У меня нервы не выдержали: все-таки литературный вечер, – решил почитать, через полстранички почувствовал в воздухе напряжение скуки и вовремя прекратил. Все радостно расслабились, Шамир сказал: мы тебя любим не за это, ты лучше спой, и Гробман все подначивал, ну я спел, сбился на Есенина, завыл, никто меня уже не слушал, кроме Гробмана с Шамиром – рядом сидели, мы с Шамиром затянули: «Я был батальонный разведчик…» На строчке: «Я срать бы с ним рядом не сел…» Гробман встрял и обозвал это натурализмом, предложил поправку: «хезать», «Я б хезать с ним рядом не сел!», разгорелся филологический спор, собрание становилось катастрофически необязательным. Я заткнулся (тут как раз и на водку перешли). Гробман требовал продолжения пения. Я стал хныкать, мол, не любит никто, не любят меня.

– А ты чего, хочешь чтоб тебя любили? – рассердился Гробман. – А ты чьей любви хочешь, Шауса? Так Шаус тебя так полюбит, что жопу в клочья, или вот мы с Шамиром, мы тебя так полюбим…

Тарасов шипел Риммке: «Я их всех ненавижу!», Оля озабоченно следила за дочкой, чувствовалось, что ей не до сборища, Таня с Аркадием загадочно улыбались, как театральные маски, Юхвец хлестал водку и держал на чреслах кота, Гробман продолжал напевать свое: «Расцвела за городом акация, всюду слышны песни соловья. У меня сегодня менструация, значит не беременная я.…», потом сел на этого кота, нарочно сел, кот с визгом удрал, Оле это не понравилось, Шамир, чтоб Олю позлить, сказал, что кот немного сплющен. Мелькнула догадка: пора отчаливать. Тогда Гробман круто взял «серьезный» тон и повел речь о том, что «останется» тот, кто смог себя выразить, что все уникальны и неповторимы, но немногие могут себя выразить, выразить свою неповторимость, так что давайте выпьем за эту книгу, это удачная книга, и вообще, книга – важное дело, «и учти, Вайман, что ты теперь умер, ты умер, понимаешь? Книга – это смерть. Ты теперь воскреснешь, только если напишешь новую книгу, а пока ты умер, все…»

Позвонил Матвей (он это делает не часто), объяснил свое молчание неполадками с интернетом.

От Л: Ты обиделся?

Как было на «крыше»?

А ты хотела меня обидеть?

Я почувствовал, что ты счастлива и как-то не хотелось «встревать».

Потому что на самом деле я рад за тебя. Надеюсь, что в этом нет ничего обидного.

О вечере прочитаешь в записках, они почти готовы

целую

Да, хотел спросить: он по-русски читает? И вообще, имеет отношение к литературе?

8.4.2000. От Л:

Я тоже подумала было о переводе книги, но он плохо читает по-русски, не чувствует… и плохо понимает. Как продвигаются дела с Dio? Когда читала записки, там, где «есть реальность и есть образ, который закладывается в память… сильное желание, закрепляющее за собой определенный образ, не соответствующий действительности, но идущий навстречу желанию, и есть вера», вспомнила Набокова – когда мы думаем, что начинаем все понимать, нам пора уходить из этого мира…

Да, работаю. Сегодня встречаюсь с Ароном Амиром, помнишь «Кешет»? Хочу себя на иврите.

Говорят Dio скопировал Грейвз в романе «Я Клавдий», возьму почитать.

От Ф:

А тебе твоя ирония и отстраненность принесли счастье? Я как раз вижу себя излишне отстраненной от жизни, и мне безумно хочется стать ее частью. Я напоминаю себе человека, судорожно вцепившегося в ветвь дерева, склонившегося над рекой, страшащегося отпустить «точку опоры» и поплыть… Прекратить попытки «контролировать ситуацию» и отдать себя воле волн. Страшно, но иначе остаемся на месте, причем ценой гигантских усилий. И это – отстраненность от течения жизни. Так что может быть отстраненность – от страха перед жизнью?

Если говорить точнее, то мне действительно не хватает отстраненности – от своих эмоций, страстей, я путаю себя с ними.

Кстати, в книге ты замечательно говоришь, что смысл – то, что преодолевает смерть. Но в нашей последней беседе ты сказал, что различие между нами в том, что ты считаешь, что смысла нет…

Противоречия здесь нет. Смыслы мы, хотим этого или нет, придумываем. А ты красивый «образ» придумала: подвешенного над жизнью… И я смотрю на жизнь со стороны, с берега, и в быстрое течение меня не заманишь. Я не люблю в нем барахтаться. Из страха? Скорее от брезгливости…

По дороге домой из Иерусалима заехали с женой на базу в Бейт Хорон, навестить Юваля. Он жадно ел арабскую булку с заатаром²⁴, которою мы ему купили у Яфских ворот, и пиццу. На прощанье крепко обнял меня. Борода мягкая… А потом я у Синявского прочитал цитату из Розанова: «Любовь есть боль. Кто не болит (о другом), тот и не любит (другого)». И не от страха за него болит, а просто… Хотя, конечно, боишься…

Бараш перекинул еще одно «упоминание», сказал, что он на меня «закладку» сделал, периодически что-то выскакивает.

Из «Эксклибриса».

Наум Вайман: по иисусовским местам c гарнитурой Лузурского

Наум Вайман. Ханаанские хроники. Роман в шести тетрадях. – СПб.: Инапресс, 2000, 414 с.

А ЭТА книжка набрана чудовищно мелкой гарнитурой Лузурского – читать ее практически невозможно. Особенно если учесть тот факт, что речь в ней идет о кромешных израильских пейзажах, где мается главный герой, записывая историю своей маяты в тетради. На израильских заставах, понятное дело, жарко, воспоминания, само собой, покоя не дают, а тема «Москвич на Земле Обетованной» оказывается на нынешний день абсолютно неактуальной – тем паче, если подаешь ее с лирической, а не с комической точки зрения. Хотя, говорят, эта книга наделала там много шума. Но, наверно, они там лучше знают, кто такая И., которую герой возил «по иисусовским местам». Только нам-то какое до этого дело?

Барашу: Насмешники, все б им поиздеваться над провинциальными. А шрифт действительно каверзный – имей в виду. Успеха тебе с Кононовым

А от вечера осталось дурное послевкусие.

От Л: и я хочу тебя на иврите тоже. Как прошла встреча с Амиром? Давай уже записки

9.4.2000. В «Апокалипсисе нашего времени» Розанова христианство смыкается с буддизмом: «Силушка – она грешна. Без „силушки“ – что поделаешь? И надо было выбирать или „дело“ или – безгрешность. Христос выбрал безгрешность. В том и смысл „искушения в пустыне“. „И дам тебе все царства мира“. Он – не взял. Но тогда как же он „спас мир“? Не-деланием. „Уходите и вы в пустыню“. … Ах, так вот где корень его».

«Поле зрения, открываемое Евангелием, действительно есть поле „лазарей“, „нищих“, „убогой братии“ и, в общем, какой-то трухи человеческой. Имен, лиц, генераций не видим. Нет такого, чтобы человек был подобран к человеку, „породка к породке“, чтобы каждое зернышко „хлеба человеческого“ было умыто, омыто, вычищено. В Евангелии проходит определенная борьба против вычищенности. Отсюда-то снисхождение к болезни, изъяну, уродству. Отсюда: сын наследник и сын-гуляка. И гуляка торжествует… (притча о блудном сыне). И вообще отсюда именно, от Евангелия, потекло начало какой-то безродности, в сущности – вырождение и голытьба».

И Ницше о том же.

От Мерлина:

Naum, есть возможность хорошо отомстить: завтра будет презентация «Двоеточия» в Иерусалиме. Можешь на нее не приехать, и будем квиты.

От Л:

ночью вдруг метель, и сейчас еще снег лежит. А вчера было 23 тепла и на сирени уже видны цветы… красота – сирень под снегом!!!

нет, он не литератор, он учитель истории, в старших классах и трубач-джазист по совместительству.

Получила записки, спасибо. Но про вечер ничего.

Поздравляю с номинацией на Букера!

10.4.2000. От Л: вот вспомнила про «американскую красоту». Мы с тобой, когда в Иерусалиме гуляли, в Гиене Огненной видели пакетик целлофановый в небе, как змей воздушный летал, помнишь? так я именно об этом тогда подумала, ты небось и не помнишь уже…

так где же про «крышу»?

От Ф:

Дорогой, ну а как героизм – сидя на берегу? Вчера открыла твою книгу и удивилась – словно продолжаем разговор, но ты искреннее. Могла бы с тобой говорить твоими же цитатами. Хорошо же ты пишешь – если не о бабах.

А в каком смысел о бабах – плохо? В смысле литературы или отношения?

Амир пригласил в его родную забегаловку на углу Дизенгоф и Жаботинский. Я попросил два стакана сухого красного, а они принесли пасхальное сладкое вино, в армии мы звали его «молоток», и кафе какое-то «безалкогольное».

Амир жаловался, что о его новой книге – никто ни слова, нашел кому жаловаться.

Хочет, чтобы я его книгу осветил в русской прессе. Но для этого надо её прочитать. А на иврите читать – тяжкий труд, тем более – ерунду историческую.

11.4. Наум-Матвею

Читаю Синявского о Розанове. И цитаты Розанова, как жемчужные зерна в трухе скошенной (а ведь и Синявский не лаптем щи хлебает). Какой же он все-таки… вот, не знаю как сказать о Розанове. Въедливый, ботанический ум. И даже не от ума это глубочайшее видение – буквально «от нутра». «Нашим всем литераторам напиши, что больше всего чувствую, что холоден мир становится…» Ведь это же простое ощущение, вроде бы многим свойственное, но какая здесь чувствительность! Не ум, опять же, не талант, а чувствительность! И не то, что зябко вдруг стало, мол, век железный грядет и т.д., а тут ощущение, почти предчувствие, страшного космического холода, тень которого уже ложится на землю. (Ну а нынче не «ложится», а уже разлеглась.)

За окном (задраенным!) арабская музыка, монотонно заунывная, чужая, до ненависти. И хамсин обещают сегодня. Встал, заткнул уши ватой…

И вот от этого ощущения холода идет «раскрутка» пытливой и страстной мысли: почему холодеем? А оттого, что кругом «индивидуализьм» (вот он последний воитель против него, правда, он скорее не Дон Кихот, а Санчо Панса русской соборности…), «братство» утеряно, узы рода распались, даже узы семьи… ты один, свобода, блин! Но это свобода камешка в просторах космоса. Нет рода и нет любви. Впереди гибель. На этот «индивидуализм», на всю эту «соц. демократическую сволочь» он смотрит апокалипсически. И не согласился бы, что ее можно искусством «вылечить». Только религией, «теплой, родовой». Отсюда его увлечение «юдаизмом», пристальный к нему интерес. А форма письма абсолютно личная, индивидуалистическая: обрывочки, опавшие листья, но его собственной неповторимой жизни. Вот и я от того же «танцую». И мне «холодно», и мне приходится самого себя «согревать», с самим собой танцевать, беречь свое тепло (как Соллогуб писал: «улыбаюсь, забавляюсь, сам собою вдохновляюсь»)…

«Родных не помню. Рода нет. Племени нет, нация – одна ерунда. Но вот я довольно талантлив и издаю журнал. Меня запишут в историю русской литературы. Я, впрочем, нигилист и в общем мне хоть трава не расти».

Опять же он, Розанов, родной. И как точно увидел, что христианство – это убийство Бога-Отца, своего рода история Эдипа в космических масштабах.

Розанов называет социализм мнимым братством, искусственным, насильственным. Отмечая при этом, что «сила» социализма именно в иллюзии возвращения этого самого братства. Он идет еще дальше, разоблачает и христианство, как мнимое братство, братство в нищете, а не в роде, братство в отшельничестве, в уходе от мира, в смерти, а не в жизни. Он зовет Бога-отца, зовет «еврея», «ветхозаветный дым на теплых алтарях». И на самом деле сегодня иудео-христианский мир (тот самый Запад) отбросил и то и другое, но не вернулся, конечно, к ветхозаветному дыму, а вернулся к римскому закону, как основе жизни. Америка стоит на «законе». И все «лучшие люди» (соцдемократическая сволочь) поют ему осанну. Но на чем стоит этот «закон»? Пока он покоится как бы на библейских принципах (только не называйте их «христианскими»! ), это гигантское здание, эта новая вавилонская башня еще как-то держится. Но свобода индивида уже выше власти рода, холод сильнее тепла (оно и по термодинамике так), и поэтому здание это будет все дальше и дальше уходить ввысь, теряясь в облаках виртуальности, пока… не рухнет. И что есть искусство в этой очевидной глобальной перспективе?

И еще меня бесит преступное скудоумие нашей, израильской «социал-демократической сволочи», их сюсюканье по поводу «универсальных ценностей». И так хочется бросить им в лицо – нет, не «железный стих», а гранату. Стихами их не проймешь.

Нет, я себя с ним не сравниваю, пойми, просто исходные побуждения те же (потому я так Розанова и люблю). Я ведь, на самом деле, розановский эпигон.

12.4

От Ф:

Муж завтра приезжает, а я вместо того чтобы пироги печь, не говоря уж о лекции своей на иврите в пятницу, не могу от книги твоей оторваться.

Читая, чувствую такую близость, нежность к душе твоей мятежной и тоскующей… И от тоски по несбывшемуся сердце сжимается.

От Л:

если еще не поздно, не мог бы ты для меня заказать «Женский портрет» Джеймса и диск Козина? Конечно, если это удобно и не в тягость. Матвей превзошел сам себя. Я его теперь люблю, как родного. Получается мы таки мыслим синхронно – ты думаешь, что я тебя хороню, а я думаю, что тебе легче меня утопить, чем в море отпустить… я давно не комментирую, но не могу сдержаться и не напомнить, как посоветовала тебе «предохраняться» с Ф и еще у меня есть масса вопросов, но это потом.

Faksy i baksy

Дорогой Николай!

Письмо Гринбергу завтра отправлю, он уже звонил, вроде поблагодарить за книгу (я ему послал), и спросил про ваш «факс» (во, как я его «подогрел»! ).

А вам, шаркнув ножкой и эдак попятившись, напоминаю о нижайшей просьбе насчет справочки, ваших книг и Козина (см. предыд. письмо), если, конечно, Марианна в наши края соберется.

Что касается моей «склочности», то я в ней не уверен. И не потому что «обиделся», или, тем более, хочу «поправить» (пусть пишет, как видит, может ему и виднее). Вредность, конечно, имеет место быть, как и память злая, но все-таки не склочность. Если бы обо мне что-нибудь толковое написали (вот, надеюсь на Золотоносова), я бы решился высказаться, как сам все это вижу… Кстати, если Золотоносов захочет спросить о чем-нибудь, уточнить, я рад пообщаться.

Всегда ваш

Наум

13.4.2000. В номере сумрачно. Прохладный ветер колышет занавески. Шарав нишбар – хамсин на сломе. Заставила меня читать кусочки из книги.

… – Я иногда так горжусь…

– Хорошо. Я хотел бы, чтоб ты мною гордилась.

– Да я не тобой, а собой горжусь. А тобой я не горжусь, я тебя обожаю. … А я знаю теперь твою страшную тайну!

– Какую тайну?

– Забыл?

– Не помню…

– Что ты хомячок. Не рыба, а хомячок. А ты знаешь, что хомячки все время делают?

– Трахаются.

– Сам ты трахаешься. Они моются! А знаешь, как они ужасно смешно моются? Вот так, обеими ручками щечки свои вот так… У меня была дома хомячиха, я ее невзлюбила, когда она всех своих детей съела, двенадцать штук…, она любила по занавеси забраться и по палке наверху ходить, а потом мы ее оставили у подруги, когда в отпуск уезжали, и она погибла, упала в фотораствор, а когда подруга пришла, так она уже умерла, а я.., вот ужасно, но я даже была рада, я не любила ее, после того, как она съела. … А помнишь, в церкви в Яффо было написано: отправляем все требы. Вот ты мне отправил все требы. … Ой, я вспомнила смешную историю, которую мне подружка рассказывала, она в Москву ехала, скорый Москва-Ташкент, и в купе с ней была одна учительница, уже немолодая, а у подружки была верхняя полка, и вот, говорит, вдруг зашли два таких классных мужика, знаешь, как говорили: в шляпе и с портфелем, такие видные мужики, наверное, командировочные, ну, один тут же ей место внизу уступил, мы, говорит и наверху разместимся, и пошли в ресторан, пришли, конечно, пьяные, этот, что подружке место уступил, хлопнул ее по заднице: а ну дуй к себе наверх, она действительно «дунула», а второй вдруг писать захотел и в уголок пописал, а там эта училка спала, он на нее и написал, прям на лицо, представляешь?, ну, та стала орать, в общем, милицию вызвали, стали протокол составлять, эта училка в истерике, не может, так подружка за нее протокол писала, а ее милиционер поучает: не написал, а отправил малую нужду, а второй через сутки очнулся, где товарищ, такой скандал поднял, подумаешь, говорит, ну выпил человек. … я до сих пор не пойму, как мама могла.., я раз прихожу со школы, мне было лет двенадцать, а сестре лет восемь, а у нас такой шкаф был, сверху книги, а внизу две полки такие, одна моя, другая сестры, там для школьных всяких принадлежностей, у меня всегда была в образцовом порядке, а у сестры куча-мала, она, когда искала чего-нибудь, всегда выгребала все на пол, ковырялась-искала, а потом все так кучей обратно и запихивала… ну вот, прихожу я, а мама сидит на полу, и читает ее дневник, решила ее полку убрать, и нашла дневник, и говорит, ты только посмотри, что наша малая делает, а там была такая тетрадка, разделенная пополам, и подвал такой, и вот она слева записывала всякие события, ну совершенно простые, лет восемь ей было, а справа записывала что могло бы произойти самое худшее, если бы случилось не так, а иначе, а в «подвале» записывала все что могло произойти, если бы наоборот, ужасно повезло, ну и т.д., представляешь? А мне неприятно было, что мама читает, хотя я дневники никогда не писала, я всегда с мамой советовалась, все ей рассказывала, хотя могла и наоборот сделать, а сестра была ужасно скрытная…, и вот я только теперь узнала, что мама ей в конце тетради написала, что мол зачем ты воображаешь самое плохое, ну что-то в таком духе… Представляешь? Это так не вяжется с образом мамы, она была такая деликатная, умная, и дневники читать, да еще написала ей… Сестра с тех пор перестала дневник писать. … ты знаешь, я когда вошла в Сикстинскую капеллу, то у меня голова закружилась, я как-то потеряла ориентацию в пространстве, это даже не картины, не фрески, а как будто объемно все, прям на тебя свисают ноги, руки. … у нее была ужасная послеродовая депрессия, и муж ей подарил краски, какой-то психолог посоветовал, и она стала рисовать, и даже в какой-то любительской выставке участвовала, и на эту выставку пришел один директор банка, и ему очень понравилось, и он ей предложил, что она в течении трех лет будет писать ему в месяц по картине, а он их заранее покупает по 600 долларов, ну она, конечно, согласилась, и вот, сейчас, представляешь, ее картины висят в музеях, стоят совсем другие деньги, но она все равно продолжает этот договор с тем директором банка, говорит, что так благодарна ему, что он в нее поверил.., правда удивительная история, про Золушку? А потом еще у одной нашей знакомой была депрессия и муж этой художницы тоже ей подарил краски…

– И она тоже прославилась?

– Еще нет. … он себе обрезание сделал, на старости лет, ну все ужасно смеялись, требовали предъявить… он вообще очень интересный человек. … с ним произошла ужасная история, мы вместе собирались уезжать, и даже билеты были на один самолет, и перед самым отлетом у него заболел ребенок, и они отложили, ну, мы сказали, что будем его встречать в Вене… они так и не прилетели, а уже в Израиле мы узнали, что они поехали в Америку… ты знаешь, когда мы в Вену прилетели, мы были единственные, представляешь, единственные, которые повернули в Израиль, все летели в Америку, все нас спрашивали, а что вы там будете делать в Израиле, дыра, ну и всякое такое, и ты знаешь, если бы не дочка, которая раньше нас прилетела и ждала нас в Израиле, я бы, может, передумала, я просто заколебалась… а у них мать его очень не хотела ехать в Израиль, говорила там война, мальчику придется в армию идти, а ему было тогда лет девять, и еще она говорила, что в Израиле плохая вода и мальчик может заболеть, в общем, они поехали в Америку, нормально устроились, и вдруг мальчик этот заболевает лейкемией, и умирает. И вот он решил наверное, что это ему наказание, и решил сына похоронить в Израиле, мы были на похоронах, жена еще держалась, а он…, а потом решил лахзор бе тшува²⁵