня! – сказал Никитин и пошел за Андреем, держа поводья.
– Куда же это он? – протирая глаза, спросил Алмаз. – Ого! Да уже и не рано. Заучились! Пора бы и домой; княгиня, чай, в окно глаза высмотрела… Ну, слава те Господи, расходятся…
Действительно, вся академия, то есть отец Мефодий и десятка два юношей от пятнадцати и до двадцати лет разбрелись по аллеям. Учитель и многие юноши ушли или уехали, некоторые доканчивали диспут в саду, к числу последних принадлежали князь Василий Холмский и Дмитрий Федорович Ласкир, сын важного греческого выходца, который был почтен Иоанном и пожалован в бояре. Холмский изо всех греков любил одного Дмитрия; образованный, по-тогдашнему даже ученый, Ласкир с познаниями соединял приятную наружность и светскую любезность… Диспут молодых людей был ненаучного содержания, он велся насчет очаровательной хозяйки…
– Ты должен ее видеть! – говорил Ласкир, самодовольно улыбаясь. – Отец считает меня ребенком, а мне уже двадцать второй год; она моложе меня, она богата…
– Но ты сам говорил, что шалости ее непозволительны и противны александрийскому учению…
– Василий! Я не рассудил об одном, что она тайно беседовала со мной, тайно ездила в государевы сады на прогулку со мной, и только со мной… Ветреница, конечно, но я не знаю соперника.
– А Палеолог, Андрей?..
– Вчера я все узнал! Он насильно хочет быть ее другом… А она не сдается…
– А она, любезный Митя, она хочет быть его женою – и он сдается…
– Бабьи сказки! Чего не выдумает подозрительность Софьи Фоминишны. У вас там в теремах, я думаю, каждый день новые вести. В день, я полагаю, сто человек переженят и разведут. Удивляюсь, как тебе не скучно в этой бабьей клетке…
– Ах, Митя, если б ты знал, как там весело! Правда, маленькие дети иногда подымут такой визг и писк, что бежать приходится. Зато дети и спят много; тогда мы отличаемся. Я старший, всему начало; потом, у меня сподручница Елена. Такого другого ангела на земле нет. Разве Феодосия перещеголяет, но та еще мала… А уж как умна, никогда с детворой не возится, всегда с нами…
– Да что же вы делаете?
– Что? Играем в жмурки, после поем церковные песни; ну, Митя, если бы ты слышал этот удивительный голос, чистый-чистый, кажется, будто с неба льется; уж как придет время петь, смейся не смейся, а у меня в груди так душа и разболится; мутит, душно, пока не запоет наша Леночка. Недаром ее все сорок нянь теремным соловьем называют.
– Сорок нянь… Да это у вас бабий полк… А мужчин совсем нет.
– Как нет? Василий, он уже десяти лет; мальчик умный, мы с ним очень дружны; есть теремной дворянин, Стромилов, у него помощники да прислуги; вот Алмаз, он, правда, наш холоп, но к дворской челяди приписан и окладом пожалован…
– И все вместе…
– Как можно? На мужской половине Стремилов голова, а на женской няня Кирдина; утром к молитве все сходимся; помолимся, тут государыня придет, мы ей поклонимся и завтракать станем, если обедни нет, а есть – с нею к обедне идем; нас всех за золотой решеткой уставят, там мы литургию и слушаем; потом с Софьей Фоминишной дети пойдут наверх, там недолго остаются; воротятся – давай учиться; отошло ученье – пошли игры или в сад поведут. Потом кушать усядемся, а там опять играть; вот эту пору я больно люблю, потому что на утренние игры не всегда поспеешь, с вами засидишься. Зато вечером… Такой гром подымем, что государь сверху присылает, наказывает, чтобы дети потише играли… Ну да и этого скоро не будет; говорят, теремной каменный дом скоро поспеет, тогда государева рабочая палата от нас подальше будет…
– Вася! Вася! Да неужели ты хочешь навсегда в теремах оставаться?
– Как навсегда?
– Удивляюсь, что отец теперь уже не берет тебя с собой на войну…
– На войну! Да что ты это? С чего ты это взял? Оставить терема, матушку, моих друзей. Я умру с тоски…
Ласкир с нежностью смотрел на Васю; добродушная, невинная привязанность Василия обличала состояние сердечных дел его, но Вася сам не знал и не понимал, что таится в свежем сердце. Одно слово могло разрушить этот рай и тихо теплившиеся чувства обратить в страсть. Это разрушительное слово было уже на устах Ласкира, но ему как-то жаль стало Васю; не по расчету благоразумия, но из безотчетного сожаления, по какому-то инстинкту Ласкир смолчал и глядел на юношу с горькою улыбкой… Ласкир даже забыл про Зою. Задумавшись, оба шли к воротам, где Алмаз ворчал за поздние диспуты… Но едва они вышли на улицу, из других ворот, которые вели на двор Меотаки, выбежало несколько мужчин и женщин…
– Помогите, – больше других кричала известная нам соседка, жена Хаима Мовши. – Умерла…
– Кто? – воскликнул Ласкир, и хотя получил ответ, но ничего уже не слушал; схватив за руку князя, он бросился в дом Меотаки…
Смеркалось. В вечернем сумраке они увидели Зою; она лежала на софе бледная и холодная, как мрамор; Ласкир схватил ее за руку и с ужасом опустил руку…
– Вася! Если ты меня любишь, посиди при ней, а я притащу мистра Леона! Я ничего не пожалею…
Ласкир убежал; князь Василий не знал, что ему делать с больною, он приподнял ее голову; умирающий день осветил лицо ослепительной красоты; юноша задрожал и в испуге едва не уронил чудной головки, но легкий вздох, вырвавшийся из полуоткрытой груди, ободрил его и порадовал. Он вскрикнул от удовольствия, когда томные, черные глаза раскрылись и блеснули. Полагая, что причиною воскресения Зои было то, что он приподнял ее голову, Вася обхватил Зою обеими руками и, усадив ее на софу, хотел отступить. Как бы не так? Голова его была в руках Зои. Она повернула ее к свету, и руки ее задрожали, от них и от дыхания Зои стало жарко юноше…
Прошло мгновение, и Зоя осыпала юношу поцелуями, каких, конечно, не доставалось Васе испытать на своем веку; он обеспамятовал, голова его кружилась, он горел – и бессознательно, сам не зная, что делает, прижимал Зою, целовал ее как безумный… Крики и шум шагов заставили обоих опомниться.
– Я не пущу их, – вскрикнула Зоя и побежала к двери, но было поздно… В комнату с светильником вошли неотвязная соседка и какой-то мужчина…
– Сюда, сюда, мистр Иоганн, – сказала жидовка и едва не уронила светильник, увидев «покойницу» на ногах, с красными щеками.
– Так ты… – Жидовка не кончила, заметив князя. – Вот что! Ну, мистр Иоганн, извини; было так, как я тебе говорила, – стало иначе, сама выздоровела.
– Душевно рад, но после обморока я замечаю у этой госпожи горячку… Советую успокоиться… Верно, поразила ее какая-нибудь сильная нечаянность, испуг…
– Да, ее испугал Андрей! Объявил своей невестой…
– Что такое? – прошептал князь, и мысли его стали приходить в порядок…
Врач поздравил Зою, дал несколько полезных советов, взял приношение и ушел с жидовкой…
– Так это не сон?! – сказала Зоя печально, упав на софу, и рыдания заглушили ее голос…
Несмотря на то что Василий имел довольно времени прийти в себя и припомнить многое из прежних рассказов Ласкира, но рыдания женщины были для него совершенною новостью. Он опять забыл все и бросился к Зое…
– Что с тобой, Зоя?..
– И ты спрашиваешь? Да, я не скрываюсь, я люблю тебя; знаю, что это безумно, потому что я старше тебя. Но у меня есть к тебе просьба; если не захочешь исполнить ее, то лучше убей. Я должна спешить: могут помешать. Слушай, я выхожу замуж…
– Слышал!..
– Не по любви.
– Этого я не знаю, но верю…
– Замужество это и почетно, и хорошо…
– Тебе знать…
– Жена Палеолога может принимать таких больших гостей, как ты, князь…
– Если матушка позволит…
– Не зову на свадьбу, потому что это может быть неприятно для теремов…
– Ну!
– Не забудь своей должницы… Ты придешь?..
– Если позволят, – проговорил князь.
– Разве ты дитя?
– Но я приду посмотреть на тебя, непременно, а пока прощай…
– Не пущу… Дай слово.
– Ну, приду!
И Вася вышел. Ему было как-то и весело, и легко. Выбежав на улицу, он вскочил на коня и, вместо того чтобы повернуть в Москву, повернул на Жидовскую улицу.
– Князь Василий Данилыч! Куда ты это? – кричал Алмаз, с трудом догоняя Васю.
– К мистру Леону.
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке