Чтобы получить на это разрешение, пришлось прибегнуть к помощи самого Михаила Ивановича Калинина, слишком уж трудной и опасной была работа под водой «тяжеловесов». Она и сейчас нелегка, но в тогдашнем снаряжении тяжелого водолаза шлем с манишкой тянул на двадцать килограммов, один башмак весил двенадцать кг, а у Соколовой собственный вес был 44 килограмма.

Работать водолазом Нина Соколова начала в 1939 году в Баренцевом море, а в дни блокады 27-й отряд ЭПРОНа (Экспедиции подводных работ особого назначения), где главным инженером была Соколова, поднимал со дна Ладоги затонувшие мешки с продовольствием и ценные материалы, они же протянули по дну озера тот самый кабель для связи с Большой Землей, обнаружить который немцы так и не смогли.

А еще Нине Соколовой принадлежала идея проложить через озеро трубопровод для прокачки топлива. Весной 1942 года Ленинград задыхался от нехватки не столько продовольствия, сколько горючего, ведь продовольствие надо чем-то возить… Разрешение на работы в Москве дали без особой надежды на успех, но водолазы сумели протянуть 29 километров трубопровода за 43 дня, вернее, ночи, ведь работать приходилось втайне от врага, иначе грош цена всей задумке. Местами глубина прокладки труб доходила до тридцати пяти метров! Немцы не подозревали о существовании трубопровода и даже не пытались вывести его из строя.

А потом те же водолазы… укладывали на дно Ладоги деньги, вернее, бумагу, предназначенную для выпуска денег. Нет, не для приманки кладоискателей, туго скрученная бумага с водяными знаками оказалась прекрасным изолятором для электрокабеля, проложенного также по дну от заработавшей Волховской ГЭС к все еще блокадному Ленинграду. В Ленинграде пошли трамваи – символ жизнестойкости города, зажегся свет в квартирах, заработали простаивавшие цеха заводов. А кабель и по сей день в работе, правда, не на дне Ладожского озера, а… под Невским проспектом.

На доме номер 48 по улице Ленина в Санкт-Петербурге теперь есть памятная доска, посвященная легенде ЭПРОНа инженер-полковнику Нине Васильевне Соколовой. Родина не очень щедро оценила труд своей единственной женщины-водолаза тех лет, а ведь ее личный результат – 644 часа под водой в тяжелейших условиях сначала Баренцева моря, а потом штормовой, ледяной Ладоги.

Обычно первому снегу радовались, но в тот день, когда на улице стало все белым-бело, бабушка только ахнула и сокрушенно покачала головой:

– Голод будет.

– Почему, бабушка, почему? – пристала к ней Женька.

Ну какое отношение имеет первый снег к голоду?

– Примета такая есть, Женя, если снег на не опавшие листья ляжет, быть голодной зиме.

Станислав Павлович просто не позволил никому расслабляться и паниковать, он заявил так, что никто в квартире не посмел возразить:

– Печи есть, пойдем за дровами.

– А где дрова покупать?

– Будем собирать то, что может гореть, на разбитых домах.

За дровами отправились все, кто мог: сам Станислав Павлович, бабушка, Елизавета Тихоновна и Женя с Юрой. Доходяга Егор Антонович остался присматривать за Таней и Олей. Когда они вернулись, таща кто что мог, то еще в парадной услышали рев сестричек и неумелое пение Егора Антоновича:

– Ой, люли, люли…

Люли не помогали, девчонки хотели есть, и им было холодно.

Их большущий холл, где совсем недавно устраивали общие праздники, превратился в дровяник. Все притащенное с улицы сложили прямо под дверь квартиры эвакуировавшихся Якимовых.

У Титовых пропала Мила, уехала рыть окопы, как многие другие студенты, потом сообщила письмом, что все в порядке, и после ни строчки больше месяца. Елена Ивановна пыталась разузнать о ее судьбе, в институте сказали, что ничего не знают, занятий пока нет, а потому она сама по себе.

Мила пришла сама, выглядела хорошо, куда лучше, чем раньше, явно была сыта.

Шепотом сообщила бабушке, что служит в Смольном, новая знакомая, которую она вытащила из-под бомб на себе, пристроила.

Глядя на то, что Мила выкладывает на стол, Ирина Андреевна покачала головой:

– Рада бы не поверить, да не могу. Кем ты можешь там работать?

– Уборщицей. А скоро перейду в официантки в правительственную столовую, мне обещали.

– Сытно кормят? – как-то холодно поинтересовалась бабушка.

Мила смутилась:

– Да, сытно.

Она явно не желала ничего рассказывать и торопилась уйти.

– Я еще забегу. Только вы никому не рассказывайте, что я… где я работаю. Не надо.

Когда за ней закрылась дверь, Ирина Андреевна сокрушенно вздохнула:

– Да, хорошо пристроилась наша Мила.

Женька не могла взять в толк, почему ей это не нравится.

– Повзрослеешь – поймешь.

Женя спросила у Юры, он все-таки старше, но Юрка тоже не понимал. Работает человек в Смольном, что в этом плохого?

Ошибкой восприятия блокады у многих наших современников является уверенность, что продукты, особенно хлеб, по карточкам «получали».

Нет, карточки давали только право выкупить то, на что выданы. Покупали за деньги, конечно, небольшие, но для этого нужно работать или получать пенсии. А получив, беречь как зеницу ока.

В связи с этим случалось много трагедий.

Сначала утерянные карточки восстанавливали. Но довольно быстро нашлись те, кто стал этим спекулировать, заявления об утере карточек посыпались дождем. Тогда такое правило отменили. На карточках появилась надпись: «В случае утери не восстанавливаются».

Теперь потеря карточек или денег была равносильна смертному приговору. Особенно страшно, если за продуктами ходил один человек из семьи, тогда простое его падение на улице могло привести к трагедии. Сил подняться сразу не всегда хватало, бредущие мимо люди часто не могли помочь, ведь были слабы не меньше, а морозы уже с начала ноября – ниже двадцати градусов! Ослабленным людям хватало и получаса на таком морозе, чтобы превратиться в окоченевшую колоду.

И в бомбоубежища с собой носили все ценное, самым ценным кроме детей и родных были те же карточки и деньги.

В комнату к Титовым война пришла неожиданно, не похоронкой – разбитыми окнами.

Уже под утро они возвращались после невесть какой по счету воздушной тревоги, еле волокли ноги даже на свой второй этаж. Стоило войти в квартиру, по ногам потянуло холодом. А уж когда распахнули дверь в свою комнату…

Даже без света ясно, что стекла выбиты, ими усыпано все – вещи, мебель, но главное – без стекол по комнате гулял ледяной ветер.

Женька в ужасе замерла, а бабушка сзади прошептала:

– Как же мы жить будем?

Стекла вылетали у многих, как их ни заклеивай, а если ухнет где-то рядом, все равно вылетят. Очень многие окна в домах закрыты фанерой, от этого страшно холодно и темно даже днем.

Подошел Станислав Павлович:

– Что случилось?

– Вот, – кивнула бабушка на черную внутренность комнаты.

Мгновение он молчал, потом усмехнулся:

– Придется милым дамам провести остаток этой далеко не прекрасной ночи в моей комнате. Приглашаю. У меня не столь уютно, но стекла целы. А днем разберемся.

Стекла вылетели с одной стороны – у Титовых и у Якимовых. Пришлось закрыть окна фанерой. Во всей квартире стало заметно холодней, а Титовым пришлось перебраться в комнату Станислава Павловича совсем, их рамы восстановлению не подлежали. Сам Станислав Павлович собрался переехать в разбитую, но бабушка не позволила, сказала, что ни за что не пустит его к себе «в опочивальню»! Что она имела в виду под этим словом, Женя не поняла…

Спор закончился тем, что общими усилиями они вынесли кое-что из вещей Станислава Павловича «мерзнуть в темноте», а сами перебрались к нему. У него тоже большая комната.

В этом непланированном переезде в меньшую комнату были свои плюсы: дров расходовалось меньше, и еще у Станислава Павловича на стене висела большущая карта, по которой все следили за продвижением фашистских орд. Следить было тоскливо, но Станислав Павлович придумал обучать Женьку с Юркой географии. Он рассказывал о разных странах и чудесах, о том, как живут люди далеко-далеко, какие есть высокие горы, широкие реки, огромные моря и океаны…

Дети очень любили эти уроки, собирались вокруг буржуйки и под треск дров занимались каждый своим. Бабушка вязала носки и варежки для бойцов Красной Армии и даже получала рабочую карточку, хотя трудилась на дому. Станислав Павлович что-то мастерил, он всегда что-то мастерил, и рассказывал.

Если бы не вой сирены и не буханье далеких зениток, можно подумать, что никакой войны нет.

Но она была, ведь был голод, а главное, у всех родные на фронте и столько людей в беде.

Еще они любили слушать радио. Не метроном или вой сирены, конечно, а Ольгу Берггольц с ее стихами и Марию Петрову. Мария Петрова читала не свои стихи, она читала прозу, и для детей тоже. Все, кто был в это время в Ленинграде, помнят голос Петровой, особенно нравились в ее исполнении «Дети подземелья» Короленко.

Однажды Женя сказала Юрке, что пока рядом с нами такие взрослые, нам никакая блокада не страшна. Кажется, бабушка услышала и почему-то всплакнула. Но разве Женя не права?

Тогда же Женя задумалась, что было бы, отправься бабушка в эвакуацию, как Якимовы. Спросила об этом маму, та нахмурилась:

– Что за глупые вопросы?

– Нет, правда, мамочка, что было бы, если бы бабушка эвакуировалась, она же могла. Куда бы ты меня дела, в приют сдала?

Приют – это кошмар маминого детства. Она «приютская», «подброшенка», потому своих родителей не знала. И о самой жизни в приюте никогда не рассказывала, но по тому, как не рассказывала, понятно, что жизнь была очень тяжелой.