Это прозвучало не очень уверенно. Она тихо, переливчато рассмеялась, как человек, которому уже нечего было терять. Этот смех её повлек за собой неожиданные и не очень в настоящее время приятные для неё последствия – он вновь потянулся к ней, но на этот раз она очень решительно и категорически воспротивилась. Резко поднялась с постели, накинула на плечи халат и сказала:

– Вставай. Сейчас ко мне придти должны.

– Кто? – спросил он.

– Такие же, как и ты, – сказала она нарочито сердито. – Прыщавые сосунки.

Он обиделся. Совсем немного, чуть-чуть, но обиделся. Теперь, после того, что произошло между ними, она не должна была его так называть, – подумал он.

– Обиделся? – участливо спросила она, и он тут же растаял и забыл про свою чуть-чуть обиду. – Ну, ладно, поднимайся побыстрее, одевайся. И забудь сюда дорогу. Раз и навсегда! Нечего улыбаться, я серьезно говорю.

Но он не забыл дорогу.

После знакомства с Розой резко изменилось его отношение к своей сверстнице из параллельного класса, к девочке Наргиз. Те романтические, порой сентиментальные чувства, которыми он обрамлял свою несчастливую любовь, истаяли как туман, как дым. Он более трезво посмотрел на девочку и понял, что то безответное чувство, то её отношение к нему, те брезгливые гримасы, что она строила, завидев его, опасаясь, что он подойдет и заговорит с ней, все то, что он до недавнего времени принимал за трагедию, мировую драму в душе своей, была всего лишь очень часто встречавшаяся история неразделенного чувства гадкого утенка, который то и дело влюблялся в поисках сердца, что ответит на его любовь. Но девочке не нужно было его сердце, ей не было дела до его души, какой бы богатой эта душа ни была, её интересовала только внешность парня, как он выглядит, как одевается, влюбляются ли в него другие девочки, на чьем фоне она бы смотрелась выигрышно: вот, мол, вы его любите, а он влюблен в меня и вас в упор не видит. И очень скоро любовь его, не подпитываемая с другой стороны сошла на нет, тем более что и девочки, источника былой любви его не было рядом, она с семьей на все летние каникулы уехала на дачу, а он, как обычно, остался в городе, душном, жарком, вдали от моря, от пляжей городе, который он ненавидел особенно остро в летние месяцы, когда многие из его школьных товарищей разъезжались по дачам, по курортам с родителями, уезжали кто куда и в начале сентября приезжали обратно, загорелые, веселые, полные впечатлений. Он, поначалу строивший планы, как отомстит за неразделенное свое чувство, когда предмет его любви вернется в школу после каникул, теперь даже этому не придавал значения: она ему стала абсолютно безразлична, и самолюбие, совсем еще недавно бывшее столь болезненным в нем, теперь не чувствовало никакого ущемления и никаких страданий.

Он стал ходить к Розе. Он стал избегать товарища, который привел его к ней, и попросил её назначать тому другое время, чтобы они тут не сталкивались.

В дальнейшем, когда она привязалась к нему и с каждым разом привязывалась все сильнее и крепче, она как-то сказала, глядя с постели, как он натягивает на свое мускулистое тело рубашку и брюки, торопясь в школу:

– Ты хоть понимаешь, чем мы занимаемся, понимаешь, как это опасно? Ведь ты – несовершеннолетний, мне тридцать девять, это же прямое совращение малолетних! Ты понимаешь, что меня могут судить за это?

– Плевать, – только и сказал он.

– Да, тебе плевать… А что мне делать? Мне… мне перед собой стыдно! Бог мой, ну за что мне такая напасть?! Что мне делать?!

На самом деле, что ей было делать, если долгие годы спавшее чувство в ней пробудилось теперь и виновником этого пробуждения был именно этот мальчишка, этот прыщавый шкет (кстати сказать, он утратил свои безобразные прыщи после того как стал активно жить с ней), этот малоразговорчивый, по-мальчишески грубый юноша, в глубине души очень даже нежный, боявшийся показать эту нежность, не желавший показаться сентиментальным, а следовательно, по его мальчишеским понятиям – слабаком. Такого на улице она бы и не заметила, не обратила бы на него внимания. Но долгое отсутствие в её жизни мужчины, когда порой она даже стала забывать, что она женщина, женщина в самом соку, в самом, можно сказать, расцвете телесных сил, сделало Розу замкнутой, несколько нелюдимой. И первый попавшийся мужчина, а в её случае мальчик пришелся очень кстати, показался ей желанным, именно тем, кого она так долго ждала. Её любовь проснулась и стала освещать объект любви именно с тех сторон, что ей так нравились, не могли не нравиться, плохого она не замечала, что и было вполне естественно у влюбленных. Но и влюбленной, нельзя сказать, чтобы она себя так конкретно чувствовала: останавливала разница в возрасте, чтобы она могла себя так назвать, но привязанность сказалась почти сразу же. А то чему она невольно учила его в постели из своей небогатой сексуальной практики, он так быстро и активно усвоил и так умело орудовал своим внушительным для такого худенького тела хозяйством, что ей оставалось только благодарить бога за такой неожиданный подарок. Он тоже – она замечала – при всей своей мальчишеской резкости характера привязывался к ней, первоначальное желание только обладать телом её постепенно переходило в стремление узнать её поближе, как человека, полюбить её человеческие качества, и он проникал в её душу все глубже, и это проникновение открывало ему неиспытанные еще в малой его жизни источники духовного наслаждения, что сливаясь с наслаждением физическим давало несказанное удовлетворение. Одним словом, они оба начинали по-настоящему любить друг друга. Но её мучило, что он так молод, что она занимается предосудительным делом, и приняв его несколько раз у себя дома, она категорически запретила ему приходить к ней и пообещала все сама устроить насчет места, квартиры, где они могли бы свободно встречаться, не боясь любопытных соседских глаз и ушей.

Мальчишеская бравада и пижонство в нем с его еще не окрепшей психикой давало ему хороший повод гордиться тем, что у него уже появилась первая женщина, что он живет с ней как муж с женой, но в то же время он понимал, даже без её назойливых многократных напоминаний, что об этом нельзя говорить, нельзя хвалиться этим даже перед близкими друзьями, как бы временами не возникало жгучего желания выделиться среди этих подростков, этих сопляков онанистов еще не познавших плотской любви. Подобные желания он тут же подавлял, что было не очень-то трудно благодаря его замкнутому, неразговорчивому характеру. И еще – в том окружение, в котором он жил среди парней и мужчин, заезженных однообразным, тяжелым трудом за кусок хлеба, не принято было делиться с другими подобными победами, это считалось низостью и трепотней, недостойной настоящего мужчины; и этот кодекс чести, принятый испокон века на улице, в квартале, где он жил и где обитала его семья, с детства впитался в кровь и плоть мальчика, и он даже при большом желание не мог переступить черту, за которой начиналось падение в бесчестие, позор и всеобщее презрение. Но после того как он стал жить с Розой, он почувствовал разницу и в школе и на улице между собой и своими сверстниками-девственниками и даже между парнями, что были старше его на несколько лет, но еще не познавшими женщин. Кстати, и девочка из параллельного класса, Наргиз, что нравилась ему, почувствовав, что он охладел к ней, не бросает больше на переменах в её сторону горящих взглядов (да к тому же избавился от противных прыщей и гнойничков, усыпавших раньше все лицо его, и теперь стал вполне симпатичным парнем, которого неплохо было бы и дальше держать в качестве вздыхателя, чтобы завидовали подружки), честолюбивая девочка эта была очень огорчена свершившимся фактом, утратой обожателя и теперь сама при случае бросала на него любопытные взгляды. Он не реагировал. Не потому, что хотел отплатить ей той же монетой, нет, просто она стала ему неинтересна.

А Роза… Что ей было делать, если она будучи с ним лишалась воли, была сама не своя, умом понимая, что совершает нечто предосудительное, но душой, сердцем, всем телом своим, так соскучившимся по мужчине, не умевшим отлипнуть от него, была не в силах прогнать его. Напротив: пускалась во все тяжкие, чтобы почаще видеть его, любить его, обладать им, сливаться с ним, отдаваться ему, чувствуя в себе вовсе не мальчишескую плоть, умело почти с первых раз пробудившую в ней женщину, самку. Она не в силах была противостоять этому, и потому, словно оправдываясь перед самой собой, невольно выискивала в нем добрые, хорошие черты и, естественно, находила, потому как выискивала с тщательностью, и старалась убедить себя, что полюбила его именно за эти качества, а не за то, что в постели с ним ощущая свою беспомощность перед этим мальчишкой, вся отдавалась, позабыв обо всем на свете той громоподобной, сродни извержению вулкана, силе, что превращало всю её с ног до головы, всю её с душой и сердцем, всю её с бесконечной памятью и скудными воспоминаниями, всю её с многолетней тоской по любви, всю её превращало в одно ненасытное лоно, готовое снова и снова поглощать его, всего его без остатка, всего его с ног до головы, всего его с его душой и сердцем, всего его, не знавшего женской ласки до неё, всего его, не оставляя ни кусочка вне её тела.

– Что мне делать? – часто оставаясь одна, спрашивала она себя, не находя ответа. – Боже, что же мне делать? Ведь это не может продолжаться долго, это не может вообще продолжаться…

Но это продолжалось, делая её все хитрей, все искусней, все лукавей для окружающих в быту, в повседневной жизни. Она становилась другой, непознанной для дочери, для родственников, что время от времени навещали её, для соседей, что часто и теперь слишком уж назойливо заходили к ней по всякому поводу: то соль попросить, то долг отдать, то просто справиться, не нужно ли чего в булочной, куда они отправлялись. Все было как всегда, но теперь ей это казалось подозрительным и казалось, что все они, будто сговорившись, словно заподозрив её и раскусив, узнав о второй, тайной её жизни, слишком уж часто приходят к ней. И каждый жест, каждая невинная ухмылка, каждое необдуманное слово, на что она никогда до этого не обращала внимания, заставляли её страдать и подозревать, подозревать и страдать. Жизнь её сделалась более напряженной, чем раньше, более нервной, но она не променяла бы это беспокойство на спокойствие прошлых лет. Она, несмотря ни на что, была довольна своей жизнью, своей любовью, своим любовником. И изощрялась в разного рода маленьких, наивных хитростях. Как только Эмин появлялся, она усаживала его на стул, как обычно своих пациентов, испуганно поглядывая в окно веранды (окна в хорошую погоду всегда были распахнуты во избежание подозрения со стороны соседей), зацеловывала до синяков, до распухших губ, потом, не слушая его тихие возражения, измазывала его, теперь уже чистое, давно потерявшее прыщи и фурункулы лицо, противной своей фирменной массой, состав которой никому не открывала и ждала других пациентов, которым нарочно назначала в одно время с ним; работала с ними, заканчивала, выпроваживала, чистила Эмину лицо, снимая маску, сама умывала его под краном и, видя его нетерпение, заходила за занавеску, почти теряя сознание от счастья отдавалась ему, позволяя делать все с собой, все что приходило в его голову, претворяя в жизнь все свои и его горячие фантазии, что в жаркой постели не давали ему спать по ночам. Потом приходила из школы дочь, и они успевали к тому времени по нескольку раз умереть и воскреснуть, вернуться к жизни, чтобы еще раз испытать этот сладкий озноб смерти, судорогой пробегавший по телу, по жилам, по сердцу, по гениталиям, и у неё и у него одновременно каждый раз, словно были они одним существом, одной плотью. Они хотели растерзать друг друга, зарыться друг в друга, не выходить друг из друга, навеки остаться друг в друге, стонали в подушку, старались, чтобы ни звука не доносилось до ушей ставших чересчур любопытными соседей. Но время бежало, это противное время, это ненавидимое ими время бежало, стремилось, летело, коварное, незаметное, и приходилось соответствовать, приходилось подниматься с ложа любви, ей срочно приводить себя в порядок, а ему – срочно покидать любимую.