Бывают сцены, достойные Бокаччио: Мария Степановна моется в ванной, а её бывший муж, крадучись, подходит к двери и вдруг изо всех сил кричит:

– Мария! Ты ещё не утонула?

Из ванной комнаты доносится возмущённый испуганный визг и брань. Задвижка щёлкает, Мария выпрыгивает из ванны, бросается в открытую дверь грудастым голым телом и со всей силой, добытой цветущей зрелостью, толкает дядю Борю. Он летит как футбольный мяч прямо в мою дверь, благо она точно напротив ванной комнаты. Если я забыла запереть свою обитель (вот отчего я часто пользуюсь замком), то бедный «оратор» влетает ко мне и валится на спину посередине комнаты, как перевёрнутое насекомое лапками вверх.

Такой конфуз его смущает, он долго шаркает ножкой, прежде чем протиснется обратно в коридор. После инцидента с Марией дядя Боря, напоследок, проклинает всех и вся, но, как бы извиняясь, особенно громко желает счастья «в будущей жизни просвещённой личности». Соседки не понимают, о ком это он, а я самонадеянно думаю, что это он говорит обо мне. Разгорячённый сыгранной сценой, бывший экономист гордо удаляется в свою проходную комнату.

Выступления дяди Бори особенно проникновенны в дни зарплаты, но их пыл постепенно угасает по мере истощения кошелька. В трезвом виде он скромен и даже угрюм, а главное – предельно тих, и его маленькие глазки смотрят в пол.

Но сейчас я держу дядю Борю за плечи, его голова бьётся где-то возле моего мускулистого бедра, я не только читаю философов, но и занимаюсь спортом (постоянно тренируюсь в бассейне и каждый вторник езжу верхом на лошади), и всё же приходится напрягаться изо всех сил, но мы дружно преодолеваем двадцать ступенек. В дверях происходит заминка – дядя Боря что-то бурчит и дрыгает ногами. Мария не без удовольствия бросает «свою половину», ноги грохаются, а я в неудобной позе пытаюсь удержать остальную часть тела. В конце концов я приваливаю свою ношу к стене и делаю дыхательную гимнастику. Ещё несколько метров, и мы заволакиваем «тело» в комнату и водружаем на узкую кровать.

«Ну, на сегодня, кажется, хватит, – думаю я и решительно направляюсь к себе, предварительно вымыв руки и брызнув в лицо холодной водой. – Да, неплохая тренировка для тяжеловоза». Решительно щёлкаю замком, и вновь тишина.

Однако вернуться в прежнее состояние не удаётся. Мысль безнадёжно потеряна, забыта, растаяла от физического напряжения. Зато во всём теле приятная усталость.

Женька пытается заниматься аутотренингом: садится на коврик у дивана и произносит про себя: «Жизнь прекрасна. Мне хорошо, я совершенно спокойна». Формула успокоения повторяется несколько раз, она делает пять ритмичных вздохов и выдохов. У неё кружится голова, и ей нестерпимо хочется спать…

* * *

Она шла по цветущему лугу. Лес то подступал со всех сторон таинственным мраком, то ласкал шорохом листьев и пением птиц. Она вошла в берёзовую рощу, но лес быстро кончился и показалась большая светлая поляна, окружённая темнеющими деревьями. Можно было повернуть назад, но что-то манило и упрямо звало: «Иди!»

Переходить поляну было страшно, как будто кто-то ждал её там, за опушкой, поглядывая исподволь из-за деревьев. И она решила обойти поляну лесом, неслышно ступая на мягкий мох, чувствуя, как ноги скользят и проваливаются. Она всё-таки шла вперёд, подчиняясь упрямой дерзости, и вот, наконец увидела продолжение лесной тропинки, но не кинулась к ней, а остановилась неподалёку, чтобы присмотреться – нет ли кого поблизости.

Яркий день сменился сумерками, они сгущались очень быстро, и она уже была готова довериться этой темноте, пренебречь своим страхом и идти вперёд, но вдруг, совсем недалеко от неё что-то зашевелилось, и волна холодного ужаса окатила её с ног до головы.

Так хотелось кричать и бежать, сломя голову, забыв обо всём, но огромным усилием воли она сдержала себя и замерла, будто древний инстинкт самозащиты напомнил ей, как спастись от врага, если не можешь побороть его в открытом бою…

Всмотревшись во тьму, она увидела, что по краям тропинки стоят огромные исполины – не люди и не звери, а вросшие в землю каменные изваяния. Сердце забилось так сильно, что она положила руку на грудь и стояла тихо, словно сливаясь с деревом, к которому прижалась. Но «они» вдруг все разом зашевелились и медленно повернулись в том направлении, где стояла она, будто учуяли лёгкую добычу… Она метнулась к высокому дубу и стала карабкаться вверх, не помня себя.

Чёрные тени обступили дерево, стали раскачивать его, но вдруг она поняла, что становится маленькой, невесомой. Руки превратились в прозрачные крылышки, ноги срослись в подвижное брюшко стрекозы, и она легко вспорхнула с вершины дуба и полетела над лесом, неся маленькую головку с выпуклыми бусинками глаз.

Мир стал иным, он стал огромен, но страх прошёл. Она опустилась на луг, села на высокую травинку и услышала голоса. Это цветы сплетничали о ветре, о грузном толстом жуке, что пыхтел рядом…

* * *

Просыпаясь, Женька подумала мыслями той потерянной в лесу девочки – будто поняла, что пережитый ужас обратился в свободу и прозрение… Она сидит несколько минут в темноте, потом зажигает лампу над трельяжем, смотрит на часы: оказывается, спала всего пятнадцать минут. Створки трельяжа как волшебные зеркала: можно менять угол и найти зеркальную бесконечность, как в портрете Сальвадора Дали, но Женьке нужен всего лишь собственный профиль. Странно, слева черты лица тоньше, правильнее, а справа грубее, незавершённее. Нет симметрии в живом.

Вдруг она оборачивается на пристальный взгляд, да это глаза Ван Гога, его автопортрет оживает у неё на стене. Но ведь это всего лишь литография! Женьке становится страшно. Она подбегает к стене, снимает портрет великого нидерландца и прячет его под рояль. А про себя думает: «Господи, да он просто потонул как корабль, что был слишком полон, и этот груз был для него невыносим, груз человеческих страданий. Так что же – понять человека, и через него открыть себя, и выстроить невидимую лестницу своих успехов и поражений, и победить свой первый страх оказаться хуже своих мечтаний о мире, о себе? Так вот отчего люди сходят с ума?

Почему весь мир не молится Ван Гогу? Человечество признало его великим, и очередной миллионер вешает его картины в своей галерее – символ страдания. Знаменитые подсолнухи Ван Гога, которые может нарисовать любой мало-мальски талантливый художник, превращаются в символ откровения…»

* * *

А изредка Женьку переполняет страх смерти, она просыпается среди ночи, и ей кажется, что она пережила короткую смерть, но, убедившись, что жива, начинает думать о другом страхе – бессмысленности отведённого тебе времени и пространства. И вот – надо «пройти» все эти страхи, надо совершить путешествие «за тридевять земель», сразиться хотя бы во сне с «чудом-юдом заморским», и тут тебя одолеет самый последний страх, что не вынесешь на своих плечах эти тайны…

* * *

Женьке не хватает света в самом прямом смысле: тёмный колодец комнаты, окна которой упираются в стену, давит на неё. Нужно уехать хоть ненадолго от одиноких мыслей…

Завтра она пойдёт в манеж и будет сидеть на обыкновенной живой лошади, и можно, наконец, не думать о жизни, а просто жить, дышать, ходить! Делать самые простые и понятные ребёнку движения… Да-да-да! А сейчас немного музыки как пилюля перед сном.

Женька ставит пластинку, не выбирая, – ничего, кроме классики, народных русских песен и французских шансонье у неё практически нет, где-то валяются всем известные шлягеры, пригодные для гостей. Но сейчас у неё в руках симфония Сезара Франка. Могучая фантастическая мелодия рождается из «маленького ручейка», что с трудом пробивается в корнях гигантских деревьев и наконец вырывается из сумерек леса в широкое раздолье полей. Здесь гремят грозы, полыхают пожары, слышится рожок пастуха, растёт и крепнет Мелодия Жизни, как картина, на которой художник попытался изобразить не мгновения, а века…

Женька стряхивает оцепенение, выключает проигрыватель, и ей хочется живой музыки. Она долго настраивается, разыгрывается, разминает пальцы, встаёт и отодвигает одноногий табурет, который привезён ещё из Ленинграда, где Женька начинала свои музыкальные упражнения, а семья переехала вслед за отцом, который проектировал подземные туннели метро.

Она начинает с прелюдии Баха, как бы заражая себя скрытой энергией механического движения, за которым угадывается страсть и желание освободить себя от однообразного повторения звуков и вырваться к Мелодии, от красоты которой сжимается сердце.

Женька нервно дёрнула страницу нот – пассаж никак не удаётся, пальцы как паучьи ноги передвигаются по клавишам, а звук получается трескучий, будто из земли вырывают сухую ломкую траву.

Проходит час, Женька терпеливо соотносит напряжение и силу прикосновения пальцев к клавишам, слушает звук, который, как живое существо, откликается то тихим стоном, то яростным криком. Постепенно ей удаётся вовлечь себя в азартную игру: будто все неровности заполнились, и Женька плывёт от такта к такту как опытный гребец в лодке – она разобрала трудный кусок с бемолями из ноктюрна Шопена. Прошло ещё немного времени, и тарабарщина пальцев сменяется ясным и чистым переливом форшлагов, что растянулись на целую строчку, и она почувствовала облегчение, как школьник, отсидев терпеливо урок, получает лакомый кусок торта и тянется к нему, предвкушая аромат крема…

«Как жаль, что никто не слышит, как я играю этот ноктюрн», – подумала Женька, неблагодарно забыв о только что испытанном блаженстве. И она вновь «взобралась» на очередное крещендо, как будто поднялась по ровной и приятной дороге, что ведёт к храму, чьи очертания уже надвигаются на тебя…

Женька закрыла ноты и попыталась вспомнить концерт Моцарта, который она играла когда-то со школьным оркестром, соревнуясь с Милочкой. Перед выступлением она долго стояла на пороге кулис, оркестр настраивался, они были единой семьёй, от публики их охраняли пюпитры с нотами, а Женьке было страшно. Наконец её вытолкнули вперёд, в то пространство, где каждое её движение будет оценено сотнями глаз. Она шла по сцене уверенно, чтобы никто не усомнился, что с ней всё в порядке, но, сев к роялю, она никак не могла найти педаль, как будто потеряла свой вес и улетела неизвестно куда. А потом, начав играть, боялась пропустить паузу, не торопить пассаж, иначе… Что могло тогда случиться? Никто не собирался делать из неё пианистку, чего ей было бояться? Но тогда казалось, что происходит что-то очень важное, на грани жизни и смерти…

Совсем недавно, читая одного знаменитого психолога, Женька узнала, что даже навык играть двумя руками, не подчиняясь параллельности действия, заложенной в нас природой, умение действовать как бы отдельно и согласованно, постепенно вырабатывает в человеке сложнейший механизм, тренирует некий психофизический ансамбль. Твоё сознание становится как бы дирижёром, у которого в подчинении столько инструментов: глаза, что смотрят в ноты; левая нога на педали «пиано»; правая нога – на «легато»; а руки выделывают немыслимые вещи: правая – пассажи и арпеджио на 2–3 верхних октавах, а левая забирается в дебри басов с аккордами и подголосками трагических и радостных созвучий правой…

Но блаженное состояние «властелина» приходило к «дирижёру» лишь после долгих упражнений, и завоёвывалось многолетней борьбой с неуклюжей неповоротливостью пальцев, и, конечно же, ленью, но изредка приводило, как ни странно, прикованного к «музыкальной галере» мальчика или девочку к истинной свободе своего Я.

Действительно, осознанное движение, движение, которое опередила твоя мысль, когда ты сумел мысленно представить себе себя и вслед за учителем повторил урок, что задал себе сам. И одно и то же действие вдруг становилось притягательным только благодаря освещающей его мысли…

– Однако хватит заниматься самоанализом, – сказала себе Женька вслух и улеглась спать.

* * *

Утром она быстро складывает в сумку: брюки, сапоги, кепку, сухари, морковку, чтобы подкормить лошадь. Хоть бы успеть, хоть бы достался сегодня приличный коняга, пусть хоть Состав, бывший орловский рысак, кастрированный, маленький и упрямый.

Женька забывает обо всём на свете и несётся вверх по переулку к троллейбусу, что идёт по улице Горького. Она замирает у окна в блаженном предвкушении приключения…

…Вот и калитка в глухом заборе, что выходит на широкий и шумный Ленинградский проспект. Только что здесь сновали люди, гудели машины, проползал троллейбус с вытянутыми руками стрелок, цепляющихся за провода, и вдруг открылась дверь и начался другой неожиданный мир.

Асфальт переходит в пыльную дорогу, по краям которой растёт обыкновенная трава, не тронутая ничьим равнодушным вниманием. Причудливые репейники, лопухи и дикие цветы в беспорядочном движении к солнцу кажутся райским уголком, землёй обетованной.

Женька чувствовала, что всё это богатство тривиальных признаков нахлынуло на неё и сложилось в картину, отличную от той, что представилась бы взору любого другого человека, прошедшего вместе с ней путь от калитки до манежа, туда, где ждали своего часа живые настоящие лошади.

Здесь освобождалось её подсознание, будто воспоминания предков гнали её в природу, и она впадала в некое восторженное состояние. Как художник смотрела она на эту непривычную «натуру», стараясь различить как можно больше оттенков, поражалась их несообразным единством, и картина, столь обычная для конюха, что с ленивым видом брался за обихаживание лошади, представала началом фантастического чуда вроде «сталкеровской зоны» в черте города.

На самом деле конюх только притворялся ленивым, нет, он влюблённо смотрел на лошадь, холил её, вкладывал силу и знал, что не пустая это работа, она проявит себя в резвом размеренном беге, в рёве толпы на трибуне, в напряжённом жесте наездника, что будет ловко удерживать лошадь от излишней удали на поворотах, и этот жест опытного лошадника Женька уловила и поняла всем существом. Она заворожённо напряглась вместе с ним, будто сама поднимала руку и заводила скребок, прошедший по спине рысака. Она словно преумножила в себе это движение, вобрав его красоту, смелость и добрую покровительственную силу.

Узкие длинные лошадиные казармы и карусели для выгуливания рысаков, наконец, приводили к круглому тупичку, где одиноко или группами стояли «прокатчики» (так презрительно называли эту публику местные конюхи и наездники). Это была очередь, но вовсе не за колбасой или сапогами. Группа беспокойных людей обсуждала самые немыслимые вопросы.

– Какое сегодня настроение у Грады (кличка лошади)? Как вела себя в манеже гнедая кобыла акалхетинской породы? Почему у неё такие удивительно тонкие ноги и чуть раскосые глаза, как у настоящей газели? И как её угораздило попасть в «прокат»?..

Мальчишки и девчонки разного возраста нетерпеливо ждали момента, когда им разрешат седлать лошадь. Весёлыми стайками толпились совсем юные наездники. В лошадином царстве они чувствовали себя придворными чуть ли не самых высоких рангов. Они-то знали, чего они хотят. Они пришли, чтобы покататься на обыкновенной живой лошади. Среди «прокатчиков» были и солидные дяди и тёти, они немного стеснялись своего увлечения, им нужно было найти себе какое-нибудь оправдание – что-то вроде лечебной гимнастики при радикулите или моциона для похудания. Увлекаться верховой ездой просто так – приходить и любоваться лошадью – было как-то странно и даже нескромно. Никто из них не захотел бы признаться, что его охватывает священный трепет при виде бегущей лошади, что его притягивает это движение, стройность ног, что несут так изящно округлость крупа… Недаром Платон назвал лошадь одним из символов Прекрасного…

Почему так хочется подражать этой свободной уверенной грации, что не в состоянии победить ни шенкеля ежедневно и унизительно меняющихся наездников, ни подпруги, что каждый новичок норовил затянуть по-своему, ни однообразное замкнутое пространство маленького круга с брезентовыми «нарукавниками» для выхода и входа?

Нет, ничто не могло разрушить волшебного очарования свободной и независимой красоты. Она жила, она была доступна, она была преступно дешева, но спасало то, что насладиться ею мог только смелый человек, пусть неуклюжий, но влюблённый в природу городской смельчак. При этом к мизерной плате (прокат лошади в час в те далёкие годы стоил всего один рубль) в денежных знаках прибавлялось свободное проявление человека, поверившего в себя. Речь шла о некой свободе, коей владеют не все дети, а только правильно воспитанные, и очень редко – взрослые. При этом надо было соблюсти столько условий! Быть в меру здоровым и крепким; знать, что лошади существуют в городе, а не только в кино и в воспоминаниях какого-нибудь великого писателя. К тому же надо было преодолеть извечный сковывающий страх среднего горожанина.

Люди, что выбрали себе это странное занятие – ездить верхом, заметно отличались от людей, которые никогда об этом не помышляли, и даже если бы им нужно было преодолеть массу трудностей, дорога на другой конец города, борьба у кассы за билетом, унизительные окрики тренера на манеже: «Эй, вы там, на Тациде!» или «Эй, вы там, на Граде!»

Но даже если бы ничего этого не было, если бы вдруг кто-то «нежно приглашал» (что в то время даже представить себе было нельзя) взять под уздцы ту или иную лошадь и садиться на неё по собственному усмотрению, то большинство городских людей с ужасом отмахнулось бы от такого нелепо-смешного занятия.

Тренер стоял в центре круга с бичом или без него и отпускал команды скорее лошадям, чем наездникам. Он позволял себе высокомерную грубость, ибо знал, что тот, кто пришёл сюда, выдержит всё, готов к любому испытанию, лишь бы попасть в этот давно забытый мир, оторваться от канцелярской возни с бумагами и вспомнить запах навоза и ощутить ностальгический зов природы.

Опыт бывшего спортсмена давал тренеру право откровенно презирать смешных нескладных дилетантов, которые, сев на лошадь, совершенно терялись и тут же забывали, где у них правая, а где левая нога. Они никак не могли выпрямить спину или правильно подтянуть стремя. Эти смешные люди, доверившись ему и даже рискуя жизнью, ведь лошадь могла при малейшей ошибке наездника серьёзно его покалечить, жадно слушали каждое слово команды и пытались изо всех сил обрести равновесие и почувствовать, наконец, тяжесть своего тела.

Лошадь делала новичков почему-то совершенно невесомыми, и большие дяди и тёти смешно подпрыгивали, клонились то в одну сторону, то в другую, хватались за гриву, и казалось, что бегущая по кругу лошадь, не прилагающая никаких усилий к своему движению, гораздо более осмысленное существо, чем двуногая марионетка, подпрыгивающая на ней.

Женька знает, почему её как магнитом тянет в манеж, почему так сладко замирает сердце, когда она входит в денник к лошади. Надо забыть про страх и сделать большой смелый шаг вперёд, встать под шеей лошади, обхватить её руками, и, ласково уговаривая, пробраться к шершавым губам, и вставить трензель между зубами – все эти мелкие движения требуют ловкости, сноровки и силы.

Теперь это большое животное в твоей власти, ибо повод при натяжении причиняет ей боль, и лошадь становится послушна. Сердце у Женьки уже не колотится так сильно, а ещё нужно принести и положить седло на крутую лошадиную спину, предварительно расправив подседельник и застегнуть подпруги, которые должны ровно лечь под брюхом лошади.