– Ладно, мать, не наседай… Юля, Юля! Ну чего ты нажала, куда? Понятия ведь не имеешь, что это за клавиша! На, читай инструкцию… Пока не ознакомишься – даже не прикасайся. Я, чтобы записать Муслима, часа полтора разбирался… Значит, первое: он работает и от сети, и на батарейках. Ну, батарейки мы зря жечь не будем…

– Пап, давай потом, а? Мне надо одеться.

– Ну-ну… – Он вышел с инструкцией в руках, а мама осталась сидеть в ногах у именинницы.

– Юленька, мы все-таки решили устроить, отец рыбу достал живую… Можешь своих позвать, только немного. А мы пригласим Борзуновых с дочкой.

– Да? – Юля тут же отменила подъем, улеглась снова. – Я рада за вас. И сочувствую рыбе. Только меня не будет.

– Начинается… Чем, чем они не угодили тебе?

– Не они, а вы. Ты!

– Интересно… Чем же это? – изумилась Клавдия Петровна.

– Тем, как ты их облизываешь. И главное: зря – мне Борзунов не нужен, я в его институт не иду, раздумала.

– Коля, ты слышишь? – воскликнула мама. – Это кому надо сказать спасибо – Марине Максимовне?

В смежной комнате зазвонил телефон, трубку взял отец. Зычно объявил:

– Именинницу требуют!

– Пораньше не могли? Наверное, она, Мариночка. Спешит показать, что не забыла… – прокомментировала мама.

Секунда – и Юля, уже в халатике, была у телефона.

…Саша Майданов торчал в автоматной будке без пальто, в свитере и шапке, с лыжами, которые, не умещаясь, мешали ему закрыть дверь. Первым делом он предупредил Юлю:

– Только трубку не бросай: у меня одна «двушка».

– А если брошу?

– Тогда мне придется еще доставать, – сказал он мрачно, выдыхая пар. – В общем, так. Я поздравляю, желаю тебе всего самого-самого… Говорить я не умею, ты знаешь. Может, я тогда и свалял дурака на сочинении… я не спорю…

– Так. Уже прогресс. Еще что скажешь?

Втянув озябшие пальцы в рукава, он замолчал. И она ждала.

Ее мама, накрывающая на стол, и папа, будто бы углубленный в магнитофонную инструкцию, – оба предельно внимательны к этому разговору Юли. И она демонстративно переходит на английский:

– Иф ю уонт ту си ми уис ивнинг, ю мэй кам…

– Секреты, – скорбно улыбнулась мама. – Вот и обучай их после этого…

– Что-что? Повтори! – заволновался в своей будке Майданов.

Юля взбунтовалась, а он это слышал:

– Товарищи, миленькие, ну дайте же словечко сказать! Я не только по-английски, я по-птичьи скоро начну разговаривать!..

– Как тебе это нравится, Николай?

– Ну, не нравится, а что я могу? Выросла девка… Пошли на кухню… Пошли, пошли, – проявил сознательность отец.

Оставшись одна в комнате, Юля сказала:

– Через час я буду на Гагаринской, ты знаешь и дом и подъезд… Но там тебе надо прежде всего просить прощения!

– Юль… а тебе не надоело там?

– Представь себе, нет!

– А то поехали в Блинцово, как в тот раз… тетки там нет сегодня. Печку затопим… там хорошо… Белки по снегу бегают…

– Никуда я с тобой не поеду, – отрезала Юля. – Ты вел себя с Мариночкой как последний хам, я тебя ненавидела… И не скоро еще отойду, понял? Все, привет белкам!

* * *

Снег! До этого он был только за окнами и мало замечался, а тут ослепил вдруг, козырнул щедростью, пристыдил чистотой…

Антошка, сын Марины Максимовны, сидел на санках и сердился: его «конь», вместо того чтобы работать, затеял долгий и непонятный разговор с мамой. «Конем» был Алеша Смородин.

Антон, кряхтя, слез и пошел за скамейку в кусты – добывать себе какой-нибудь кнут. Там он с удивлением увидел Юлю Баюшкину; она присела за скамейкой, шепотом сказала:

– Своих испугался? Тссс… Мы спрячемся!

И в обнимку они стали через щель в скамье наблюдать. Ага, вот пропажа обнаружена, «конь» озирается в поисках седока…

– Анто-он! – позвала мама. – Антон, ты куда это делся? Пора не пора, я иду со двора!

Юля выпрямилась и с малышом на одной руке, со своим новеньким магнитофоном в другой пошла наискось через детскую площадку.

– Граждане, – обратилась она учтиво к Марине и Смородину, – вы, случайно, не знаете, чей это ребенок? Если ничей, я беру его себе.

– Знакомое лицо, – подыграла ей Марина. – На днях точно такого продавали в овощной палатке, купите себе…

Антон хохотал, абсолютно счастливый, – он любил юмор.

– А это откуда? – спросил Алеша про магнитофон.

Юля поставила маленький аппарат на санки и включила – на сей раз это была запись с популярной детской пластинки, в которой Антошку зовут копать картошку, – Юля специально с этим шла к одноименному ребенку. Пока он радовался и подпевал, она объяснила:

– Подарок. От родителей: я сегодня родилась.

– Юлька… Алеша, это свинство, что мне никто не сказал…

– Да мы и сами прошляпили. Поздравляю!

А Марина Максимовна поцеловала ее и какие-то секретные вещи зашептала на ухо, отчего Юля порозовела:

– Спасибо… только это непросто, вы же знаете…

– Алеша, – повернулась к нему Марина, – ты очень зол на Майданова? Даже теперь, когда нашлись вторые очки?

Он пожал плечами:

– А я не из-за очков, а из-за вас. Товарищ хамил в лицо… И вы уже простили?

– А что, непедагогично? Теперь надо объявить ему войну?

– Не войну… но, как минимум, вытащить его на бюро! Не я один так думал.

– Ваше право. Только зачем? Лучше прийти с ним ко мне – все равно ж мы соберемся, раз такой день! И может, заодно поймем: почему он всеми иглами наружу, кто и в чем виноват перед ним? Юля, можешь его пригласить?

– Сегодня? Нет… Он за город уехал, в Блинцово. Там у него и тетки нет, и белки скачут, и печку, видите ли, можно разжечь… Как будто я никогда печку не видела… Или белку! – Она повела плечом очень индифферентно.

Антошка заявил, наоборот, с большим подъемом:

– Хочу белку! Где она?

– Вот у Юли спроси, – отозвалась мама. – Ты была там?

– Один раз, в октябре. А что?

Марина пересела на качели и недолго думая спросила оттуда:

– Слушайте, не рвануть ли нам за город? Не потеснить ли Майданова возле его печки?

– Это вы из-за кого предлагаете? – спросил, глядя на Юлю, Алеша.

– Да из-за себя, господи! Из-за этих белок! Из-за Антона: он зимнего леса никогда не видел… А вы видали? Где, когда? Прошлым летом по телевизору? – задиралась она, пока не раздалось единогласное:

– А что, в самом деле? Поехали…

* * *

В электричке – те же плюс Таня Косицкая и Женя Адамян. Вагон свободный, почти безраздельно принадлежит этой компании. Антошка имеет возможность облазить разные скамейки. Адамян везет свои лыжи, захвачен и рюкзачок с провизией. Разговор неупорядоченный, скачущий.

– Марина Максимовна, а давайте «Маскарад» поставим? Майданов – Арбенин, Юлька – Нина, я – баронесса Штраль… – смеется Таня.

– Издеваешься? Нину мне никогда не дадут, я и не надеюсь, носом не вышла…

– Да, носик у тебя скорей уж для Марии Антоновны из «Ревизора». Но это мы простили бы…

– Майданов уже простил! – вставил Женя.

– Не твое дело. Но пока у тебя тройки – Юля, я тебе говорю! – никаких ролей и маскарадов, понятно?

– Подумаешь, тройки… в день рождения о них можно не напоминать. Правда, Антон? И вообще, я их, может быть, нарочно получаю!

– То есть?

– Чтоб меня нельзя было запихнуть в тот институт, куда я не хочу!

Адамян засмеялся:

– А там, куда хочешь, – троечников берут вне конкурса?

– Нельзя, Юлька, невозможно, – говорила Марина Максимовна, – перед таким человеком, как наш физик, стоять и мямлить: «Я учила, но забыла» – провалиться легче! Так, Женя?

– Да, он корифей, – подтвердил Адамян. – Алексис, ты ему не отдавай Макса Борна, ты «прочти и передай товарищу»…

– Угу…

– Мальчики, вы не сорвитесь у меня, – озабоченно сказала Марина.

– Я, конечно, не в курсе, но… Макс Борн – может быть, это уже чересчур?

– Думаете, не наш уровень? – улыбнулся Алеша Смородин.

– Ваш, ваш! Но я перегрузок боюсь. Сейчас финиш, десятый класс, третья четверть – самая утомительная… – говорила она, поправляя ему шарф и обматывая нитку вокруг верхней пуговицы, готовой отлететь.

Он вдруг отвел ее руку и произнес медленно:

– Вот когда вы так делаете… я не только трудных авторов… я букваря не понимаю!

– А я – тебя… – растерянно сказала Марина. – Ты о чем, Алеша?

– Не важно. Не обращайте внимания.

И сразу заинтересовался ландшафтом за окном. Ему повезло: ребят отвлек Антошка, они не слышали этого.

* * *

Когда они выходили на заснеженный участок под предводительством Юли, Майданов, в шапке и свитере, вытягивал полное ведро из колодца.

Он так опешил, увидя всю процессию, что выпустил ручку, и она завертелась как ошпаренная… Тыча пальцем в него, Юля хохотала над его столбняком, и другие гости – тоже, а малыш, которого нес Смородин, спрашивал:

– Это Майданов? А где белка? А что это крутится?

А через полчаса все заминки и психологические трудности были, казалось, далеко позади…

На майдановских лыжах Юля скатилась с горки по искрящейся пушистой целине, а внизу шлепнулась, вспахала ее носом.

– Приказываю! – зазвенел на просторе голос Адамяна. – Торжественный салют семнадцатью артиллерийскими залпами! По новорожденной!

Сверху в нее полетели снежки, веселые и безжалостные.

Солнца в этот день было сколько угодно. И Антон не капризничал. Что касается Майданова, он был насмешлив, слов тратил минимум, общался с Антошкой охотнее, чем со всеми. Похоже, это паломничество к нему настроило его иронически. Но хорошо хотя бы, что злость прошла, думалось Марине… Вот он на склоне горы по свежему насту пишет лыжной палкой огромнейшую римскую цифру XVII – в Юлину честь. А лица не разглядеть отсюда…

– Юля… С той компанией он уже не имеет дела?

– Вроде нет… Баба Сима успела ему мозги прочистить. Ну и я немного повлияла, наверное… Двое оттуда уже в колонии, знаете?

– За что?

– Киоск кожгалантереи взломали.

– Красота! – горько сказала Марина.

– Они бы и Сашку потянули – слава богу, у него тогда был перелом руки…

– Да? А если бы…

– Нет! – почти вскрикнула Юля. – Я не то хотела сказать, он и со здоровой рукой не пошел бы! Верите?

– Я-то ему готова верить. Он мне – нет…

– Мы вас знаем три года, а он – один. И после всего, что было, трудно ему причалить к нам…

– Я о том и говорю. Собираетесь вы у меня, ревнует он тебя ко мне… Ревнует, не спорь! Только напрасно, объясни ему. Я могу написать на своей двери аршинными буквами: «Все, кому интересно, – добро пожаловать!»

– Я понимаю… А как сделать, чтоб ему интересно стало?

– Ну и вопросик… Я ж не волшебник, Юлька, я только учусь…

…А еще они гуляли по лесу. Слушали капустный хруст снега под ногами, высматривали обещанных белок. Дергали ветки, чтобы по-братски уронить снег на голову зазевавшемуся «ближнему». Антошку тащили и развлекали по очереди, и никому он не был в тягость.

И была такая подходящая опушка, где Марина попросила:

– Таня! Почитай-ка нам.

– Стихи? Прозу? Басню? Монолог? – тотчас перебрала она весь ассортимент, с которым собиралась поступать в актрисы.

– Стихи.

– Пожалуйста. Ну, допустим, вот это. Называется – «Из детства»:

 
Я маленький, горло в ангине.
За окнами падает снег.
И папа поет мне: «Как ныне
Сбирается вещий Олег…»
Я слушаю песню и плачу,
Рыданье в подушке душу,
И слезы постыдные прячу,
И дальше, и дальше прошу.
Осеннею мухой квартира
Дремотно жужжит за стеной.
И плачу над бренностью мира
Я маленький, глупый, больной.
 

– Хорошо, – вздохнула Марина и посмотрела на Майданова. Тот, наморщив нос, спросил:

– Над чем он плачет? «Над бренностью» – это как?

– Над тем, что все проходит на свете, ничто не вечно.

– Ну правильно, – согласился Майданов мрачно. – Человеку это всегда обидно. Хоть маленькому, хоть какому.

– Даже мне понравилось, – заявил Адамян. – Странная вещь: информация ведь минимальная, так? Ничего нового, ошеломительного не сообщается. А действует!

Марина взяла его шапку за оба уха, надвинула на глаза:

– Женька, ты чудовище! Ну можно ли думать о количестве информации, когда тебе читают стихи?

– По-моему, за этим стихотворением моих данных совсем не видно. Они как бы не нужны, – пожаловалась Таня.

Майданов сплюнул. Когда его что-то коробило, он сплевывал.

– А ты их не навязывай, – резковато сказала Марина. – Кому надо – увидит. Ты же не в манекенщицы идешь – в актрисы!

– Все равно. Я чувствую, что для поступления это не подходит. Надо взять что-нибудь гражданское, патриотическое…

– А что, – спросил Смородин угрюмо, – красивым девчонкам прощаются пошлости?

– Пошлости?! А что я такого сказала?

– Когда же люди поймут, Марина Максимовна? Когда они поймут, что нельзя выставлять свой патриотизм, чтобы тебе за него что-нибудь дали или куда-нибудь пропустили! Другие свои данные выставляй, пожалуйста; может, и правда, в дом моделей возьмут… А это – не надо!

Татьяна, округлив большие красивые глаза, готовилась заплакать.

– Дядя Алеша сердится? – спросил Антон у Майданова, с которым успел подружиться.

– Ага, – сказал Майданов. – Он идейный.

И толкнул плечом Адамяна: отойдем, мол.

Когда их не могли слышать, спросил:

– Кто из вас придумал этот… культпоход? Только мозги не пудрить, я все равно узнаю.

– А тут все открыто, – удивился Женя. – Предложила Мариночка.

– Так я и знал. Педагогические закидоны!

– Слушай, ты ее все время с кем-то путаешь. Она – человек, понимаешь? С ней интересно – раз. Никогда не продаст – два. И говорить можно о чем угодно – три. Нам дико повезло с ней, если хочешь знать.

– Наивняк… Ну давай, заговори с ней «о чем угодно». О чем ей педагогика не велит!

– Ну например? О сексуальной революции? – ухмыльнулся Женька.

– О сексуальной? Нет, тут она сразу иронии напустит. Надо такое, от чего нельзя отхохмиться. Начни только – сам увидишь, как завиляет.

– Да что ты против нее имеешь?

– «Душевница» она. А я учителям-«душевникам» не верю! Я нашей Денисовне, завучихе, верю больше, понял? В трех школах перебывал, видал всяких. Одна инспекторша детской комнаты – тоже молоденькая, нежная, с «поплавком» МГУ на груди, – так со мной говорила за жизнь, так говорила…

– И потом что?

– А потом – протокольчик. И в нем черным по белому: «На собеседованиях Майданов Александр показал…» Ну и там все мои сопли доверчивые в дело пошли. Против Витьки Лычко и других… Ты их не знаешь. Артистка она была, понял?!

– Да… невесело, – признал Женька и тут же возразил: – Но это совсем из другой оперы!

– А я рассказал так, для примера… Ну чего это она решила в гости ко мне? Чудно ведь!

– Брось, Майдан. У нее никаких задних мыслей!

– Не знаю. Вот у ее «пузыря» – точно, никаких! – Майданов улыбнулся. – Но мама-то она ему, а не нам. Нам – классная дама, пускай даже самая лучшая. А друг твой, Смородин, – все-таки комсомольский чин… Так?

– Ну и что? Мы его выбрали, он же отбивался!

– Ладно, поговорили, иди к своим…

Женя отстал от него, тяжело озадаченный.

* * *

А потом в доме, когда гудела в печке отличная тяга, когда накормленный Антон спал под шубкой на оттоманке, а остальные пили чай после сытной пшенной каши, имел место разговор (несколько туманный для непосвященных, но это ничего: если они потерпят, все прояснится).

– Ладно, никто не спорит с тобой, – говорил Смородин. – А чего ты от Марины Максимовны хочешь?

– Мнения! – настаивал Адамян.

– Зачем? Это наша проблема, и мы решим ее сами…

– Как? Вызовем Голгофу на бюро?

– Не смеши!

– Баба Сима могла бы… – меланхолически сказала Юля.

– Так ее уже нет. – Адамян ходил взад-вперед, глядя себе под ноги. В нем заметна какая-то напряженность. – Есть Марина Максимовна, но она молчит…

– Жень, а я имею, по-твоему, право обсуждать это с вами? – спросила Марина Максимовна.

– Нет? Ну, не надо… что ж. Вообще-то, я и сам понимаю…

– Зачем же начал?

– Надеялся, что вы…

– Лопух потому что, – вдруг высказал с оттоманки Майданов, охранявший там сон ребенка. – Марине Максимовне неинтересно иметь неприятности из-за тебя, правда же?

Повисла пауза.

Смородин чиркнул спичкой для Марины: она разминала сигаретку. Но рассердившись (на себя?), она задула эту спичку и принялась эту сигарету крошить:

– Трудный вопрос, да. Тягостный. Такой, что все стараются отвести глаза. А надо бы набраться духу – причем не тете Моте, а мне самой! – и сказать на педсовете: «Вот мнение моих десятиклассников об одном из нас. Давайте думать, как быть».

– Вот! Я только этого и хотел!

– Ну и прекрасно. Если б еще обойтись без этой злости… Ты хотел знать – смогу ли я? Готова ли? Скоро буду! Но даже если я смогу завтра в девять утра, – вы-то опаздываете с вашей критикой. Результат будет, дай бог, для восьмых и девятых, а вам – I am sorry very much – заканчивать в этих «предлагаемых обстоятельствах».

– Ясно, – подвел итог Женя. – Как один конферансье объявлял: «У рояля – то же, что и раньше».

И Адамян виновато отошел в темный угол, откуда мерцал глазами Майданов. Они там обменялись немногими словами. Тем временем Юля спросила:

– Марина Максимовна, а как вам этот директор? Нравится?

– Граждане! Предупредили бы, что экзамен, – я ж не готовилась!

– Не будет он лучше бабы Симы, это ясно, – вздохнула Таня.

– О чем говорить!

– Он еще не проявился и не мог успеть, – отвел Алеша этот вопрос от Марины Максимовны, но Юля от нее домогалась истины:

– Нет, не как начальство, – как человек?

– А в нашем деле это все как-то вместе… Вот баба Сима считала, что хорошая школа – учреждение лирическое! Сами понимаете: надо быть белой, белоснежной вороной, чтоб так считать! А уж среди отставных военных…

– Он серый вообще? Как слон? – уточнила Таня.

– Не знаю… Нет, ярлыков не лепите, это зря… Такого, от чего уши вянут, я от него не слыхала пока. Взгляд такой… вбирающий. Знает вроде, что в уставах – еще не вся философия, не окончательная. Но все же вряд ли он пришел руководить «лирическим учреждением», а? – усмехнулась Марина. – Боюсь, теперь труднее будет раскрутить некоторые наши затеи. Вечер сказок Евгения Шварца – помните, все откладывали?.. Или вечер французской поэзии, от Вийона до Жака Превера… Или вам самим уже нет дела до них?

Ее успокоили:

– Да что вы?! Наоборот! Вдвойне охота…

– Но с этим не вылезешь теперь в актовый зал… Разве что – в классе, на ножку стула заперевшись… под сурдинку… Главное – не киснуть, правда? И от намеченного не отказаться. На чердаке, в котельной – какая разница? Я притащу одну книжку о театре, увидите: так называемая «эстетика бедности» – очень даже на почетном месте… Братцы, а ведь уже темно. Родители ни у кого не волнуются?

– Да знают они, рано не ждут.

– Мы не в пятом классе…

Юля не ответила на вопрос о родителях.

– Юль, тебе батареек не жалко? Машинка-то крутится, – заметил Майданов о магнитофоне. – Истратишь за один день…

– Куплю еще.