По дороге Слава набрал номер Гули. Та ответила шепотом:
– Подожди, в коридор выйду.
– Ну, как там Дина?
– Пока не очень. Не хуже, но и не лучше. Все еще температурит и совсем ничего не ест. Врачи говорят, надо ждать. Капельницу поставили…
– Скажи ей, что папа ее очень-очень любит, но не может пока прийти. Работы невпроворот.
– Не надо, не приходи, – сказала Гуля. – Врачи сказали, ей нужен полный покой. Я сама сижу тихонько как мышка.
– Все будет в порядке, – Слава постарался придать своему голосу уверенный тон. – Вот увидишь, она скоро поправится.
– И, алла, ты у меня совсем голодный, наверное, дома есть нечего. Хочешь, я приеду ненадолго, что-нибудь приготовлю?
В моменты жизненных и семейных кризисов Гуля особенно старалась, чтобы все домочадцы были как следует накормлены. Слава относился к этому ее желанию с пониманием – знал, что это не пустые хлопоты и не попытка отвлечься, а желание сохранить в переменчивом мире островок постоянства, удержать под контролем и в благополучии хотя бы часть жизни.
– Не надо. Я здесь, на объекте, перекушу, – ответил Слава.
– Только дошираки всякие не ешь, лучше кашу разведи.
Они попрощались, и Слава поймал себя на мысли, что впервые за много лет соврал жене. Нет, были, конечно, случаи, когда он что-то не договаривал, но чтобы вот так, откровенно врать, такого он за собой не припоминал. А что он должен был сказать? «Дорогая, у меня для тебя есть две новости: хорошая и плохая. Плохая: у нас не будет никакого дома, а хорошая: я тебе теперь налью столько водки, сколько захочешь».
Лошарик привел Славу к двухэтажному дому в одном из соседних дворов. На таких домах, как бы ни старались владельцы квартир – красили стены, ремонтировали крыши, меняли окна на пластиковые и вешали дорогие шторы – все равно лежит невидимая печать тоски и обреченности. Эти дома пришли из прошлого, из времен бараков и коммуналок, тесноты и нищеты, когда белье развешивали прямо во дворе, соседи одалживали друг у друга сковородки, а чумазые дети стайками бегали, где им вздумается.
Когда они подходили к подъезду, мимо дома пронеслось что-то странное, дико орущее, с зеленым задом и чуть не сбило их с ног. Слава даже не понял, кошка это была или собака, и почему оно развило такую бешеную скорость.
Внутри пахло сыростью и старостью. На ступеньках Слава заметил зеленые следы, похожие на кошачьи, по которым они поднялись на второй этаж и остановились перед высокой железной дверью.
Открыл им маленький и худой человечек с седой бородкой, в берете и клетчатой жилетке. Слава сразу покосился на ухо – в самом деле, мочки левого уха как не бывало. Это выглядело странно, но не противно – просто аккуратное круглое ухо без мочки.
– А, Слава! Лошарик! Милости просим, я гостям всегда рад, – Ван Гог слегка картавил.
В квартире пахло краской, полы были застелены слоем газет. Они прошли мимо открытой двери, Слава заглянул внутрь, ожидая увидеть картины, но в комнате просто шел ремонт – у недокрашенной стены стояла открытая банка зеленой краски, рядом с ней тазик с какой-то жидкостью.
– Вы не видели Пикассо? – озабоченно спросил хозяин дома, обернувшись к гостям. – Я за него немного беспокоюсь.
Славе стало совсем не по себе. С кем еще он вчера пил – с Сальвадором Дали?
– Что-то такое пронеслось, отдаленно похожее, – ответил Лошарик. – Что ты с ним сделал?
– Этот дурной кот угодил задницей в банку с краской! – пожаловался Ван Гог. – Я просто не знал, что с ним делать.
– Кот с зеленой жопой – это очень панковская штука, – заметил Лошарик. – Я бы так и оставил.
– Так нельзя! Животное начнет себя вылизывать и может заболеть! – возмутился хозяин. – Я решил принять меры. Подумал, краску ведь отмывают ацетоном…
– И ты сунул кота задницей в ацетон? – восхитился Лошарик. – Это самый крутой способ сделать реактивного кота! Чувак, у тебя получилось!
Они прошли в просторную комнату. Одну стену занимал огромный книжный шкаф, на другой висел выцветший ковер. Под ногами скрипел старый паркет, а сверху укоризненно смотрела люстра с подбитым глазом – в одном из плафонов лампочка не горела, а зияла неровная дыра, как будто в люстру кто-то кинул камень. Обои кое-где отслоились, по потолку расползлось пятно сырости, но в комнате все же было довольно уютно, чувствовалась женская рука – та, что разложила по полкам салфетки и расставила вазочки, вымыла до блеска пол и поддерживала жизнь в цветах на подоконнике. Слава внимательно оглядел все вокруг, но сумки не увидел.
– Я так и думал, что вы придете. Жена пошла по магазинам, но оставила обед. Лучшие в мире котлетки и жареная картошечка… отличный закусон! А я приберег, я оставил, ждал вас.
Слава тяжело вздохнул.
– Слушай, друг, тебя как звать-то? Что-то я запамятовал.
– Меня это не удивляет, – трагическим тоном ответил тот. – Я оставил свое имя в прошлом и стал другим человеком. Поэтому я его никому не называю. Зови Ван Гогом. Я и картины так подписываю: «Ван Гог Второй».
– Послушай, ммм…. друг, – начал Слава издалека. – Ты помнишь, что вчера было?
– Отлично, отлично помню. Вчера было очень, очень хорошо. Лошарик нам такие стихи читал, такие стихи, – затараторил Ван Гог.
Он прочистил горло, отставил ножку в сторону и продекламировал:
Утро таяло в тумане,
Шелестели камыши,
Грациозные, как лани,
Шли по полю алкаши.
– Браво! У тебя отличная память, – похлопал его по плечу Лошарик.
Слава поперхнулся и закашлялся. Он собирался спросить насчет сумки, но слова застряли в горле, вырвался только натужный кашель.
– Тебе надо выпить! – засуетился Ван Гог. – Я сейчас принесу котлетки, а вы пока садитесь на диван.
Ван Гог ненадолго исчез, но вскоре вернулся и вкатил в комнату черный лакированный столик на колесиках, на котором красовалась сковородка, доверху наполненная слегка подгоревший жареной картошкой, тарелка с горкой котлет и поллитровая банка домашних соленых огурцов.
– Каков натюрморт, а?! – восхищенно сказал художник и полез в шкаф.
Спустя мгновение натюрморт завершили початая бутылка водки и три объемистых стопарика.
– Ну, нальешь? – спросил Ван Гог у Славы с надеждой в голосе.
– Погоди. Я вчера подарил тебе сумку. Ты помнишь?
– Давайте сначала выпьем? – Ван Гог протянул Славе бутылку. – Пересохло уже в горле. С утра ведь ни в одном глазу, ни в одном глазу.
– Нельзя верить человеку, который не успел похмелиться, – поучительно произнес Лошарик и сполз с дивана на пол, поближе к тарелке с котлетами.
Слава вздохнул.
– Нет, так не пойдет. Ты помнишь сумку или нет?
– Смерти моей хочешь? – Ван Гог картинно повесил голову. – Ладно, пытай меня, я все расскажу, как плохой партизан на допросе. Припоминаю, вроде бы я вчера приносил какую-то сумку.
– Вроде бы или приносил? – Слава пристально посмотрел ему в глаза.
Ван Гог отвел взгляд и замахал руками:
– Да, я принес, я принес домой! И положил вот здесь, возле дивана.
Слава поднялся, обошел диван, заглянул за него. Сумки нигде не было.
– Танюша сегодня делала уборку. Она всегда по субботам убирается, пока я сплю. Она золотая женщина у меня, просто подарок.
«Жена пошла по магазинам», – вспомнил Слава, и сердце у него екнуло.
– Позвони ей, – хрипло сказал он.
– Ну дай хоть горло промочить! Душа ведь, душа болит!
– У меня тоже болит, за сумку.
– А что там у тебя? Я вчера и не посмотрел, так устал, просто сил не было.
– Бомба, – ответил Слава. – Ты газеты читаешь?
– Конечно, я же интеллигентный человек, – Ван Гог поправил беретку.
– Читаешь, а не знаешь, что нельзя у незнакомых людей сумки просто так брать.
– Какой же ты незнакомый! Ты сосед Лошарика, а Лошарика я сто лет знаю, он наш человек. Ты так не шути со мной, так нехорошо. И вообще нельзя так, сначала подарил, а теперь отбираешь. Порядочные люди так не поступают.
– Там одна вещь нужная осталась, в сумке. Просто позарез, как нужная. Заберу, и сумку отдам тебе обратно. Подарил, так подарил. Ты будешь жене звонить?
Ван Гог вздохнул, достал из кармана жилетки телефон, набрал номер и приложил трубку к остатку уха. Некоторое время он молча слушал, а потом пожал плечами и сказал:
– «Абонент временно недоступен». Наверное, батарейка кончилась.
Слава выругался себе под нос. Что за проклятье его преследует с этими недоступными абонентами!
– Ты же не против, если я ее тут с тобой подожду? А ты пока поищи, загляни в кладовки там, в шкафы, может, найдешь.
– По магазинам, это она до вечера ходить будет. Да вы сидите, я же разве против? Вы другого такого как я, не найдете, кто гостям так рад! Слав, я поищу, конечно, твою сумку, но ты ведь нальешь? Есть-то ведь хочется, картошечка остывает.
Слава вздохнул и взялся за бутылку. Ему очень нужно, чтобы этот странный маленький человечек был на его стороне, а значит, придется выпить. Может, и тупая, гулкая боль в голове, наконец, утихнет. Когда он разлил все до капли и поставил ее обратно на столик, в ней уже снова бултыхалась ровно четверть. Слава зажмурился и выпил, произнеся про себя один-единственный тост: «За то, чтобы деньги нашлись в целости и сохранности». Загнул один палец – это первая.
Слава поднял пятую, чокнулся, и в очередной раз поклялся себе, что эта – последняя. Сначала он планировал ограничиться строго одной, однако, когда художник принес свою новую картину и с торжествующим видом откинул скрывавшую ее простыню, рука сама потянулась к бутылке. Слава ровным счетом ничего не понимал в современной живописи – с таким же успехом ему можно было бы продемонстрировать схему сборки космического корабля – но, глядя на это произведение искусства, ему нестерпимо захотелось выпить – такая уж из нагромождения темных палочек, кружочков и грубых, выступающих мазков исходила глубокая экзистенциальная тоска. Впрочем, что такое «экзистенциальная тоска» Слава тоже толком не знал, однако как-то слышал по радио, что этот вид тоски очень свойственен русскому человеку, и теперь отчетливо чувствовал это на себе. «Долго смотреть на твою картину – это может и тюленя в Африке убить, если бы они там жили», – сказал Лошарик художнику. Последний кажется, принял это за комплимент.
Чем дольше Слава слушал рассказы сидящего перед ним маленького картавого человечка в берете, тем чаще брался за бутылку, потому что вся история его жизни излучала ту самую глубокую тоску, запечатленную на картине. Славе все меньше и меньше верилось, что сумка все-таки найдется.
С самой юности, закончив педагогический институт, Ван Гог толком нигде не работал, но всегда был одержим какой-нибудь великой идеей. То изучал математику и рассчитывал, когда и сколько нужно купить лотерейных билетов, чтобы непременно выиграть, то копался в архивных документах, чтобы найти царских еще времен клад, то изобрел какую-то спортивную игру и мечтал сделать ее настолько популярной, чтобы она вошла в программу Олимпийских игр. Стоило ли говорить, что ни одна из его затей не обернулась успехом. Несколько лет назад сестра пригласила его в гости в Прагу, где давно жила сама, и как-то случайно обронила, что художники, продающие на Карловом мосту свою картины, очень неплохо зарабатывают. Ван Гог по мосту ходил днями и ночами, разглядывал полотна, приценивался и, в конце концов, решил, что он и может писать картины ничуть не хуже.
– Открыл в себе талант к изобразительному искусству, – пояснил Ван Гог. – Выпьем за талант?
Оказалось, что продавать картины не так уж и просто. Почему-то на мосту родного города, который не часто посещали туристы, картины продаваться совсем не хотели, только полиция почем зря гоняла. Ван Гог прочел в интернете две заметки, которые показались ему весьма убедительными. В одной говорилось, что в наши времена даже очень талантливому художнику привлечь к себе внимание можно только эпатажем, а в другой какой-то психолог рассуждал о том, что если хочешь стать великим, то надо присматриваться к своим предшественникам и кумирам и поступать так же, как они.
В результате в городской многотиражке как-то появилась заметка о несчастном сумасшедшем, который отрезал себе кусок уха прямо в городской поликлинике. Вообще-то изначально он планировал провести эту акцию красиво, принеся свою картину в местный художественный музей и окропив ее кровью, но испугался, что умрет от кровотечения, если к нему не подоспеет врачебная помощь, поэтому совершил свое действие прямо напротив окошка регистратуры, шокировав немаленькую очередь. Больше всего от эпатажного поступка пострадала старушка, которую чуть не хватил инфаркт.
К всяческому огорчению художника, продаже картин все это никак не поспособствовало, несмотря на прилипшую к нему с той поры кличку. Сам он был уверен, что вся беда в том, что, не подумавши, он отрезал себе левое ухо, в то время как у настоящего Ван Гога не хватало мочки правого уха.
После фразы художника: «Ничего, мой тезка тоже только после смерти прославился» пришлось выпить за важный тост:
– За признание при жизни!
Ван Гог принял стопку, зажмурился, обнюхал огурец, как собака – косточку, и положил его обратно на тарелку. Лошарик оторвал несколько лепестков от цветка на подоконнике, разжевал и теперь с любопытством разглядывал в зеркале свой фиолетовый язык.
– Угол преломления равен углу отражения, – задумчиво пробормотал он. – Одна какая-то физика в голову лезет! А не выпить ли нам за яблоко, которое свалилось на голову Ньютону?
Художник тут же пододвинул бутылку поближе к Славе с таким выражением лица, словно каждая минута без выпивки была для него мучительной пыткой, по сравнению с которой рвать зубы без анестезии – сущее удовольствие.
Слава покачал головой. Ему в голову лезла совсем другая физика. Время близилось к четырем. Он мучительно пытался прикинуть, успеет ли сдать объект к понедельнику, если начнет вечером и будет работать без сна и отдыха, но квадратные метры плитки никак не хотели превращаться в трудочасы. В ушах стоял пронзительный звон, будто какие-то невидимые существа беспрерывно чокались, не произнося тостов.
– Ну, Слаааав… – жалобно протянул Ван Гог. – Я ведь совсем немного прошу. Мне же ничегошеньки от тебя не нужно! Только протяни руку, возьми пузырь, и осчастливишь старого, больного человека, пострадавшего, чтобы донести свое творчество до народа. Беленькая, родная, только одна может снять мою душевную боль, успокоить раны…
– Давай сюда свой стакан, – Лошарик схватил бутылку. – Жаль, что не граненый, но за Ньютона можно и…
Ван Гог опередил его с неожиданной прытью: перегнулся через столик и вцепился в драгоценный сосуд:
– За второй сам побежишь!
– Панки не бегают, панки чапают.
– Чего делают? – насторожился художник, не выпуская бутылку.
– Чапают, – пояснил Лошарик, – это когда ходят в таких раздолбанных ботинках, на которых даже шнурки не завязываются.
– Значит, почапаешь! – Ван Гог потянул бутылку к себе, но парень был сильнее.
Слава стукнул по столику кулаком – тот испуганно задребезжал и откатился вбок.
– А ну хватит! Так, Малевич, слушай сюда.
– Я Ван Гог, – робко возразил тот.
– Неважно. У тебя ведро есть?
– Ну, то, в котором Танюша полы моет… Сегодня, вот, мыла.
– А еще?
Художник почесал в затылке, потом радостно поднял палец вверх:
– В котором она капусту квасит! Моя Танюша такую капустку фигачит, слезу вышибает, закусываешь и плачешь, закусываешь и плачешь…
– Тащи, – перебил его Слава. – По капусте потом плакать будешь.
О проекте
О подписке