Глава 10

Анна не доверяла Луизе Ивановне ни дочь, ни мужа. На предложение свекрови отправить Дарью жить к ней Анна ответила решительным отказом: «Вы с ней не справитесь».

Луиза Ивановна не была злой, капризной или вздорной особой. Напротив, очень милой и доброй женщиной. Именно за то, что она была женщиной, а не матерью, Анна ее недолюбливала. Мама Анны и Татьяны – это настоящая мама, потому что в дочерях, в их мужьях, во внуках, в племянниках – во всех молодых родственниках она видела детей, о которых надо заботиться и у которых необходимо по возможности отобрать все проблемы и переложить на свои плечи. А Луиза Ивановна с ее женской беспомощностью и трогательной растерянностью невольно требовала большого внимания к самой себе: ей нужны были забота, сочувствие, комплименты, подарки, участие в ее трагедиях – вроде объяснения с сантехниками из ЖЭКа. Муж Луизы Ивановны умер, когда Юре еще не исполнилось и четырнадцати. Сын естественно и незаметно стал опорой матери.

Анне никогда не приходило в голову, что именно беззащитность и слабость Луизы Ивановны помогли воспитать в сыне мужские качества – способность принимать решения и брать на себя ответственность. Она, Анна, также не замечала деликатную покорность, с которой Луиза Ивановна переживала далекое от теплоты отношение невестки. И если бы кто-нибудь сказал Анне, что ее чувство называется банальным словом «ревность», она бы возмутилась. Просто место мамы в ее душе и в жизни было занято, и никакая Луиза Ивановна ей не нужна.

Анна не оценила того, что свекровь против ожидания не пала духом после трагедии с Юрой. Вернее, Анна приготовилась к тому, что раскисшая от слез Луиза Ивановна станет искать у нее сочувствия и поддержки. Заранее настроилась дать свекрови отпор. А когда никакого отпора не потребовалось, Анна по инерции задуманного решительно отмела все предложения о помощи. Но вскоре занятие для свекрови нашлось.

Деньги, отложенные для обустройства новой квартиры, стремительно утекали. Молоко для Кирюши, продукты с рынка для Юры, поездки в больницу на такси, лекарства, консультации у медицинских светил, массаж, лечебная физкультура – все требовало денег, денег и денег. На валютном счете во Внешторгбанке у Самойловых, как и у всех советских специалистов, работавших за рубежом, лежали доллары, три тысячи. Но в стране царила неразбериха, деньги практически не выдавали, нужно было несколько дней отмечаться в очереди, чтобы попасть к кассе, да и снять позволялось только сотню долларов. Кроме того, счет был оформлен на имя Юры, как и новенькие «Жигули», стоявшие под окном.

Из Перу Анна привезла много серебряных украшений, почти полную обувную коробку. Там они стоили совсем недорого. Большую часть браслетов, колец, цепочек и сережек она раздарила подружкам и врачам. Оставшееся попросила свекровь сдать в комиссионный ювелирный магазин. Луиза Ивановна привезла неутешительное известие: серебро могут принять только как лом, то есть на вес, сумма, которую выплатят, смехотворна.

– Тогда вам придется самой их продать, – решила Анна. – Сейчас весь центр Москвы запружен барахольщиками. Встанете где-нибудь у ЦУМа, разложите все и будете торговать.

– Анечка, я никогда подобным не занималась, – растерялась Луиза Ивановна.

– Знаю. Но у нас нет денег даже на то, чтобы вызвать нотариуса в больницу и оформить все доверенности. У Кирилла нет коляски. Вы видели когда-нибудь на улице младенцев, с которыми гуляют без коляски? Вот именно, только мы одни. Да что я вас уговариваю! Вы пойдете на барахолку или нет?

Луиза Ивановна пошла. И с удивлением обнаружила, что ее коллеги по прилавку вовсе не скандальные торговки, чего она так опасалась. Рядом с Луизой Ивановной продавали личные вещи вполне интеллигентные женщины, даже одна кандидат наук. Появились и продавцы, которые работали с перекупщиками, привозившими ширпотреб из-за границы. Их называли забавным швейным термином – челноки.

Когда «серебряные» деньги кончились, Анна попросила продать шубу и новые, еще ни разу не надетые по причине беременности платья. Потом в ход пошли хрусталь, столовые приборы, посуда, стереосистема. Даже одежду, которую Анна покупала в Лиме детям на вырост, пришлось продать. Каждый раз, когда деньги опять начинали таять, Анна ходила по квартире, раскрывая шкафы в поисках вещей, которые могли иметь спрос, которые можно снести на рынок. Татьяна с болью наблюдала, как сестра распродает все то, что любовно покупала в новую квартиру, но другого выхода предложить не могла. Единственным, с чем Анна не соглашалась расстаться, были вещи Юры. Его рубашки так и лежали упакованными в пластиковые пакеты, в шкафу висели новая дубленка и костюмы, пылились туфли.

Кроме счета в банке и автомобиля, некий финансовый резерв представляли собой золотые украшения, которые Юра дарил Анне: серьги и кольцо с изумрудами, окруженными бриллиантовой крошкой. Расставаться с ними было очень жаль. Но больше выносить из квартиры нечего: шторы с окон и те сняли. С другой стороны, отдавать драгоценности Луизе Ивановне для продажи с рук тоже нельзя: ее могли ограбить. Покупательницу нашла Ольга. Но цену, по меньшей мере в два раза заниженную – пятьсот долларов, – повысить ей никак не удавалось.

– Сволочь жирная, – жаловалась Ольга, – завотделением наша. С больных деньги гребет лопатой. У нее этих бриллиантов – как у меня перловки в рассольнике. Но не уступает. Говорит, по нынешним временам это крупная сумма. Гадина! Ань, соглашаться или нет?

– Соглашаться. У меня безвыходное положение. Через три дня забираю Юру из больницы, даже перевезти его не на что. Не говоря уже обо всем остальном.

– Отдала бы ты Юрку в санаторий для инвалидов. А поправится или как там, заберешь. Ну куда ты без работы, без профессии, с двумя малыми детьми на руках?

– Ты с ума сошла! Какой санаторий? Чтобы его там загубили? У него реабилитация только началась.

– Не дури, слезы это, а не реабилитация. «Мама, дай» говорит, конечностями едва шевелит, даже посадить его не могут.

– Ольга, прекрати, ты в черепно-мозговых травмах ничего не смыслишь. Когда ты деньги можешь привезти?

Глава 11

Вера стояла у раскрытого шкафа и выбирала вечернее платье для похода в ресторан с Игорем Самойловым. Она не любила наряжаться в парадные одежды, чувствовала себя в них липкой лентой для ловли мух. Мух заменяли оценивающие взгляды мужчин и женщин.

Игорь заметно облегчил ее жизнь в последние две недели. Каждое утро подбирал ее у станции метро «Медведково» и вез в Крылатское. Дорога занимала около сорока минут, в течение которых Игорь развлекал Веру веселыми историями. Он относился к тому типу людей, которые не подвержены рефлексии «удобно-неудобно»: Игорю было удобно открыть любую дверь, вступить в разговор с незнакомым человеком, выпить и с пьянчужкой в грязном пивбаре, и с министром на приеме.

Внешность у Игоря была деревенско-крестьянской: коренастый, широколицый, курносый – в любой стране мира соотечественники сразу узнавали в нем своего – наш, русский. Актеры с подобным типом лица в народе любимы и популярны. Реши Игорь сменить профессию, наверняка добился бы успеха. В студенческом театре МАИ он блестяще играл глуповатых студентов и туповатых профессоров. Но сам был далеко не глуп и не туп: обладал быстрым умом, хорошей реакцией, легко разбирался в людях и умел их использовать. Он занимался вертолетами: то ли строил, то ли ремонтировал, то ли торговал – Вера точно не поняла. Она полагала, что их с Игорем роднит особое братство милосердия, которое возникает между чужими людьми, оказавшимися у постели тяжелобольного человека.

Вера хотела предложить Игорю самому забирать грудное молоко, тогда она сможет пораньше приезжать к Самойловым. Но потом отказалась от этой мысли. Донор Люся – существо не для слабонервных, и тем более не для мужских глаз.

Люся жила в маленькой однокомнатной квартире с мамой, мужем и тремя детьми. Порядок у них если и поддерживался, то заметить его в тесноте было сложно. Несколько раз Люся, не успев приготовить молоко к Вериному приезду, сцеживала при ней. Портреты живописных мадонн не имели с этими сценами ничего общего. Люсина грудь напоминала громадные узбекские дыни. Сквозь желтоватую кожу просвечивала сетка голубых вен, смотрящие в пол коричневые соски были размером с блюдце. Люся мыла их под краном в кухне, подставляла баночку и начинала быстро сцеживать молоко. Струя била с напором, молоко пенилось. Люся, ни разу не спросившая, как поживает выкармливаемый ею ребенок, говорила только о себе и уникальной способности ее тела зарабатывать деньги.

– С первым я, дура, молоко в унитаз выливала, – рассказывала она. – Целыми днями цедилась – и выливала. А со вторым уже продавать начала. Пальто зимнее купила, сервант мы справили, ребятишкам по мелочи. Теперь на «Запорожец» копим. Машины-то подешевели, а на квартиру все равно не хватит. Да и дать нам должны, десять лет на очереди стоим. Кроме вас, я еще двум продаю. Мои сиськи больше моего мужика зарабатывают.

Пообщавшись с Люсей и посмотрев на существование ее семьи, Вера должна была признать – ее представление о жизни большой части общества оказалось наивно-романтическим.

Два дня назад Игорь обратился к ней с просьбой:

– Вера, вы не хотите, точнее, не могли бы поработать переводчиком? Вы ведь знаете испанский. К нам приезжает делегация из трех человек, мексиканцы.

– Извините, но у меня совершенно нет времени.

– Всего один день, – уговаривал Игорь. – До обеда переговоры, экскурсия в Кремль и вечером ужин в ресторане. Оплата – десять долларов в час. Вы бы меня очень выручили.

Двенадцать часов – сто двадцать долларов, подсчитала Вера. Большие деньги. Можно купить Анне стиральную машину. У Татьяны руки совсем распухли от стирки. И колясочку Кирюше.

На молоко для малыша Вера уже несколько недель тратила свои сбережения – те, что они с Сергеем отложили на отпуск. Сергей, конечно, не возражал бы, но и эти деньги кончаются.

Вера ответила Игорю согласием и сегодня целый день провела в обществе мужчин: Игоря, его начальника Павла Евгеньевича, высокопоставленного чиновника, и троих мексиканцев, галантных до чрезмерности, как и большинство латиноамериканцев. На переговорах в министерстве обсуждались достоинства вертолетов. Вера не знала многих терминов и названий деталей. Ей помогал, указывая на нужные узлы на чертежах, Игорь. О цели переговоров речь не шла, и Вере даже показалось, именно по причине ее присутствия. Зато на нее градом сыпались комплименты иностранцев, а Павел Евгеньевич, показывая глазами на Веру, одобрительно кивал Игорю, на лице которого в ответ появлялась самодовольная гримаса. Вера не подавала виду, что замечает эти перемигивания, но, когда Самойлов по-хозяйски положил руку на спинку ее стула во время обеда, чуть развернулась, пристально посмотрела на Игоря и молча ждала, пока он не убрал руку. Отвечая на вопрос одного из мексиканцев, где сеньора изучала испанский, Вера перевела разговор на своего мужа, рассказала о том, что он сейчас находится в их родном Мехико. Наличие мужа-дипломата и ее профессия – экономист-международник – заставили иностранцев по-иному взглянуть на Веру и, соответственно, на Игоря.

И вот теперь предстояло пережить еще вечер – Большой театр и ужин в ресторане. Днем Вера была в дорогом, но с виду простом костюме изо льна, сейчас же требовался вечерний наряд. Выбор делался из двух имевшихся парадных платьев: длинного шелкового на тоненьких бретельках, к которому полагалась норковая накидка, и черного бархатного с юбкой до середины икр. Вера вытащила из шкафа бархатное. Оно было закрытым, под шею, строгим, прямым. Шарм заключался в кокетке и рукавах из тонкой черной гипюровой сеточки. Под платье нужен бюстгальтер без бретелек, чтобы не просвечивали через сеточку. Вера никак не могла найти его в бельевом ящике, вышвырнула на пол все содержимое. На кого она злится? На себя? На Игоря? На Анну? Подумаешь, мимоза какая. Никто ее не тянул на аркане в переводчицы. Никто и ничем не оскорбил. Пока. Не нравится ей, как Игорь на нее смотрит? А деньги получать нравится? Будь на его месте Костя, она бы прихорашивалась с удовольствием. Это что, не подло? На работу не ходит – ладно, там редко кто появляется. Но ведь и в церкви давно не была.

– Просто падшая женщина, – сказала Вера вслух своему отражению в зеркале, укладывая волосы на затылке в улитку. – Муж за порог, а она с одним фланирует по аллеям, с другими по ресторанам шляется.

Она вышла на улицу и увидела Игоря у машины.

«Сейчас он скажет, – подумала Вера, – ты выглядишь на все сто, классно, обалденно или что-нибудь в этом роде».

– Ты выглядишь изумительно, – сказал Игорь.

Вера мысленно обозвала себя снобствующей кокеткой.

Ужин в ресторане прошел против ее ожиданий приятно и спокойно. Говорили о русском балете и пирамидах майя, о политике и национальной кухне. В истории двух стран обнаружили забавное совпадение: и в России, и в Мексике революции произошли в 1917-м. С тех пор и там, и там власть держала одна партия. Мексиканцы поругали свой капитализм, а русские – социализм. Латиноамериканцы хорошо танцевали, по очереди приглашали Веру и элегантно, чутко прислушиваясь к незнакомому музыкальному ритму, вели в танце. Игорь и Павел Евгеньевич не танцевали. Будто дарили Веру гостям.

Игорь привез Веру домой уже за полночь.

– Провожу тебя до двери, – сказал ей, останавливая машину.

– Не стоит, – возразила она, – у нас в подъезде тихо.

– Не скажи. Ведь именно у вас Юра навернулся. Хочу быть спокоен. Кроме того, не совать же тебе деньги на улице.

«Я думала, ты уже позабыл о них, – нахмурилась Вера. – Можно было в машине отдать. И на «ты» мы не переходили».

У дверей квартиры Игорь продолжил наступление:

– Ты не нальешь мне стакан воды? Осетринка была солоновата.

Вера никогда не оказывалась поздно ночью в пустой квартире с посторонним мужчиной. И правильно делала. Как только они вошли в кухню, Игорь притянул ее к себе, одной рукой обнял за талию, другую положил на шею, не давая Вере вывернуться, и впился в ее губы.

Это была его обычная манера обращения с женщинами: сначала развеселить потешными историями, а потом провести решительный штурм. Восемь из десяти сдавались после вялого сопротивления. Игорь был убежден, что так же действовал бы любой мужик. Но многие боятся оплеух. Глупости. Стыдно получить пощечину от мужика, а от бабы – мелочь.

Вера ему пощечину не закатила. Ее замешательство длилось всего секунду – она уперлась руками в его грудь и резко отвернулась, а на ее лице было написано такое отвращение, что, если бы ее сейчас стошнило, Игорь не удивился бы. Вера молча вырывалась, одной рукой отталкивала его, а другой вытирая губы и брезгливо отплевываясь.

Лучше бы она его обругала, послала к чертовой бабушке, расплакалась, наконец. Но эта брезгливость была хуже любой истерики: ему продемонстрировали, что он грязный вонючий выродок, который забыл свое место. Игорь опустил руки.

Вера ничего не демонстрировала, она действовала рефлекторно, так же, как если бы в рот ей вместе с молоком попала муха. Она отошла в сторону и все терла и терла губы: проводила по ним, смотрела на кончики пальцев и снова вытирала.

– Раньше не понимал, почему мужики баб боятся, – прошипел Игорь зло, – теперь понял.

– Что? – Вера растерянно посмотрела на него и с трудом заставила себя перестать оттирать губы.

– Я тебя убить готов!

«Действительно готов, – подумала Вера, глядя на его перекошенное от ярости лицо. – Но почему? Кажется, это я должна желать ему провалиться на месте».

– Игорь, я на вас не обижаюсь, – сказала она.

– Не обижаешься? – Он задохнулся от возмущения. – За то, что я со свиным рылом да в калашный ряд полез? Ты, понимаешь, жена дипломата, а я мразь подзаборная.

– Дочь и внучка.

– Что?

– Не только жена, но еще дочь и внучка дипломатов. И это не имеет никакого значения. Очевидно, мое согласие сопровождать вашу делегацию было вами неправильно истолковано. Каким-то образом я дала вам повод считать, что я жду развития наших отношений. Прошу прощения, если вызвала у вас необоснованные надежды. Они не соответствуют действительности.

– Не за то извиняешься. – Игорь немного успокоился.

– Я благодарна вам, – продолжала механически твердить Вера, – за то, что вы избавляли меня от необходимости ездить к Самойловым на метро. Но, право, считала, что ваша любезность в большей степени адресована семье ваших друзей, а не мне лично.

– Вера, за что ты меня с дерьмом смешиваешь? Что я мерзкого сделал? Поцеловать тебя хотел. Это преступление?

– Я хочу, чтобы вы сейчас же ушли.

– Уйду. Насиловать тебя не буду, совершенно расхотелось. Такие женщины, как ты, множат стройные ряды импотентов.

Игорь никогда не оставлял без ответа ни удар в глаз, ни словесное оскорбление. Но что можно сделать этой мраморной скульптуре, застывшей у окна?

Он вдруг вспомнил случайно подслушанные много лет назад слова директрисы школы. Игоря тогда вызвали в ее кабинет, чтобы отчитать за веселую проделку: подложил в портфель девчонке, которая ему нравилась, живого мышонка. Визг стоял оглушительной силы – через три этажа слышно было. Получив порцию наставлений, он замешкался в тамбуре между двумя дверями и услышал, как директриса говорила классной руководительнице: «Трагедия Самойлова всегда будет в том, что ему окажутся недоступны девушки, наиболее привлекающие его внимание. А те, кому он будет нравиться, оставят его равнодушным».