Итак, из научного зала № 3 библиотеки имени вождя я оказалась в подвале с грязным бельём, однако я остаюсь любознательной личностью, и у меня есть пространство, где я царю безраздельно – мои главные апартаменты. Я стою у гладильной доски и могу смотреть в окна, что выходят во двор, там прогуливаются обитатели нашего Дома и полицейские с собаками – охрана от террористов, ведь Дом принадлежит Еврейской общине.

Здесь я решаю судьбу вещей. Мои милые беспомощные платья и блузки, штаны и подштаники, ночные рубашки… Они взывают ко мне о помощи. Грубые равнодушные машины сдирают с них пуговицы, рвут, иногда просто разрывают в клочья, а я пытаюсь вернуть их к жизни. Если бы вещи умели говорить, они, наверно, просили бы меня: «Выпусти нас из подвала, позволь явиться к людям! Мы так хотим, чтобы нас носили! Нам вовсе не нравится лежать тут на полках без всякого движения, ведь наше назначение – охранять людей от холода и даже придавать их телам изящество и привлекательность».

О, если бы все мыслимые и немыслимые просьбы выполнялись. Как было бы здорово, если бы мы могли услышать непроизносимое. Однако я не устаю удивляться: какие странные метаморфозы происходят с платьями и юбками! Вот я держу скомканную цветную тряпку и поначалу не могу понять, что это такое. Но когда начинаю выглаживать замысловатые узоры, оказывается, в умелых руках (разумеется, это мои руки) этот кусок материи превращается в халат непривычного фасона из экзотической страны, смотрю на марку – Индонезия! А ведь это чудо можно было попросту выкинуть – приняв оригинальный орнамент за грязные несмываемые пятна… Разве не чудо – увидеть красоту там, где её никто не заметил! «Сколько причудливого гибнет на свалке истории, – думаю я, – только потому, что кому-то было лень посмотреть внимательно на вещь или на человека?!»

Как мне нравятся чудеса портновского искусства! Мне удаётся находить среди старого обшарпанного тряпья маленькие шедевры человеческой фантазии и трудолюбия – просто упиваюсь неожиданным сочетанием цветов и формой рисунка и чувствую себя охотником за прекрасным, даже если иду по улице и выхватываю внимательным взглядом нечто, потерянное случайным прохожим.

Музейное воспитание сыграло свою роль: люблю всё старинное, добротное, сделанное век назад не машиной, а руками неведомого мастера или мастерицы, которых подгоняло то же чувство прекрасного…

* * *

Когда в потоке вещей из дальних стран или от родственников наших постояльцев мне попадается модная одежда, которая никак не подходит нашим старичкам, я стараюсь отдать её молодым девчонкам, что работают в нашей столовой, и получаю истинное удовольствие от того, как они самозабвенно крутятся перед зеркалом, а потом убегают счастливые с пиджаком или юбкой из моего подвала.

Почему-то я совершенно не завидую их молодости, а ведь многие из них ужасно хорошенькие, стройные и тоненькие, но всем им не хватает уверенности в себе, жизненного опыта, и почти все они зациклены на своих «тяжких» проблемах, маленьких ежедневных событиях, а я слушаю их взволнованный шёпот и улыбаюсь.

– Фрау Марта сказала, что суп сегодня был невкусный, ты представляешь? А фрау Эстер принесла диабетику огромный кусок торта, от которого ему стало плохо! Но ей почему-то всё сходит с рук! А меня, наверно, скоро выгонят, ты помнишь, как на меня посмотрела утром фрау Кристина? – говорит Валюша, самая молодая в нашем Доме.

Совсем недавно она училась в университете, собиралась стать программистом, но вся семья решила уехать из России – мама с сестрой в Израиль, а она с мужем в Вену, надеялись на помощь родственников, но дядя мужа наотрез отказался помогать – устраивайтесь, как знаете. Но разве это трагедия – быть молодыми и самим пробиваться в жизни? Я каждый раз пытаюсь им напомнить, что в 25 лет ничего нестрашно, ведь главное достояние – это время, а значит, всё ещё можно успеть. Главное – не впадать в уныние, не отчаиваться – нужно действовать, на то и пословица есть: «Под лежачий камень вода не течёт!» И в который раз я повторяю: всё будет хорошо, всё в вашей жизни будет просто замечательно – как будто в моём подвале происходят занятия психотерапией…

Свои беседы я веду между глажкой и беготнёй в душную вашерайку под гул постоянно работающих стиральных и сушильных машин – кругом висит бельё, и только слив для воды связывает этот ад с внешним миром… Но весь этот антураж нам не мешает, и я вижу, как светлеют лица у моих молодых товарок, мои слова, пусть ненадолго, но подбодрили их, растерянных и напуганных соотечественников, которые ехали на Запад в надежде на лёгкую и беззаботную жизнь…

Девчонки уходят, надо приниматься за груду халатов для медсестёр, иногда набирается штук 20. Предпочитаю работать быстро, соревнуюсь сама с собой. Вчера гладила халат за восемь минут, а сегодня за шесть. Если постараться, то можно довести это время до рекорда – 5 минут!

«Нет предела совершенству и скорости», – думаю я и смеюсь над собой. А вдруг кому-нибудь придёт в голову организовать конкурс гладильщиц, вот тогда и посмотрим, кто кого!

Кто бы мог подумать, что мамино воспитание мне так пригодилось в трудную минуту, вот когда я оценила её твёрдый характер, ведь это она научила меня шить и долго приучала к любому труду, причём всегда говорила, что даже самую грязную работу надо делать с удовольствием. А потом я прочитала у Станиславского его знаменитую формулу: надо сделать трудное лёгким, а лёгкое – приятным… Итак, я работаю по Станиславскому!

И всё-таки гладить стоя, даже под музыку, – довольно утомительное занятие; как бы ни были прекрасны ночные рубашки и юбки для старичков, наступает состояние, когда хочется присесть на краешек стула и открыть книжку, которую я читаю в дороге, но не тут-то было… В тот момент, когда я, будто маленький воришка, пытаюсь прочесть хотя бы одну строчку, с шумом распахивается дверь и в мой подвал врывается одна из моих начальниц – неутомимая фрау Эстер. В ней клокочет удивительная энергия бессмысленного движения: она бегает по дому целый день, как человек, который не знает, зачем и куда он бежит, но не может остановиться.

Топот её ножек разносится повсюду, и это в какой-то степени спасает зазевавшихся старушек, которые прячутся от неё в свои комнаты, а сотрудники быстро тушат сигареты и демонстрируют удивительную прилежность в вытирании пыли, спасении цветов от засухи и сопровождении избранных постояльцев в клубное помещение, но только тех, кто не может запомнить туда дорогу…

Худенькая женщина маленького роста, неопределённого возраста (маленькая собачка до старости щенок), она очень гордится своей должностью «Hausfrau» и очень хочет, чтобы её почитали и высоко ценили. Однако все её старания (очень для меня странные – бесконечные жалобы начальству, слежка и омерзительная клевета) привели к тому, что младший персонал её ненавидит и боится, а все остальные просто потешаются над ней или не замечают вовсе.

А ведь живи она несколько веков назад в Испании или во времена сталинизма в России, отправила бы на тот свет не один десяток людей. И откуда берутся такие странные люди? Скорее всего, это одна из форм социальной адаптации личности слабой и бездарной, это её борьба за выживание, попытка дотянуться или встать выше остальных людей, до которых невозможно достать ни умом, ни другими способностями, которых попросту нет…

В нашем доме из-за её наветов выгнали с работы троих, меня она чуть не довела до психушки – а ведь я, как вы уже заметили, не робкого десятка, но от её придирок мои нервы настолько разладились, что я вскакивала часто среди ночи и продолжала дискуссию с достопочтимой фрау Эстер…

Нет ничего более фальшивого, чем её голосок и улыбка! Могу себе представить, что она была бы идеальным персонажем в комедии Мольера со своими лицемерными поцелуями, которыми она пыталась одарить меня в начале нашего недолгого знакомства… А когда я надоедала своим коллегам рассказами о её тихих пакостях, мне никто не верил, понадобилось полгода, чтобы девочки из столовой, медсёстры и повара наконец разобрались, кто есть кто.

Даже наша директриса – и та очень долго жалела «бедную вдову», которая рыдала и жаловалась на жестоких ужасных сотрудников Дома, среди которых я занимала не последнее место…

* * *

Итак, моя старая жизнь слетела с меня как пожухлая листва с деревьев – для того чтобы не погибнуть, а за долгую зиму подготовиться к новому цветению. На смену прежним мечтам пришли новые, а значит, жизнь не остановилась, а продолжается, и никто не знает, что ждёт меня и мою семью в будущем.

Разве я буду брать пример с неисправимого пессимиста? Даже если он король, то трон ему кажется слишком жёстким, а придворные – глупыми и ленивыми дураками. Оптимист вроде меня счастлив, если вовремя поспел на трамвай, если он или она в состоянии заметить, что небо вдали голубеет и постепенно раздаётся розовым светом, и вдруг – как чудо – в утренней дымке проступают очертания готического собора, и есть пять минут для созерцания прекрасного, если… Вот и родился ещё один закон оптимиста:

Никогда не терять интерес к происходящему!

Но без парадокса так было бы скучно жить на свете, так вот, признаюсь, что никогда ещё чтение самых замечательных книг и размышления на самые интересные темы не давали мне такой простой радости, как выстиранная и выглаженная мной рубашка, аккуратно сложенная в пакет, и благодарный человек, который собирается её надеть.

Никогда не думала, что так важно ощутить сиюминутную полезность своего труда и увидеть результат, но не опосредовано – где-нибудь в отдалённом будущем, когда кто-то прочтёт твой рассказ, или статью, или книгу, которую ты наконец напишешь и издашь, которую, скорее всего, никто и не заметит вовсе, но ты всё-таки надеешься, что этот кто-то улыбнётся или задумается.

Но ты никогда не увидишь этого человека, потому что письма в редакцию чаще всего пишут люди, которые хотят только критиковать, а часто это ханжи или завистники, которые начнут придираться к одной-единственной неудачной фразе в твоих излияниях и не заметят в ней ни ума, ни таланта… А ты будешь тихо мечтать о неведомом читателе, который разделит твоё одиночество…

* * *

Однако нынче мои зрители – безгласные вещи. Они покорно лежат стопками разных цветов, а у меня очень мало времени, чтобы оказать им достойное внимание. Для меня это всего лишь ПОТОК вещей. Разбираю новую порцию подарков от богатых родственников и беру в руки хорошенькое платье в горошек, вижу маленький разрыв по шву. Сразу вопрос: выбросить или зашить? Нас вечно окружают гамлетовские сомнения! А работы всего на пять минут, вот только сегодня срочно нужны тряпки на кухню, а платьев здесь хватает, к тому же пришлось бы менять нитку в швейной машинке, а ещё столько неотложных дел… вот и летит это совсем «юное» платье в пакет погибших вещей. Скоро я его безжалостно искромсаю большими ножницами на тряпки: в рубашках я избавляюсь от воротничков и манжет, а платья режу на правильные квадраты.

Попав на кухню (судьба бывшего текстильного шедевра), он прикоснётся последний раз к разделочному столу и впитает запахи и остатки продуктов, из которых готовят еду, а потом его швырнут в мусорное ведро. Вот так же КТО-ТО владеет моей судьбой и решает, куда пустить моё Существование на этой планете – бросить в тряпки или вернуть к нормальной жизни среди людей. Есть ли надежда, что этот КТО-ТО будет в хорошем расположении духа и у него будет время, чтобы разглядеть мои трудолюбие и упорство?! Впрочем, я опять замечталась, а на кухне нетерпеливая Мария ждёт стопку бывших вещей.

* * *

Три раза в неделю в моём подвале аврал – прибывают вагоны с чистым бельём. Это, конечно, не железнодорожные вагоны, а алюминиевые тележки-стойки на колёсиках, доверху набитые простынями, пододеяльниками, рубашками, преимущественно ночными, и всем тем, что необходимо нашим старичкам и ночью, и днём.

Я деловито смазываю руки кремом, надеваю белые нитяные перчатки и, как заправский хирург, принимаюсь за работу. Прежде всего, надо всё разложить по местам: пижамы и халаты, рубашки и свитера, платья и блузки, горы полотенец: махровые, кухонные и банные и эти бесконечные маленькие квадратики, которые почему-то заменяют австрийцам русскую мочалку.

Один вагон надо отобрать для старичков на первом этаже, ещё один – для лежачих на втором, здесь в пользовании только ночные рубашки для тех, кто уже не может самостоятельно двигаться. Их кормят, моют, выводят на короткую прогулку, но это уже не жизнь, а всего лишь доживание – старческое слабоумие и полная беспомощность. И дело вовсе не в возрасте – среди самостоятельных постояльцев есть дамы и за 90! А здоровым можно быть и в 94 года!

Возраст жителей нашего Дома колеблется от 80 до 103, а наша ветеранша, фрау Виммер, в свои 103 года сама приходит на завтрак в столовую, чистоплотна и опрятна, но самое удивительное – она сохранила неизменную доброжелательность в общении с персоналом и соседями. Это качество у старичков после 88 лет встречается крайне редко. Чаще всего пожилые люди подозрительны и агрессивны и напоминают одичавших человекообразных обезьян. Иногда в столовой возникают даже стихийные потасовки по самому незначительному поводу. Но люди культурные, интеллигентные сохраняют здравый ум, несмотря ни на что. Вот, например, фрау доктор Хаббер. Ей всего-навсего 92 года, а она живо интересуется всем, что происходит в мире, читает газеты, обсуждает политические и научные новости, пишет письма в разные концы света своим бывшим коллегам и проявляет интерес даже к молоденьким официанткам, которые обслуживают её в столовой. Услышав, что я неплохо играю на фортепиано, она даже пыталась найти мне учеников, чем растрогала меня до слёз.

Однако большая часть пожилых людей всё время погружены «в себя» и ничего и никого не замечают вокруг. Их мир постепенно сужается до размеров их собственного тела, я называю это явление «старческим солипсизмом» – весь мир во мне самом. Но из каждого правила, к счастью, есть исключения. В нашем стариковском пансионе оно тоже есть – это достопочтимая фрау Бучер. Ей немногим больше 90, но она старательно молодится и говорит, что ей только 88 лет. Наверно, ей очень нравится эта цифра, ведь на морском языке это означает что-то вроде большой удачи – две «бесконечности», перевёрнутые на 90 градусов. Но что меня более всего в ней восхищает, так это её ненавязчивая элегантность: она всегда аккуратно причёсана и активно пользуется косметикой, и, что удивительно, румяна ей идут и не кажутся неуместными. Но главное её достоинство – обаяние, которое буквально обволакивает собеседника, при этом сознательная ирония к себе самой и к своему возрасту.

Если фрау Бучер обращается к вам с какой-нибудь просьбой, она непременно подчеркнёт, что, поскольку она «мишугин» (на иврите это означает не совсем нормальный человек), то просит очень и очень сделать то-то и то-то. Она кокетлива и мила настолько, что так и хочется поцеловать её в надушенную щёчку. Если приходится столкнуться с фрау Бучер на каком-нибудь перекрёстке в коридорах нашего Дома, то, как бы ни спешила, а услышишь «фрейлин» или «паненка», обязательно остановишься и поговоришь с ней о каких-нибудь пустяках, и чувствуешь себя бездомной кошкой, которую вдруг приласкали да ещё дали кусочек чего-то очень вкусного.

Увы, ещё одно распоряжение нашей директрисы гласит: «Персоналу запрещается разговаривать с постояльцами Дома». Наше начальство пресекает в корне тёплые и доверительные отношения стариков с теми, кто их обслуживает. Я долго не могла понять – почему; оказалось, что таким образом ведётся борьба с получением чаевых… Наши дамочки из кабинетов не могут себе представить, что кто-то будет разговаривать со стариками совершенно бесплатно. Однако мне и другим моим коллегам чаще всего приходится быть бескорыстными собеседниками. Но никто об этом не жалеет, а администрации и в голову не приходит, что мы, эмигранты-сотрудники, так же нуждаемся в человеческом внимании, как и наши брошенные родственниками старики, они одиноки в силу своего возраста, а мы с трудом адаптируемся в чужой стране и тоже одиноки по-своему.

Но, к счастью, наша работа не даёт нам скучать, а фрау Бучер всегда находит для себя занятие по душе: если она одна в своей уютной комнате, то непременно кушает конфетки или шоколад, что вовсе не лишает её аппетита за обедом. Если хорошая погода, она прогуливается в нашем маленьком саду и с радостью вступает в беседу с каждым, кто выказывает хоть малейшее желание обратить на неё внимание.

Всё это я наблюдаю, стоя у гладильной доски перед продолговатым окошком, что выходит во двор. Да если бы в нашем Доме жили ещё несколько таких милых пожилых дам, то наша работа показалась бы нам праздником, но фрау Бучер – единственная в своём роде. Вот ещё одна черта её характера: она никогда ни на кого не злится, наверно, потому, что она совершенно довольна собой и прожитой жизнью. Она с упоением вспоминает свою молодость, брак с красивым и умным дипломатом, его портрет красуется на видном месте в её комнате. С мужем она поездила по свету. В заграничном паспорте, который она мне гордо показала, стоят визы всех европейских стран. В Париже она жила несколько лет, и я пытаюсь вспомнить несколько фраз из забытого французского, который учила в университете.

Мы часто обмениваемся с фрау Бучер традиционными вопросами: «Комман та ли ву?» (Как идут дела?). Увы, молодая красивая женщина осталась только на фотографиях – бал в каком-то дворце, приём в посольстве Швеции, необыкновенные наряды, красавец-муж рядом во фраке… Какая-то нереальная жизнь проходит передо мной на этих старинных фотографиях, и фрау Бучер, улыбаясь, говорит: «Да, я была любима!» Глядя на неё, я думаю, что если ей удаётся даже в свои 90 лет привлекать людей, то что же творилось в дни её молодости? Она горда прожитой жизнью и без горечи и печали смотрит в окно, она знала много солнечных дней в своей жизни.

Но однажды я узнала от медсестры, которая делает фрау Бучер регулярно уколы, что после внезапной смерти мужа ей пришлось уехать в Австралию к родственникам, и там она работала продавщицей апельсинов! Чуть ли не 20 лет! Это меня так поразило, что я не могла прийти в себя от этой новости, ведь фрау Бучер держится как настоящая герцогиня. Неужели можно сохранить внутренний аристократизм и быть продавщицей апельсинов?

В сознании бывшего советского человека торговля ассоциируется с толпой, грубостью, хамством… Не огрубеть, не возненавидеть людей за то, что тебе приходится их обслуживать, – разве это не чудо? Кроме того, человеческая память очень хитро сохраняет в сознании то, что приятно вспоминать, и напрочь стирает то, что хочется забыть.