Глава 4

Вечером того же дня Ева приготовила на ужин творожную запеканку с изюмом. Славка пришел около одиннадцати, уставший и голодный. Запеканка успела остыть. Какао тоже пришлось подогревать.

– Ты просмотрел записные книжки Алисы? – спросила Ева, разливая в чашки горячее какао.

Славка кивнул. Между делом он наспех, не вдумываясь, пролистал два блокнотика пропавшей девушки. Там было мало информации – номера телефонов, адреса, пара визиток, вложенных между страничками.

– Один адресок меня заинтересовал, – сказал Смирнов, осторожно пробуя какао. – Город Серпухов, улица Чехова, 6. Возможно, именно там проживает Глеб Конарев, с которым она сбежала. Собирался сегодня съездить, но не получилось.

– Почему?

– Позвонил один человек, владелец фирмы «Галерея», которая занимается чем-то связанным с искусством. У них завтра открытие авторской выставки Саввы Рогожина, а художник пропал. То ли запил, то ли загулял… Одним словом – богема! Никакой ответственности. Творческая натура, подверженная импульсивным порывам! Люди с ног сбились, а этот Рогожин небось дрыхнет сутками где-нибудь на сеновале у «сладкой женщины», и плевать он хотел на столичный бомонд, жаждущий лицезреть автора.

– Тебя попросили его отыскать? – догадалась Ева.

– Вроде того. Я сдуру согласился. Где, ты думаешь, я был? До вечера мотался по поселку Лоза, а толку никакого. Рогожин живет в доме, который давно пора сносить – там, кроме него, обитают еще две глухие старухи и стая котов. Художник оказался замкнутым, нелюдимым человеком, с соседями отношений не поддерживал, целыми днями либо пропадал неизвестно где, либо закрывался в мастерской и писал свои картины. Ни друзей, ни приятелей. Старухи рассказали, что даже пил Савва в одиночестве, до чертей в глазах. Потом отсыпался, и все повторялось вновь. Одна из бабулек припомнила, будто у Рогожина остался от покойной матери дом в какой-то деревне и что он иногда уезжал туда, пропадал месяцами… но где это, она не знает.

– Значит, ты его не нашел?

– Не-а, – покачал головой Всеслав. – Пытался искать, пока не стемнело. Потом плюнул и вернулся в Москву. Ночью все равно расспрашивать некого – люди спят.

– Погоди-ка! – Ева вскочила и убежала в комнату. Через минуту она вернулась с газетой в руках. – Не об этой ли выставке идет речь? – с горящими глазами спросила она. – Вот! Ну конечно – Савва Рогожин… Знаешь, как называется экспозиция? «Этрусские тайны». Я сама хочу пойти, даже специально отложила газету с объявлением! Так это тот самый Рогожин, которого ты искал?

– Похоже на то. Дай-ка мне! – Сыщик взял газету и внимательно прочитал красочно оформленное рекламное объявление. – Точно. Тебя будто притягивает к подозрительным вещам, дорогая Ева!

– Почему это? Я просто люблю искусство, – возразила она. – Особенно древнее. Выставка называется «Этрусские тайны», значит… Рогожин либо писал в этрусском стиле, либо… изучал культуру Этрурии, делал зарисовки фресок, копии росписей, которые до нас дошли. И то и другое необычайно интересно!

– Вот как? – поднял брови Смирнов. – Ну-ка, просвети меня, прекрасная возлюбленная, что за художник этот Рогожин?

– Его фамилия мне раньше не попадалась, – ответила Ева. – Судя же по названию выставки, тема его работ связана с искусством этрусков. От их цивилизации остались только некрополи. Города разрушились, письменность была уничтожена, язык вытеснен латинским. Этрусский мир исчез, блеснув на прощание загадочной печальной улыбкой. Историки веками пытались понять, кем они были и откуда пришли. Увы! Многие вопросы так и остались без ответов. Этруски верили, что их жизнь была предопределена: из каких-то священных книг они узнали – им суждено прожить «десять веков». Поэтому в их радостное, по-детски непосредственное восприятие бытия постепенно вкрадывается нота тоскующей души, вплетается трагическая линия безысходности. Они ощущали, переживали закат своего могущества, его невозвратность…

Ева увлеклась, ее глаза разгорелись, щеки покрылись румянцем.

– Вижу, ты добросовестно поглощаешь историческую библиотеку моей матери, – улыбнулся Всеслав. – Похвально. Теперь у меня будет собственный эксперт по древностям. К сожалению, я далек от столь глубокого постижения искусства.

– Издеваешься? Сейчас вылью остатки какао тебе за шиворот!

– Лучше в чашку.

Они рассмеялись. Напряжение, на мгновение возникшее между ними, схлынуло. Ева начинала привыкать к Славкиным шуткам, а он учился щадить ее открытую, доверчивую и увлекающуюся натуру.

– В общем, культуру этрусков пронизывает глубинная посвященность смерти, – заключила Ева. – Художник Рогожин, вероятно, необычайно мрачная личность: бледный, изысканный и с печатью трагизма на лице.

Смирнов хмыкнул.

– Я бы не сказал. Увидеть воочию сего живописца я не сподобился, но по описанию это типичный мужик: в косоворотке, небритый, стриженый в кружок, с пронизывающим взглядом, традиционно любящий выпить и побаловаться с женщинами. Вот так!

– Странно…

Ева задумалась, подыскивая подходящее объяснение рогожинского феномена.

– Ну… на этрусских фресках часто повторяется тема пиршества, – наконец, сказала она. – Обильные возлияния в честь бога Фуфлунса, присутствие на пирах женщин – не только в качестве музыкантш и танцовщиц, но как равноправных подруг, говорит о…

– Какого бога? – хохоча, перебил ее Всеслав. – Фу… фуфла…

– Фуфлунса, – серьезно повторила Ева. – Это нечто вроде римского Бахуса и греческого Вакха-Диониса – божеств, покровительствующих виноградарству и виноделию. Между прочим, этруски считали вино «новой кровью богов». Прекрати смеяться! Ты выведешь меня из терпения.

– Что ты, дорогая, как я могу себе позволить?! Без твоих ценных подсказок мое расследование зайдет в тупик.

Сыщик продолжал хохотать, а Ева нахмурилась.

– Глупый ты, Смирнов, – рассердилась она. – И темный. Вот ты смеешься, а Рогожина найти не смог. Пора бы знать, что творчество тесно связано с личностью автора и одно можно понять через другое. Художника нет, а творчество есть. Надо идти на выставку!

– Поздно, – сказал Всеслав, изо всех сил стараясь взять себя в руки, чтобы не смеяться. – Я должен был сегодня отыскать Рогожина и доставить его на открытие. А выставка открывается завтра! Так что идти на нее уже нет никакого смысла.

– Я хочу посмотреть работы этого художника! – решительно заявила Ева. – Отложи дела и доставь мне удовольствие.

Сыщик с готовностью придвинулся и обнял ее.

– Ты неправильно понял, – засмеялась она. – Завтра утром мы идем на выставку! И никаких возражений.

Смирнов знал, что сопротивляться бесполезно. Обстоятельства обязательно сложатся в пользу Евы. Чего хочет женщина, того хочет бог!

Сыщик отправился спать, а Ева осталась в гостиной. Она собиралась внимательно прочитать записи в тетрадях Алисы Данилиной.

Это были не дневники, а просто записки, которые девушка делала время от времени под влиянием либо каких-то значимых для нее событий, либо под сильным впечатлением от прочитанных книг, просмотренных фильмов, концертов или поездок. Видимо, у Алисы не было задушевной подруги, а мать и брат относились к ней с чрезмерно строгой требовательностью, поэтому она предпочитала доверять свои мысли бумаге, а не чужим ушам. Только наедине с тетрадью и ручкой она могла позволить себе быть полностью откровенной.

Ева вспомнила, какие книги стояли на полках у Алисы – Лев Толстой, Бунин, Куприн, Булгаков, Цветаева, Ахматова. Русская классика – нетипичное увлечение для современной девушки. Впрочем, никогда не стоит делать выводы на основе обобщений. Разные вкусы, пристрастия, способности, взгляды на жизнь – вот, что отличает одного человека от другого.

Преодолевая некоторую неловкость, Ева просмотрела тетради. Они были исписаны понравившимися Алисе цитатами, текстами песен, отрывками стихотворений вперемежку с ее собственными рассуждениями и душевными излияниями. Судя по всему, особой тайны девушка из них не делала, потому что тетради не были запрятаны, а лежали в прикроватной тумбочке.

Записи были неопределенного характера, ни на кого конкретно не указывали и велись хоть и от первого лица, но слегка отстраненно. Как будто одна Алиса наблюдала за другой Алисой.

…В детстве я любила проводить лето у бабушки в Песчанке. То были незабываемые дни: с самого утра я уходила к пруду, где под старыми дуплистыми ивами укрывалась от любопытных глаз и предавалась мечтаниям. Непременным героем моих грез был сказочный богатырь или королевич заколдованной страны, который чудесным образом появлялся передо мной в самый неожиданный момент и спасал от грозящей мне опасности. А потом, как и следует в сказочном сюжете, влюблялся в меня… На этом мысли мои обрывались, и я никак не могла найти им продолжения. Свадьба и последующая семейная жизнь в окружении малюток-детей – какая скука! Мне хотелось любви, приключений, опасностей и еще бог знает чего.

Истинная страсть питается разнообразием и остротой ощущений. Но где же их взять? Как отличить обыкновенное либидо от душевного порыва? Где признаки, по которым мужчина и женщина выбирают друг друга из сотен, тысяч таких же мужчин и женщин?

Эти раздумья под сенью раскидистых ив я бы не променяла на самые веселые игры, на шумную и суетливую возню моих сверстников. Мое воображение – вот Страна чудес, где я могу беспрепятственно путешествовать, встречаться с теми, кто мне дорог и кому я готова отдать свое сердце.

Дети, с которыми я изредка играла, казались мне смешными и глупыми. Они любили пустые разговоры, конфеты, кукол и мороженое, и уже через час успевали мне смертельно надоесть. Я убегала, пряталась от них, а они обижались и ябедничали своим родителям.

Я молилась о том, чтобы поскорее вырасти. Взрослая жизнь, казалось, должна была принести мне нечто необыкновенное…

Ева отложила тетрадь и посмотрела на часы. Два часа ночи… Она зачиталась и забыла о времени. Из спальни раздавался тихий храп Славки, который видел уже десятый сон.

* * *

Семен Ляпин, охранник «Галереи», терпеть не мог оставаться на ночь в выставочных залах. К счастью, делать это ему приходилось крайне редко. А то бы он давно уволился. Товарищ, который работал в охране казино, звал его к себе – там платили больше, но и работа была опасная: случались разборки между «крутыми», стрельба, облавы. Так что Сема предпочитал тихую «Галерею».

Чернов и Шумский трудиться до седьмого пота его не заставляли. Водить машину Ляпин любил, переносить тяжести тоже – мышцы качаются и думать не надо. Единственное, что ему не нравилось, – проводить ночи в гулких, огромных залах, полных странных шорохов и подозрительных скрипов. Сема даже не знал, отчего ему становилось не по себе. Сон не шел, к горлу подступал удушливый комок, а все его большое грузное тело покрывалось испариной. Но признаваться в своей слабости не хотелось.

Хорошо, что современная живопись не представляла для грабителей такого интереса, как антикварные коллекции и полотна старых мастеров. Если ее и надо было охранять, то исключительно от хулиганов. А для этого достаточно сигнализации. Поэтому Ляпин очень удивился, когда Анисим Витальевич велел ему в ночь перед открытием выставки Рогожина остаться в зале. Кому нужны гипсовые статуи, бутафорские горшки и вся эта непонятная мазня то ли из древнегреческой, то ли из древнеримской жизни? «Этрусские тайны»! Столь претенциозное название смешило Ляпина, как, собственно, смешил его и «великий художник» Савва, который упился до такой степени, что загулял и забыл о своей собственной авторской выставке. Вообще люди искусства казались Семе блаженными, не от мира сего. Он их побаивался и тайно презирал. Побаивался, потому что они могли выкинуть любой фокус, а презирал – за распущенность, расхлябанность и бестолковый образ жизни. Взять хоть Рогожина – напяливает на себя старомодные крестьянские рубахи и штаны, стрижется, как бурсак, щетину отращивает и вообще… намалевал всякой всячины, а Сема теперь вынужден стеречь эту дребедень. Как будто она кому-то может понадобиться!

Вне себя от возмущения, Семен Ляпин приступил к ночному дежурству.

Последние приготовления перед завтрашним открытием стихли около восьми часов вечера, две уборщицы навели блеск, попрощались, и к девяти часам Сема остался в помещении один.

В фойе выставочного зала стояло множество кожаных диванов и кресел, так что если захочется спать – никаких проблем: ложись и спи. У стены один на другом громоздились ящики с выпивкой для фуршета. Завтра утром привезут продукты, живые цветы, и к десяти массивные двери с тяжелыми витыми ручками торжественно распахнутся для первых посетителей. К тому времени Ляпина здесь уже не будет. В восемь часов утра он передаст полномочия самому господину Чернову и отправится домой, а следить за порядком придут несколько наемных охранников из «Центурии».

– Неужели нельзя было их и на ночь пригласить, если уж эти рогожинские шедевры представляют такую ценность? – недовольно бормотал Сема, устраивая свое большое неуклюжее тело на узком диване. – Черт бы побрал эту кожаную мебель!

Пистолет в кобуре давил, мешал удобно улечься. Ляпин, ругаясь, снял его, положил рядом. Не помогло.

Он встал и попытался придвинуть к дивану кресло – все равно было неудобно. К тому же Ляпину не нравился воздух нежилых помещений: тревожный, с неистребимой примесью пыли и каких-то химикатов. Он долго лежал, ворочался. Проклятие, так ему ни за что не уснуть! Хоть бы книжку какую-нибудь найти, почитать. Но, кроме пахнущих типографской краской ярких буклетов, стопками сложенных на столе, ничего подходящего для чтения не было.

Он, кряхтя, поднялся и подошел к окну. На улице стемнело, густой мрак поглощал слабый рассеянный свет фонаря на углу. Начал моросить дождь. Сему охватило неясное беспокойство. Чтобы прогнать его, он решил прогуляться по залу, посмотреть картины Рогожина. До сих пор, в беготне и заботах, ему было недосуг.

Выключатель громко щелкнул в настороженной тишине пространства, которое умножило звук гулким эхом. Зажглись несколько светильников из всей сложной системы подсветки, устроенной для создания особых эффектов. Ляпину было этого достаточно. Он не собирался включать всю иллюминацию.

Невольно стараясь ступать тихо, охранник двинулся вдоль стены, рассматривая картины с эскизами так называемых «Фресок из Тарквинии». Полумрак скрадывал детали, и фигуры людей казались бесплотными призраками, явившимися сюда из давно ушедшего мира. Пирующие будто обрадовались гостю, они протягивали ему чаши, наполненные вином, улыбались и едва заметно покачивали головами – присоединяйся, мол, к нам… мы тысячелетиями развлекаемся здесь одни, наслаждаемся вкусной едой, музыкой и танцами. Посмотри, как прекрасны наши женщины! Иди сюда… Наши жрецы предскажут тебе будущее, – по печени жертвенных животных или по рисунку молнии, прочертившей небо. Ты не боишься своего будущего, далекий и непонятный нам человек? Мы уже на пути к вечности, а ты все еще барахтаешься в суете и пустых хлопотах, не зная, что ожидает тебя…

Ляпин поежился, словно могильный холод начал проникать ему под рубашку. Какой-то странный звук возник за его спиной – то ли скрип, то ли шорох, то ли крадущиеся шаги. Он замер и прислушался. Сумрачная тишина таила в себе неясную угрозу… Возникло ощущение чьего-то присутствия, как будто он был здесь не один. Жаром обдало от мысли, что пистолет остался на диване, там, где он положил его. Идиот! Оружие должно постоянно находиться при нем! Теперь…

Новый звук приковал его к месту. Охранник хотел оглянуться и не мог: мышцы словно налились свинцом, окаменели.

«Мальчики ничего не боятся! – вспомнил он слова отца. – Они должны быть храбрыми и никогда не плакать! Мальчик не может быть трусом!»

Делая над собой невероятное усилие, Сема крикнул:

– Эй, кто здесь?

Услужливое эхо подхватило его слабый крик, рассыпало на сотни отзвуков. И снова наступила зловещая тишина.

Он заставил себя оглянуться. Никого… Чуть покачивается бронзовый сосуд на цепях.

«Я сам задел его, когда шел по залу, – подумал Ляпин. – У страха глаза велики. Я не должен поддаваться страху».

Он с детства был трусоват и отчасти поэтому выбрал профессию охранника. Надеялся справиться с позорным для мужчины недостатком.

– Кто здесь? – уже смелее крикнул он, убеждаясь, что страх обманул его.

Если бы кто-то проник в здание… И тут Семен осознал, что пульт сигнализации остался в фойе. Волна дурноты окатила его и медленно схлынула. Ну и что же? Дверь крепкая, надежная, такую открыть не просто. На окнах решетки. Да и кто сюда полезет? Зачем?

«А никто и не собирается лезть, – зашептал внутри страх. – Мертвые… это они! Им не нужно открывать двери и окна. Они здесь… смотрят на тебя, зовут с собой… Скука давно поселилась в их гробницах из камня. Пистолет тебе не поможет, Семен. Мертвых нельзя убить! Они уже по ту сторону… недосягаемые, загадочные. Они знают то, чего тебе знать не положено. Для них не существует преград. И пульт с сигнальными кнопками тебе не поможет, Семен. Атрибуты этого мира бессильны против усопших. У них иная сила!»

– Ерунда, – тряхнул головой Ляпин, отгоняя наваждение. – Здесь нет никаких мертвецов, – одни рисунки, картины. Живопись не оживает!

Он немного успокоился, двинулся дальше. Сцены пиров сменились сценами охоты, рыбной ловли, спортивных состязаний, изображениями животных. Но на всем этом великолепии жизни лежала печать предчувствия неминуемого ухода. Радостные лица померкли, они становились все печальнее и отрешеннее… танцующих девушек и веселых флейтистов сменили грифоны, клыкастые демоны, рогатые сатиры, глумливые карлики и жуткие уродцы. Трупная окраска тел придавала образам оттенок злобной чудовищности, заглушающей смятенную человеческую грусть… И снова пиры – только уже похожие на погребальные тризны, снова надрывная радость, исступленные пляски… мучительная попытка забыться, отодвинуть прочь ужас надвигающейся смерти…

Семен Ляпин ощутил головокружение и дурноту, не в силах оторвать взгляд от странно улыбающихся лиц, складок хитонов и накидок, приплясывающих танцовщиц, зеленых веток лавра. Он не заметил, как подошел к «Нимфе» и… застыл. Волшебное, чудное видение среди скрытых воплей отчаяния, безысходности и скорби ослепило его, поразило силой света, жизни и любовного влечения. Глаза девушки были живые и прозрачные от блеска, падающего сбоку от утопленного в стене светильника; губы приоткрылись, нежная грудь замерла на судорожном вздохе… Грозный преследователь почти настиг ее, протягивая смуглую бугристую руку… Ветер развевал золотистые волосы нимфы, гнул вокруг нее высокие травы, густые лавровые кусты… Шелест ее быстрого, легкого бега заглушал треск несущегося напролом, яростно взрыхляющего землю и крушащего деревья, распаленного страстью бога Аполлона…

Семену показалось, что этот треск проник в его мозг, заполнил собой, ослепительно вспыхнул и – погасил сознание. Тело обмякло и опустилось на каменный пол, не чувствуя холода… В последнем проблеске мелькнуло что-то темное, и все погрузилось в непроницаемый, глухой мрак.