– Спасибо, что забыли о нем, – сказал Женя, выключая аппарат и сматывая шнур микрофона. – А то каждый старался бы вещать для истории и обязательно нес бы чушь…

Юля отозвалась, по-прежнему сидя на корточках у печки:

– А мне надо, чтобы было что вспомнить! Будет кассета с нашей историей – чем плохо? Включи опять, мы сейчас напоем туда что-нибудь…

И они спели в пять голосов (Майданов не знал слов, только покачивался в такт). Песня была такая:

 
Сударь, когда вам бездомно и грустно,
Здесь распрягите коней:
Вас приютит и согреет Искусство
В этой таверне своей…
Девушка, двигайся ближе к камину,
Смело бери ананас!
Пейте, месье, старой выдержки вина –
Платит Искусство за вас!
Классика! Двери ее переплетов
Чуть заржавели, увы…
Впрочем, сеньор, выше всех звездолетов
С нею окажетесь вы!
И поразит вас бессилье злодея –
Бедненький, весь он в крови!
Серой опасно запахнет идея,
Если в ней нету любви…
 

Последние строчки каждой строфы повторялись дважды.

* * *

Когда вышли на привокзальную площадь, Майданов молча передал спящего Антошку Смородину. И потянул за рукав Юлю:

– Пойду я… ладно?

– Не хочешь меня проводить? Интересно… За весь день осчастливил тремя словами… а теперь «пойду». Иди!

– Адамяну же с тобой по дороге, он так и так увяжется.

– Не ври, ему гораздо ближе.

– И потом, вы же еще туда завернете, на Гагаринскую?

– Обязательно. А тебе некогда?

– Время-то есть… Незачем мне туда, Юль! Не понимаю я, когда из учебы и личной жизни делают винегрет…

– Ах вот в чем дело!

Майданов послушал, как она смеется (определил, что «на публику» был этот смех) и крупно шагнул вперед, чтобы опередить Марину:

– Марина Максимовна, мне налево, до свиданья…

Она скользнула взглядом по Юлиному лицу, удивленно ответила:

– До свиданья…

* * *

Марину Максимовну провожали до самой квартиры. Еще на лестнице она прислушалась и сказала:

– Телефон у меня разрывается…

Она могла бы и не бежать – потому что звонки были упорные и не думали прекращаться.

– Да? – сказала она в трубку, задохнувшись. – Да, я… За городом. А кто это? A-а, здравствуйте, добрый вечер. Вас зовут… сейчас вспомню… Клавдия Петровна, да?

Ребята вошли и слушали. Спящего Антона Смородин бережно положил на тахту и стал расстегивать на нем шубку. А Юля вся напряглась, норовя прямо-таки вырвать телефонную трубку, словно оттуда исходила опасность для учительницы.

– Во-первых, я поздравляю вас, Клавдия Петровна… И я, и все наши ребята… Что? Он и не мог ответить: мы только что вошли… Нет, что вы, никто ее не похищал! Она мне этого не сказала… Юля, ты знала, что к тебе должны прийти гости?

– Знала и не хотела! Дайте же мне! – рвалась она к трубке, но мама ее говорила Марине что-то распространенное и тяжелое, и Марина не пыталась вставлять в этот монолог оправдательных слов, и с ее сапожек текло, и она молча оборонялась от Юли, уже готовой нажать на рычаг – разъединить…

– Что, что она там несет?! – изнемогала Юля.

Смородину пришлось держать ее за локти. Наконец Марина Максимовна смогла ответить:

– Клавдия Петровна, ей было хорошо, ей все было на пользу в этот день… Вас это не утешает? А я могу извиниться, что не поставила вас в известность. И обещаю, что минут через двадцать она будет дома. Ее проводят. Только… пожалуйста, не надо ничего обобщать сейчас… вы раздражены… Хорошо, пусть в другом месте. До свидания.

Она положила трубку и устало сказала Адамяну:

– Проводи ее, Женя.

Юля плакала, отрицательно качая головой:

– Нечего мне там делать после этого!

– Кончай истерить, Юлька, – сказала Таня. – Они тебе и магнитофончик, и сапожки югославские…

– Ну спасибо им, спасибо! – крикнула Юля. – Но я бы с тоски сегодня померла, если б с их гостями сидела… А главное – зачем я там? У них же хороший цветной телевизор!

Некоторое время все молчали. Марина ушла в смежную комнату укладывать сына. Юля метнулась за ней туда, стягивая с себя пальто.

– Можно я его уложу?

– Нет. Иди домой, – был ответ, и дверь той комнаты закрылась перед ней. Она стояла в смятении, в сознании вины, грызла ноготь. Потом сбегала в ванную и принесла тряпку – затереть лужицы талого снега на полу. Но Алеша наступил на тряпку ногой и тоже сказал непреклонно:

– Иди, иди. Управимся. – Он нагнулся и стал действовать тряпкой с уверенным домохозяйственным навыком. Юля села в углу, плечи у нее вздрагивали.

– Дано: Жанне д’Арк хочется спасать Францию, – сказал Адамян меланхолически, – а папаша велит ей пасти коз. Спрашивается: как им договориться?

Алеша присел на корточки, поправил очки и заговорил:

– Нет… все-таки самостоятельность начинается не с того, чтобы доводить предков до инфаркта. Как-то иначе их надо воспитывать.

Вышла к ним Марина:

– Спит без задних ног… Алеша, зачем? Отдай-ка тряпку.

– А я уже все.

– Спасибо, ребята… Длинный был день, правда?

– Особенно мне спасибо, да? – всхлипнула Юля.

– Юля, не разводи мне сырость тут! Уладишь с мамой разумно, по-взрослому, и не будет никаких трагедий… Не инфантильничай, поняла?

– Тем более, – сказал Адамян, – что тебе не нужно осаждать Орлеан и спасать Францию. Спокойной ночи, Марина Максимовна.

Она стояла в дверях, провожая ребят.

Смородин, уходивший последним, сделал два шага вниз, потом три – обратно: огорченное лицо Марины не отпускало его.

– Зря вы так… Нельзя на всех реагировать с одинаковой силой, не хватит вас.

– Уже не хватает. На Майданова, например. На Таню, красавицу нашу… Да на многих…

– И что? Будете переживать?

– Сейчас нет, не буду. Выдохлась. Начну завтра с восьми утра, – улыбнулась она. – Спокойной ночи, Алеша.

* * *

– Разрешите?

В директорский кабинет входит учитель физики Сумароков – поджарый, высокий человек с палкой.

– У меня пустяковый вопрос. – Он прохромал только полрасстояния от двери до стола, остановился почему-то на середине и заговорил, избегая называть Назарова по имени-отчеству (может, не запомнил еще?). – Нельзя ли так устроить, чтобы приказы по школе оглашались не на уроке?

– Простите, не понял.

– Входит ваш секретарь, формально извиняется и отнимает ни много ни мало, а пять минут… Удобно ли это учителю – такая мысль не волнует ее.

Дверь распахнулась.

– Как вы можете, Олег Григорьевич? – вперед выступила пухленькая блондинка Алина. – Это я что, развлекаюсь? От нечего делать, да?

– Не знаю, милая, но так нельзя. Перед ребятами рождалась планетарная модель атома Резерфорда… и вдруг – пожалуйста! – является совсем другая модель…

– А уж это нехорошо, ей-богу! – Алина просто вне себя от сумароковского тона.

– Почему же? Модель сама по себе недурна, но не взамен резерфордовской, киса! А как по-вашему? – спросил физик Назарова.

– Минутку, Алина, это что – приказ о дежурстве в раздевалке?

– Ну да. И в буфете.

– Вот там и повесить. А если зачитывать – только на линейке с этого дня. Урок – неприкосновенное дело. Поняли?

– Я понятливая. – Алина поиграла многозначительной оскорбленной улыбкой.

– Это все, Олег Григорьич?

– Да, благодарю. – Он удалился, сухой и прямой, как раз в тот момент, когда звонок прекратил перемену.

– Уж для него-то я никак не «киса»! – Алина сузила глаза. – Во внучки ему гожусь…

– Ну-ну-ну… – произнес в рассеянности Назаров, собираясь на урок.

– Так будет каждый приходить и ставить свои условия. Знаете, что это, Кирилл Алексеич? Это ваш характер испытывается!

– Знаю! – бросил он, уходя. И уже в дверях: – Если позвонят из милиции насчет того беглеца из пятого «А», поднимитесь сказать, ладно?

– Как? Среди урока? Вы ж сами только что…

– А сейчас я говорю: если найдется ребенок, поднимитесь сказать. Среди урока! Истина конкретна, слыхали?

* * *

Кабинет военного дела и автомобилизма. Стенды, макеты, карты военной топографии. Ящик с песком. Присутствует только мужская часть десятого «Б».

Назаров трогал указкой нарисованный дорожный знак, глядя на Алешу Смородина. Тот стоял, от него требовалось этот знак истолковать.

– Ну?

– Запрещен разворот? – гадал Алеша.

– Пальцем в небо. Майданов!

– Преимущество в движении встречного транспорта, – спокойно, с ленцой сказал Майданов.

– Так, дальше. – Указка касалась другого знака. – Смородин!

– Не знаю, – сознался Алеша и сел, хотя Адамян подсказывал так, что повторить за ним легче легкого.

– Майданов! А ты постой, Смородин, постой…

– Конец запрещения обгона.

– Так, а здесь?

– Ограничение габаритной высоты… Подряд говорить? Ограничение нагрузки на ось.

– Майдан, ты уже машину, что ли, купил? – спросил кто-то сзади.

– А ты не знал? – огрызнулся он. – «Кадиллак»! Серый в яблоках…

– Тихо, остроумие потом… Смородин. – Директор подошел к нему вплотную. – Стало быть, по запрещающим знакам – ни в зуб ногой. Почему?

– Я уже говорил вам: я никогда не сяду за руль. У меня минус пять.

– Да-да, помню. И ты «неадекватен сам себе»…

– Даже если б разрешили, я бы не сел. Я был бы опасен! – Вдруг он улыбнулся. – Вон тот знак я понимаю…

– Который?

– Крайний слева. Означает «осторожно, дети!».

– Удивил! Тем более, что дети прямо нарисованы… Ну ладно, автомобилизм – дело факультативное, принуждать не могу. Но военная подготовка – это, брат, другое. На днях ты стоял такой же застенчивый, когда задача была – собрать автомат Калашникова. Теперь бы мог?

Алеша молчал.

– Да он же поступит в университет, Кирилл Алексеич! – не выдержал Адамян. – Ему же медаль обеспечена!

Назаров потемнел:

– Это еще не факт, Адамян! Факт, что есть статья шестьдесят третья Конституции СССР… Или выполнять ее – тоже не его мечта?

Алеша, у которого кровь отхлынула от лица, сказал:

– Там про мечту не сказано, в статье шестьдесят третьей… И я же не нарушил ее пока? Ни ее, ни других статей. Так что не надо повышать на меня голос. Если можно.

Назаров выслушал с усмешкой, взгляд его не смягчился:

– А профилактика? Сейчас я даже не про Смородина. Я – про «вечных белобилетников». Про эту установку их. Независимо ни от очков, ни от болезней… Когда молодой человек решает: солдатчина? казарма? хождение строем? Ну нет, увольте, это для других, для менее ценных!.. Симпатичен такой кому-нибудь из вас? Мне – нет.

Раздался звонок. Глядя прямо на Алешу, в глаза ему, Назаров закончил так:

– А про твои заслуги – и научные, и комсомольские – мне известно. И физик тебя нахваливает, и Марина Максимовна… Но в следующий раз я тебя гоняю по тактико-техническим данным, а также сборке-разборке автомата Калашникова. Основательно гоняю. Это ко всем относится! – предупредил и вышел.

Наблюдалось некоторое оцепенение.

Круглоголовый, с тонким голосом Ельцов высказал:

– Парни, а ведь у нас директор еще не обозванный ходит! Кличка Унтер подойдет?

– В смысле – Пришибеев? – уточнил Женя.

Подошел к Алеше Майданов, предложил с неловкостью и поэтому грубовато:

– Взять тебя на буксир, натаскать? Один, два вечера – и будешь иметь у него пять баллов… Он ведь, кроме шуток, может не дать медаль… Даже тебе!

– Спасибо… Это я просто горю на плохой механической памяти, – объяснил Алеша в досаде. – Мозг уже не принимает того, что надо запоминать без доказательств…

– Шериф! – крикнул Ельцов. – Парни, нашел, потрясная кличка… Он же вылитый шериф, ей-богу!

– Это пойдет, – расплывшись, одобрил Адамян, – да, Леш?

Дверь распахнула Таня Косицкая:

– Эй, Мариночка зовет, вместо урока мы будем телик смотреть…

* * *

Ребята шумно возликовали: «Мариночке – слава! Ура!..»

Опять директорский кабинет.

– К вам две мамаши, Кирилл Алексеич. – Алина вошла с этими словами. Томная улыбка на ее губах играла независимо от смысла того, что она говорила или слушала. – И сию минуту из милиции звонили: Додонова из пятого «А» сняли с поезда на Адлер.

– Сняли?! Фу-ты ну-ты… – Назаров откинулся в кресле. – Номер отделения, телефон записали?

– Да.

– Сейчас соедините меня. В Адлер его понесло… В Сочи то есть. У нас ему холодно!

Вошла Марина Максимовна в черном свитере с рукавами, вздернутыми до локтей.

– Можно? У меня просьба, Кирилл Алексеич…

Была в ней стремительность, которую он счел нужным притормозить. Наиграл хмурость.

– Минуточку, присядьте… Алина, пока не забыл: макулатуру, которую таскают маленькие, должен сортировать кто-то взрослый. Прямо скажите библиотекарю, – как ее? Верочка? – что я распорядился. Гляньте-ка, что я сегодня выудил оттуда… – Он предъявил две мятых книжки. – «Птицы России», монография, и Евгений Долматовский «Стихотворения и поэмы»…

– Смотрите, карта выпала… Карта сезонных птичьих перелетов, – живо отозвалась Марина. – Какой же дикарь выбросил?

– Вот давайте не будем на него похожи. Чтоб ни одной серьезной книжки не пропало, понятно, Алина? Лучше мне дарите – у меня дома в основном политическая литература… С пользой перечитаю… Долматовского того же.

– Хорошо, – с улыбкой сказала Алина.

Кажется, над ним уже иронизирует его секретарша. Да еще в присутствии этой женщины!

– А чему вы улыбаетесь? Вы знаете все его стихотворения? И тем более – поэмы?

– Все – нет…

– А улыбаетесь! Через две минуты соединяйте с милицией. Как вы поняли – в детприемник они его не упекут?

– Ну зачем, вряд ли…

– Родителей известили?

– Кто, я? Нет… Кто поймал, тот пусть извещает, для того там и сидит инспектор детской комнаты…

– Алина! – Назаров побагровел. – Вы мать Додонова видели? Какое у нее лицо было вчера? Мы все оглянуться не успеем, как у вас свой пацан будет! И представьте, что семнадцать часов вы не знаете, где он!

– Извините… Сейчас позвоню.

В дверь просунулись головы двух девушек.

– А вам что?

Оказывается, в канцелярию набилось человек тридцать десятиклассников. Марина объяснила со старательной непринужденностью:

– Это мой класс, мы хотим напроситься к вам в кабинет на этот час… Из-за телевизора. Там сейчас будут пушкинские «Маленькие трагедии» по второй программе. Оказывается, почти никто из моих не видел… а это нельзя не посмотреть.

– Да? – слегка растерялся Назаров. – Так-таки нельзя?

Алина саркастически покачала головой и напомнила:

– Кирилл Алексеич, вам надо двух мамаш принимать.

– Ну, я-то место найду… – Он посмотрел на Марину озадаченно. – У вас же сейчас совсем не это по плану?

– Нет, – вскинула она голову. – Но знаете, внеплановый Пушкин – он еще гениальней!

– Балуете вы их, вот что, – вздохнул Назаров и повернулся к телевизору. – Пирожными кормите свой десятый «Б»…

– Русской классикой я их кормлю! А это давно уже – хлеб. – Похоже было, что Марина рассердилась. – Ну что же вы? Время идет, скажите: можно или нельзя?

Он покорно щелкнул рукояткой «Рубина», а она распахнула дверь:

– Заходите, ребята!

Глядя, как этот табун вторгается в директорский кабинет, Алина подняла глаза к потолку и шепнула сама себе:

– Край света!

Но у Назарова глаза стали веселые. Вот он настроил, подкрутил, и на экране появилась заставка, обещающая показ «Моцарта и Сальери»…

Стульев в кабинете хватило только на девочек. Назаров потоптался, глядя на стоящих у стен мальчиков, потом флегматично, не торопясь, стянул зеленую скатерть с длинного стола, за которым проходили педсоветы, и сделал над ним приглашающий жест.

Они не заставили просить себя дважды.

Звучала тема из моцартовского «Реквиема».

Назаров, стоя за Марининым стулом, наклонился к ее уху:

– С вами не соскучишься…

– Благодарю… – И, не отводя глаз от экрана, где уже появился Николай Симонов – Сальери, она поднесла палец к губам: – Тссс…

Телефонный звонок. Вместо того чтобы снять трубку, Назаров отключил розетки обоих аппаратов и вышел из кабинета бесшумно.

Сальери начал свой монолог…

* * *

– Простите, вы ко мне? – окликнул Назаров двух родительниц в распахнутых пальто. Дожидаясь его в вестибюле, они обсуждали что-то; предмет дискуссии особенно распалял одну из них – Клавдию Петровну Баюшкину. Женщины оглянулись.

– Кирилл Алексеич, это вы? Очень приятно, Баюшкина.

– Назаров.

– Смородина. – Мать Алеши оказалась маленькой, щуплой и стеснительной.

– Попрошу на второй этаж, в учительскую… Только нужно раздеться.

– С удовольствием… Я, наверное, красная сейчас, как этот огнетушитель, – говорила Клавдия Петровна, выскальзывая из шубки. – Сюда шла с классом Юлия, моя дочь… И если бы она меня увидела, мне бы несдобровать!

– Вот даже как? – Он приподнял брови.

– Да-да, тут весьма щекотливый вопрос. Так что умоляю: не выдавайте меня…

– Хорошо.

– И меня, если можно… – совсем тихо и подавленно сказала Смородина.

* * *

…В учительской мы следим за разговором с того момента, когда суть щекотливого вопроса уже наполовину изложена: это заставило Назарова нахохлиться, помрачнеть… И Клавдия Петровна продолжала излагать – то понижая голос с оглядкой на Ольгу Денисовну, которая писала что-то за дальним столом у окна, то забывая об ее присутствии…

– В одиннадцать вечера, Кирилл Алексеич! Гости, конечно, не дождались и ушли. Смертельно обиженные… Причем явилась с мокрыми ногами! А у нее был нефрит, ей нельзя простужаться!..

Но я сейчас не об этом… Я вообще не понимаю, что у них там происходит, я прошу объяснить мне! Там маленький ребенок. Прекрасно. Я сама мать, хотя и не мать-одиночка, я знаю, что три года – это прелестный детский возраст, но… но я не готовила дочь в няньки, Кирилл Алексеич! Для этого не надо так долго учиться… В десятом классе, в решающем году они выкраивают время, чтобы по очереди гулять с этим ребенком в субботу и в воскресенье! Но если у меня или у отца просьба к ней – она не может, потому что «много задали»… А что они там делают по вечерам? Раза два в неделю – это уже традиция. Говорят? О чем говорят? Видимо, они выговариваются там дочиста, потому что для нас у Юли остается совсем мало слов: «да», «нет», «нормально», «не вмешивайся», «сыта», «пошла»… Думаете, не обидно? – В голосе Клавдии Петровны зазвенели слезы, она отвернулась, теребя пальцами желтую кожу мужского портфеля, который имела при себе.

– Так вы считаете, что Марина Максимовна восстанавливает Юлю против вас?

– Не знаю… Может, ее и развивают там, но после посиделок в том доме девчонка приходит чужая! Мы с мужем не хотели бы развивать ее в такую сторону… И не позволим, Кирилл Алексеич. Муж мне так и велел сказать: не позволим!

– Да… – Назаров закурил. – Ольга Денисовна, вы нас слушаете? Подключайтесь. Вы же лучше знаете историю вопроса.

Клавдия Петровна несколько замялась, щелкая замком своего портфеля.