От Саши хотел позвонить Р, но не получилось, потом торчал в пробках и поздно приехал… Вот и сосет тоскушенька, хоть стихи сочиняй.

Жена обозвала «творняшкой». Утром гуляли в парке. Держит меня за руку, подпрыгивает, на качелях качается. «Ой, какие большие вороны!» Нюхает только что распустившуюся чайную розу: «Понюхай, как пахнет! Нет, это с ума сойти! А эта, старая паршивка, вроде все тоже самое, а не пахнет. Вот она, жизня…»

От Л:

он очень похож на тебя, только чернокожий. Веришь? Если веришь, буду дальше докладывать…

Верю, верю

Dio получил, спасибо. Нашел что нужно, перевожу потихоньку

А вообще грустно мне. С тоски работать подрядился, недели две без продыху. Все равно Христос в тупике. Читаю «Евангелие от Иуды» Панаса. Радует только что я этот «уровень» прошел. Все они опираются на евангельские рассказы, как на костыли. Но это неинтересно. Надеюсь, что созрею для чего-то другого…

А про поца я не то чтобы тогда не поверил, а поразился тому, что казалось мне невозможным (не в смысле твоей «измены», а в смысле «уступки» такому поцу), ну а с парапсихом ты же сама призналась, что мистификация. Я был готов поверить, но описание вычурного секса было уж чересчур «литературным»…

Kozin i Barash

Дорогой Николай!

Я рад, что вы вернулись. Козина и у нас певали в семье, вернее отец пел (он и на гитаре бренчал немного), у него был высокий баритон. Эта «болезнь» перешла и ко мне: я тоже бренчу и люблю попеть, хотя Бог талантов не дал. А Козина я слушаю минимум два раза в неделю, когда еду на работу, ставлю свою любимую кассету, я ее записал с диска, называется «Осень», интересно, тот ли это диск, что вы купили. Я помню жутковатую сцену, когда несколько лет назад Козину (незадолго до смерти) дали какое-то звание (заслуженный артист России?), и к нему в Магадан приехала делегация во главе с Кобзоном, и Кобзон, «в честь нашего заслуженного», вздумал какой-то романс затянуть (а певец он абсолютно деревянный), так Козин его прервал, говорит, дайте-ка я попробую, тряхну стариной, и запел. Голос-то уже старческий, дребезжащий, одной «душой» спел, но такой был «переход», будто после машины живой человек запел.…

А с Сережей Надеевым я действительно лет десять назад познакомился, через Витю Зуева, обсуждали возможность издать мои стихи. (Кстати, о стихах. Напоминаю вам о своем «запросе» насчет возможности издать стихи Александра Бараша.)

Из вашего замечания о том, что о прозе «говорят всякое», я понял, что не в восторженных тонах говорят, но все равно интересно. Хотя, конечно, важнее что напишут, если напишут… Вот в интернетовском (почти интернатовском) «Русском журнале» (http://www.russ.ru/krug/vybor/info86.html) кто-то написал: «Опять-таки произведение, хорошо знакомое посетителям русской Сети; на „Инфоарте“ оно было вывешено под куда более горячим заголовком „Щель обетованья“. На бумаге, чего греха таить, выигрывает: рефлексии вокруг израильского житья-бытья бывших российских интеллигентов лучше читать при мягком свете ночника, а не при зловредном мерцании монитора. Вне всяких сомнений, Вайману удались эросцены; если вам за пятьдесят и потенция сбоит – это ваша книга». И на том спасибо. Не понял только слова «сбоит».

А что, французы «рефлексией вокруг израильского житья-бытья бывших российских интеллигентов» не заинтересовались?

Всегда ваш

Наум

P.S. Привет Марианне. Что с ее планами посетить наши края?

Бараш предложил сделать в следующий четверг капустник на крыше, чтобы каждый что-нибудь выдал в чуждом жанре: Гробман чтоб спел, а Гольдштейн сплясал. Осторожно катанул маленькую, пробную бочечку на Гольдштейна: «Что-то Гольдштейн в последнее время, как отмороженный. А ты с ним общаешься?» Успокоил его, что изредка, по телефону.

От Л:

Ты мне обещал перекинуть кусочки из Толдот Ешу²³. С натуропатом я перепутала Гудзон с Ист-Ривер, а не выдумала… как там астральное тело? И райские кущи? Давай записки дальше. Убегаю на работу. Не грустите юноша…

«Я ей сказал, что если она будет путаться с евреями и матадорами…» Откуда это, помнишь?

Я купил сканер, но еще не освоил. С его помощью мог бы перекинуть кусочки из Толдот Ешу.

С натуропатом все-таки было чересчур литературное описание, вся эта лизня промежностей… Может ты испытывала неловкость, рассказывая мне об этом, какой-то был в «рассказе» излом… Так как идут с ним дела?

А что с негром? Ты влюблена? В каком смысле на меня похож?

Астральное тело пока в подвешенном состоянии.

В следующий четверг (6.4.) у меня будет вечер, вернее, вечеринка, «на крыше».

А книгу ты уже должна получить…

1.4.2000. Суббота. От Л:

Получила книгу! Не понимаю, как можно было в ней разочароваться… тоже мне, отец.

Я не хотела чтобы тебе было тоскливо, а хотела чтоб обнявшись посмеяться вместе за пивом.

А шрифт, мать, разве не мелкий-бледный? Перечитывать будешь? Или надоело это все…

Посмеемся за пивом? Не знаю. Хотя сегодня первое апрель…

Ну так что, будем признаваться или будем дурака валять?

От Ф:

Понимаю, сама не люблю хныкать, боюсь быть в тягость, признаваться в своей уязвимости и слабости, боюсь непонимания. Но мне так хочется, чтобы между нами этого не было, и чтобы открытость наших отношений разрешала и пожаловаться на жизнь, если тяжело на сердце.

Как книга? Появляются рецензии? Ты собирался делать презентацию?

А как пишется новый роман? Ты мне давно ничего не присылал.

Муж снова уехал на две недели. И как всегда, когда он уезжает, случается какая-то гадость. На следующее утро меня разбудил крик дочери, я вскочила и увидела нашего кота, бегающего по квартире с воробьем в зубах. От этого зрелища завопила и я, и бросилась в спальню. Я-то вопила от неописуемого и необъяснимого страха, ребенка же ситуация очень забавляла, особенно моя реакция. Кот был в упоении от успешной охоты, в нем проснулись первобытные инстинкты, и он угрожающе рычал, спрятавшись под столом. Но воробей, видимо, оказался не таким вкусным, как рыбка, которой мы его балуем, и он выпустил трупик, решив использовать его как мячик, и стал футболить им по квартире. Тут ребенок его отобрал и выбросил. Я же трусливо стояла под дверью, пока она все не сделала. Представляешь? Я не знаю, что бы я делала, если бы была одна (я почему-то всегда примериваюсь). Так бы и сидела в спальне. Совершенно парализующий ужас.

С 1-го апреля я перехожу на ставку. Да, день удлинили, буду работать до 4-х, а не до 3-х, как раньше, чтобы не работать в пятницу. Меня эта перспектива жутко угнетает.

Две недели подряд буду готовить лекции на иврите, и пока не в состоянии, все откладываю. Обдумываю, но не записываю.

Интересны мои уроки рисования, когда встретимся, покажу стихи. Учительница очень хвалит стихи и ругает картинки. А рисую я пока каждую неделю одно и то же: четыре времени года с помощью одной горизонтальной, двух-трех вертикальных линий и круга. И стих к рисунку. Лаконизм зверский. Так и нужно, чтобы ничего лишнего. И куча технических заданий. А урок – ее рассказ о том, что такое картина, как научиться их видеть, чтение стихов и всякие байки из жизни. Это пока – я сейчас в «подготовительном классе». Очень здорово.

После Пасхи собираюсь снова читать весь курс, но желающих пока – пару приятельниц, я не в ладах с рекламой и организацией публики.

Да, очень хочется увидеться.

Спасибо за длинное письмо. Согрело…

Книги пришли, хочу передать экз. Да, «занимаюсь» ею: рассылаю, звоню, организовываю вечера. А роман «застрял». Может и к лучшему. В воскресенье закончу в пол-четвертого, постараюсь позвонить, может, увидимся. Или можно в четверг днем.

Ты с работы уже не удираешь?

2.4.2000. В переменку позвонил Р – дома. Легче стало. Через два часа, когда учеников спровадил, опять позвонил:

– Я мучаюсь… А ты обо мне не забываешь?

– Я о тебе никогда не забываю. А тут еще книжка, я в тот день как начала читать, так полторы тетради проглотила. Ты все-таки умница…. Скажи мне что-нибудь…

– Мучаюсь я, чего уж тут еще говорить.

– Ладно, я буду считать, что ты сказал…

Домой возвращался веселый.

Дорогой Николай!

Конечно я не против всех этих куртуазных дел с французами, как и с любыми другими. Могу вас уверить, что если что выгорит, то и ИНАПРЕСС в накладе не останется. Ви жэ минэ знаетэ. На хорошее дело мы за ценой не постоим.

Ну а на статейку Топорова я бы все же взглянул, интересно. «Скучно»? … Черт его знает, в общем-то, развлекательного там мало (особенно если вам не за пятьдесят). А насчет того, что «за большие деньги», это, конечно, грубо. Чтоб у него всю жизнь такие суммы за «большие деньги» считались.

Барашу передам ваш адрес. Могу и «предупредить» насчет денег, если вам это удобно. Хотя он «гордый». Со Сталиным был однажды такой случай: родня его грузинская стала просить за какого-то дальнего родственника, и Сталин, невероятно!, изъявил готовность сменить гнев на милость, только, говорит, пусть прощение попросит. Ну, через некоторое время родственники опять пришли, говорят: не будет просить. Сталин улыбнулся и сказал: «Гордий!» Ну и, конечно, секим-башка.

Козин – класс, согласен. Диска этого у меня нет, закажу в Москве. А ведь отец именно эту песню пел, я с детства помню, он с мамой в Куйбышеве познакомился: Волга, Жигули…

В четверг будет такой келейный сабантуйчик для «друзей» -литераторов – надо вроде обмыть это дело, книжку то бишь. Уж и не знаю, чем их развлечь, кроме водки.

Вчера пришли суховеи. Они всегда в начале апреля появляются с одуряющим запахом цветущих цитрусовых… И от них какая-то слабость и мрачность…

А у вас, небось, веселенькая весна…

Всегда ваш

Наум

От Ф:

Жаль, что не позвонил сегодня, в хамиши у меня урок рисования.

Я могу иногда выйти на час-другой, только если нет всяких мероприятий, или уйти пораньше…

3.4.2000

После работы поехал в «Вести», Гольдштейн познакомил с Зайчиком. Редакция похожа на муравейник. У Зайчика закуток за ширмочкой. Большой такой толстый зайчик, довольно доброжелательный, с хитринкой. Предложил дать для газеты «что-нибудь из дневников». «Можно об известных людях. В свойственной вам деликатной манере…» Преподнес ему книгу.

Потом погуляли с Гольдштейном. В одно пустое, уже закрытое кафе впустили две русские девицы, одна – красивая-разбитная за сорок, другая – деревня под двадцать. Взяли по соку. Преподнес ему книжку. Надписал: «Соучастнику». И «с благодарностью за дружбу». И правда, я в последнее время испытываю к нему какое-то особое расположение. И поздравления его искренни и завистью не отравлены.

Красивая-разбитная за сорок тоже располагала.

– Жалко, – говорю, – книжку лишнюю не взял, подарил бы вам, почти уверен, что вам бы понравилось.

– Какую книжку?

– А вот! – Гольдштейн охотно продемонстрировал. – Видите, его книжка!

– Детектив что ль?

– Ну, не совсем, – замялся Гольдштейн.

– Про любовь, – говорю.

– А где, где книжка? – оживилась «деревня».

– Вообще-то, – говорю, – и магазине можно, наверное, купить.

– Нуу, это надо деньги платить, – сказала «деревня».

Бараш звонил. Мурыжил на тему письма Кононову. Да какой он человек, да как себя с ним вести.

– Учти, – говорю, – он в делах жесткий.

– Так что надо поддаваться?

Я засмеялся.

– Ну я тебя серьезно спрашиваю! – обиженно и даже резко одернул меня Бараш. После паузы продолжил:

– А он текст правит?

– В смысле ошибок? Не знаю, есть ли у него корректоры…

– Нет, ну там, может сказать, что вот эта фраза ему не нравится…

– Да ты что?! Название книги – это еще туда-сюда, тут он может свое мнение высказать, но все равно тебе решать.

– А как он…

Долго выспрашивал. Потом о вечере: нет, ничего не придумал и народ пассивный. Спросил опасливо, кого я пригласил. «Никого», – говорю. Расслабился. Сказал, что Дану не пригласил, кажется, она на меня обижена. Сообщил, что Дана с Некодом издали поэтическую антологию, но меня она не включила.

Он сделал паузу, видимо, ожидая грязной ругани.

– Включила своих учеников, – продолжил. – Ну как же, у нее целый такой поэтический кружок, птахи там всякие, Регев – красная шапочка, я тоже у нее один раз читал, свои последние, так там один, Шпарк, или Шперк…

– Шваб?

– …да, вроде, его там за поэта держат, так он высказался, что это, мол, прозаическое описание путешествий. Да? Вот так, пишешь двадцать лет, где-то там как-то существуешь в литературе, и вдруг приходит какой-нибудь Шпарк-Шперк, ну Шваб, Шваб, да… я ему чего-то сказал, а я, ты не представляешь себе какой был сноб когда-то, это я сейчас добрый и старый, а в молодости… в общем, я ему что-то сказал, так он ушел…

Рассказал («только между нами, да?»), что Ира Гробман хвалит мою книгу («Ты же знаешь, они к тебе вообще-то не очень, да?, а тут прям… говорит лучшая книга о нашей тут жизни, а для них похвалить – ты знаешь это…»). Тут я вспомнил, что надо бы Гробманов пригласить, хоть они о вечере знают, конечно, и придут, но надо пригласить. Позвонил. Ира сказала, что «посмотрела» книгу и нашла, что я много поработал, что стала гораздо лучше, и вообще хорошая получилась книга. Ну, спасибо, хорошо если так.

Не скрою, приятно было.

4.4.2000. Уже тепло. Встретился с Ф, перекусили в порту. Выясняли отношения.

Надо завязывать. И чем резче, тем лучше.

Тоже (как жена) хочет, чтобы мужчина не телом ее интересовался, а душой.

… – Ты был для меня, и сейчас есть, самым близким человеком. Если я думала о ком-то, кого хотела бы видеть всегда рядом, кто был бы мне опорой…

– Ну, тут ты сильно ошиблась, я никогда никому не служил опорой. Я это занятие не люблю.

– Да, я потом поняла… Я тогда, в июле, позволила себе открыть все шлюзы.., но ты, надо отдать тебе должное, ты меня постепенно погасил…

– Значит, экзамен на пожарника выдержал?

– Вполне.

Для Л: Так ты влюблена?

Как часто вы видитесь? Сколько ему лет? Чем занимается?

А насчет свиданьица – я был бы рад.

От Л:

Так приезжай, гостем будешь дорогим, за одно и познакомлю. Он русский знает, в Москве был, на выставке, в Питере, в 77 году, кажется.

6.4.2000. Проснулся рано. Читал Розанова. «Сущность молитвы заключается в признании глубокого своего бессилия…» Это прям по Ницше: «Когда болит душа – тогда не до язычества».

Позвонил Марк Зайчик

– Наум, я прочитал вашу книгу…

– Как, уже?!

– Да, вчера до пяти утра читал, не мог оторваться. В общем, Наум, я ваш поклонник. Вообще в России она, по-моему, должна произвести фуррор… Принимаю любой ваш материал, без ограничений, кроме, пожалуй, одного: я при слове «трахать» вздрагиваю. Ну что делать, я старый, толстый, больной еврей…

– Да бросьте вы, Марк…

– Ну и топтать кого-то тоже, конечно… А так, все что угодно, о нашей жизни, что-нибудь мускулистое…

Позвонил в Москву Мише. Голос пободрее. Книгу читает. Напишет. Не обиделся («Да я не обижусь, хоть назови меня старым девственником»).

– Наум, ты человек общительный, найди мне жену. Чтоб была добрая, с ребенком или без ребенка, мне все равно. И не обязательно чтоб понимала в современной литературе. Достаточно, если Гоголя читала. Мне нужен человек рядом. А если я женюсь, тогда я к вам приеду.

От Ф:

Почему не пишешь? А я с таким интересом читаю твою книгу, не оторваться. Или она здорово изменилась по сравнению с текстом на интернете, либо мое восприятие так резко изменилось. Но она стала четче, более концентрированной, и более искренной. По-настоящему искренней, от сердца, а не от желания шокировать, «резать» правду-матку. Или демонстрировать интимные стороны жизни. Выстраданной и выпестованной.

И мне тебя не хватает, потому что хочется «бросить реплики», а пока до компьютера дойду, помню не все.. Хоть с тетрадкой читай. Знаешь, а пожарник из тебя никудышный…

Продолжая чтения, я не смогла удержаться «в рамках» объективного читателя, и мелкие чувства типа ревности и обиды стали брать верх. Человеку важно чувствовать свою незаменимость, единственность, уникальность. У тебя же такая мозаика женских лиц и… других частей тела, что мне очень неуютно в этой шумной компании. Кто я для тебя? Еще три строчки в романе?

Я рад, что тебе интересно читать. Ты права, что «человеку важно чувствовать свою незаменимость, единственность» (отсюда и ревность), но мы ж для того и занимаемся философией, чтобы изжить это себялюбие?

От Цветкова:

Наум, на днях беседовал с Сережей Гандлевским, и он видел твою книгу, правда, под другим названием, на московских прилавках. С чем и поздравляю. Если уже есть рецензии – сообщи где.

А пишу я вот по какому поводу. Сережа живет в России, которая мне уже ненавистнее зубной боли, и хотя повидаться с ним хочется, но уж больно неприятно туда выбираться. А тут вдруг известие, что он в составе какой-то агиткультбригады намерен первую декаду июня провести в Израиле. Что даст мне возможность убить всех трех зайцев: побывать в любимой стране, повидаться с тобой и с ним. У вас, правда, об эту пору тепловато, но как-нибудь переживу.

Сообщи, какие имеешь планы на этот период времени. Мои пока неточны – яснее станет к маю.

Леша, привет!

Замечательно! Буду очень рад. Очень надеюсь, что Сережа, став нынче уже просто «маститым», не обиделся на мою «литературу». Тогда мы славно проведем время. Планов у меня никаких нет на лето, в смысле поездки. Буду ждать. Сообщи, когда все уже конкретно наметится.

Если адрес у тебя не поменялся, то я тебе книжку на следующей неделе вышлю. А то и две: помню, что Элла, жена Пети Вайля, в свое время выразила желание ознакомится.

Привет Краве

Наум

7.4.2000. Вчера меня чествовали «на крыше». Были Гольдштейны, Гробманы, Шамиры, Таня с Аркадием, Боря Юхвец, Шаус, Тарасов. Вместе с нами и хозяйкой дома (плюс годовалая дочь и блаженный муж) – 16 человек. Бараш позвонил и сказал, что у него сломалась машина и подскочило давление. Дико извинялся. Режиссеры застряли на съемках, а Мерлин не потащился вдаль (Иерушалаим – не ближний свет).

Гробман предложил тост за мою следующую книгу. Хлебнув молодого вина и запоздалой славы, я полез ко всем со своей дружбой:

– Я помню, мне Володя как-то сказал: ты что, в литературе друзей ищешь?! (Да, в самом деле, нашел где искать! – послышались реплики) Да.., и я тоже как-то смутился, и подумал, ну, в самом деле. И вот, так получилось, что кроме нашего литературного общения…

– Ты вдруг понял, что литература – это и есть жизнь! – сказала Ира Гробман.

– В общем, я сейчас чувствую, что обрел друзей. Вот за это и хочу выпить!

Я был на грани слезопролития.

– С удовольствием присоединяюсь! – Гольдштейн чокнулся со мной бумажным стаканчиком. Тарасов что-то про него съязвил. Он уже был под мухой, задирался, но Гольдштейн, в последнее время весьма укрепленный в своих силах (поведал Риммке: «У нас очень хорошая квартира»), ответил ему почти вызывающим тоном: «Да, Володя?» Тарасов продолжал язвить, что ему Гольдштейн ответил, я не расслышал, отвлекли. Чо делали? Пили-ели, Риммка колбаски всякие закупила, пирожки, я французского вина натащил, всё, надо сказать, вылакали, от вина перешли к водке, кое-где даже вполголоса о литературе что-то там. Гольдштейн с Шаусом заспорили о Сорокине, Шамир подключился, Ира Гробман рассказывала об идее устроить вечер авторов «Зеркала», у которых вышли книги. Мою (ее внешний вид) все, кстати, хвалили, Шамир заинтересовался, почему я выбрал именно период с 92-ого по 96-ой, Гробман пел частушки: «Шел я как-то камышом, встретил бабу голышом. Здравствуй, баба, добрый день, дай пощупать за пиздень», «Жил в деревне старый дед, делал сам себе минет. Возле каждого куста сам себя имел в уста».

– Опять эрос невозможного, – произнес со вздохом чей-то женский голос.