Чужая смерть

Хлопоты, связанные с похоронами, и сами похороны, на которые Ульянка все-таки успела, прошли для меня смазанно. Людей пришло немного, но отовсюду: тропинками, заросшими мыльнянкой и дождевиками, под тучей, неожиданно вспухшей за Бугом, из Страдче, Дуриче, Заказани, пришли люди – все моложе нашей бабы. Собрались добратинцы, за исключением старой Ляльки – она давно не ходит: отнялись ноги. Пришел и Афанасий Петрович – бабушкин дружбан из дачников. Сегодня за поясом у него не было топорика, с которым он обычно не расстается, но штаны были все те же – чисто выстиранные, когда-то синие. Он единственный заплакал, когда из дома во двор вынесли гроб. А еще цапля отозвалась: она, дугою выгнув шею, пролетала в тот момент над двором и крикнула: «Ай!». Я видела все через какую-то черную пелену: людей, гроб, цаплю – светлое пятно на темной туче, ползущей за ней вслед… Ульяну, Уругвайца, Калёниху, Ярошиху, Оксанку…

Запыхавшаяся Оксанка прикатила на велосипеде последней. Я ее не сразу узнала: она не пополнела, как можно было ожидать, но за то время, что мы не виделись, – а это с десяток лет – изменилась неузнаваемо. Она была как в воду опущенная. Мы учились с ней в одном классе, а сейчас в той же страдичской школе она директорствует. Кивнув нам, она положила велосипед на траву, подошла к гробу, поцеловала бабушкину руку. Выпрямилась, задумалась и погладила бело-коричневую руку покойницы.

По традиции мне нельзя было, но я все равно обмывала бабушку вместе с Ярошихой и Катей – сами они бы не управились. Ноги и руки отмыть не удалось – за ногтями, в мелких трещинках и капиллярах кожи осталась земля, настолько сильно въевшаяся, что ее не брало ни мыло, ни пемза. И тогда я подумала, что наша баба, которая скоро станет добратинской землей, была ею и раньше – по крайней мере, частично. По крайней мере, в части рук и ног.

Держась за край гроба, Оксанка заговорила. У нее изменился даже голос – в нем исчезли высокие и низкие тона, он звучал слишком ровно. Говорила она по-нашему, и люди удивленно подняли головы: видно, не ожидали такого от директора школы. Хотя слова были простыми.

– Вот и опять мы собрались. И снова хороним. Вот и вы, тетка Мокрина, нас оставили. Ушли от нас. Натрудились за жизнь, наработались. Не знали ни отпусков, ни выходных, а сейчас отдохнете. Земля вам пухом. Бог примет вашу душу и посадит одесную. А мы останемся одни, без вас. Зарастут бурьяном ваши черные стежки, нам уж их не выходить, не вытоптать. Не будет с нами ни вашей речи, ни вашей помощи, ни вашего совета, ни вашего привета.

Неизменной в облике Оксанки со времен детства осталась только небольшая белая вьющаяся прядь, выбившаяся из-под черного платочка; на ее лице и в вырезе платья на груди поблескивали мелкие капельки пота, несмотря на то что на улице быстро и заметно холодало.

– Вот хороним опять, и горько на сердце. Сироты мы давно, а без вас осиротеем еще больше. Мы вас похороним, а нас кто в землю положит, когда наш час придет? Останется ли тут хоть кто-нибудь? Что ж… В наш час, в нашу годину с нас и спросится, а вы спите спокойно, тетко, вы жизнь прожили достойно, и мы вас не забудем.

Оксанка поклонилась и отошла.

Тучу пронесло мимо – вместо дождя дохнуло холодом. Порывы ветра разносили по двору сладкий запах скабиозы и от желтого ослинника запах покойника. Гроб повезли на кладбище на телеге. Те, кто пришел из соседних деревень, пошли следом. Добратинцы же, кроме Уругвайца, на кладбище не пошли – не ходоки уже. Не те годы. Не пошла и Оксанка: обняв Улю, притулившись ко мне, объяснила, что ей срочно нужно вернуться в школу – сегодня должны привезти новые грифельные доски и парты, еле часок выкроила, чтобы попрощаться с бабой Мокриной. Однако пообещала зайти на днях – поговорить…

Рассказывать о похоронах нетрудно. О панихиде под высокими надмогильными соснами, о песке, высыхающем на глазах и время от времени стекающем ручейками в свежевыкопанную могилу, о том, как закрывают крышку гроба, как опускают гроб в яму и бросают на него полотенца, крест-накрест… Я видела рядом свое живое отражение – сестру, гусиную кожу на ее руках, белое лицо. Бабушка не раз строго наказывала нам не плакать на ее похоронах: плакать по такой старой людыне – против добратинского этикета. Ульянка не плакала; не плакала и я, но не только потому, что придерживалась наказа бабы, а и потому, что меня мучило, черной пеленой затягивало сознание – то, о чем я еще не успела рассказать Уле… Рассказывать нетрудно, трудно было там стоять.

На протяжении всех этих дней у нас не было свободной минутки, Ульянка даже не успела разобрать свои вещи. Как бросила сумку в сенях, так она там и стояла в уголке. Нам некогда было поговорить, а то, что я собиралась сообщить ей, нельзя было сказать походя, в спешке. Придерживаясь старого обычая, мы сидели по ночам возле бабушкиного гроба – сидели посменно, потому поговорить не получалось. Днем к гробу приходили бабы – только днем: уже не те годы, чтобы по ночам ходить через лес… А нам в это время надо было заказать гроб, договориться насчет могилы и с попом, почистить тридцать две селедки и столько же карпов, нажарить мягких котлет для старых добратинских, страдичских и заказанских зубов, купить водки и водички – и еще сто двадцать пять дел переделать… Хорошо еще, что Зарницкая помогала, разъезжая из Бреста – в Брест на своем мерседесике.

Сегодня, улучив минутку, она тихонько спросила меня: «Сказала?». «Нет, – тоже шепотом ответила я. – Пока нет».

Ни Антон, ни Юрка на похороны не приехали. Юрка, Ульянин муж, в Кракове готовился к международному конгрессу архитекторов. Он считался там ответственным организатором, потому мы решили, что лучше ему остаться и довести дело до конца: без него конгресс наверняка сорвется. А на Антона я рассчитывала. Я так и не смогла ему дозвониться – пришлось дать телеграмму. Поздно вечером он позвонил мне сам. Далеким голосом посочувствовал, пожалел, что не может приехать, и предложил прислать помощника с деньгами и машиной. Разозлившись, я отказалась от такой помощи и хотела было бросить трубку, как вдруг вспомнила жабу в телевизоре (к тому времени я намертво (какой страшный каламбур!) позабыла о ней и обо всем, с ней связанном).

– Тосик, что ты надумал? Зачем тебе это? Я так боюсь за тебя…

– Не волнуйся, – голос Антона стал мягче, приблизился, он явно не ожидал этого Тосика, напоминания о молодости и беззаботности, вырвавшегося нежданно и для меня самой. – Все будет хорошо. Ты же знаешь, я всегда играю наверняка, только с козырями.

Как жестко резануло это «играю»! Давненько мы с тобой не играли, я вообще забыла, что такое игры, – все в нашей жизни было даже слишком серьезно. Но я не успела ничего из этого сказать – на кухню, где я разговаривала, зашел Уругваец, а за ним – озабоченная Ульяна. Мое присутствие требовалось на очередном хозсовещании, и я поспешила попрощаться.

После поминок мы с сестрой не стали убирать со стола.

– Пошли наверх, – предложила Ульянка, когда все разошлись из-за большого, составленного из трех, стола. – Полежим немного. Ноги ноют.

В своей комнате она прилегла на диван и закрыла глаза рукой – бабушкин жест, который мы обе переняли.

– Кажется, мы сделали все так, как она наказывала, – сказала сестра, не открывая глаз. – Как хотела. Поп только мне не очень понравился – по-моему, слишком торопился. Как тебе показалось?

– Ульянка, мне нужно сказать тебе одну очень важную вещь.

Ульянка открыла глаза и присела, опираясь на подушки.

– Бабушка умерла не сама, не своей смертью, – я решилась рассказать сестре все, что произошло. – Она умерла из-за того, что кто-то добавил в кофе кардиостимфорте. Я заварила кофе для Зоськи, когда ее укусила змея, но дать не успела – Зарницкая увезла нас в больницу. А бабушка, видно, по своей привычке, чтоб добро не пропадало, добавила в кофе молоко и стала пить… А там было это лекарство…

– Откуда ты знаешь? Почему не рассказала раньше?

– Когда мы приехали, наполовину выпитая чашка кофе стояла перед ней на столе. А знаю наверняка благодаря феноменальному обонянию Зарницкой. Прибежав на мой крик, она бросилась к бабушке и почти сразу объявила: «Она умерла». Знаешь, лишний раз убедилась, какая она молодец и какая я недотепа. Она настояла на том, чтобы мы перенесли бабушку в дом, вызвала скорую: а вдруг реаниматоры все же… До приезда скорой делала искусственное дыхание… А потом, когда скорая, констатировав смерть, уехала, мы вернулись на веранду. Я сидела как истукан и ничего не могла сказать, а она набирала по мобильнику Хведьку… И вдруг как-то странно понюхала воздух – как собака, бывает, делает стойку. Потом подошла к столу, взяла чашку с кофе, понюхала и попробовала на язык… После чего удивленно посмотрела на меня и сказала: «Знаешь, Алка, а в кофе что-то добавлено. А ну, дай-ка пачку!». Понюхала и ее и заявила: «Возьму-ка с собой и сделаю анализ!». Вечером она снова приехала и сказала, что в заваренном кофе, так же как и в пачке, нашла кардиостим-форте. Очень большую дозу. Достаточную, чтобы вызвать сердечный приступ.

– А врачи скорой ничего не заметили? – удивилась сестра. – Ничего подозрительного?

– Конечно, нет. Девяносто семь лет! Чего тут подозревать, какие могут быть подозрения. Старая она. Написали справку, и все. В справке, кстати, написано, что причина смерти – сердечный приступ, но никому и в голову не пришло, что он спровоцирован. Никто бы ничего и не заметил, если бы не Зарницкая.

Мы смотрели друг на друга. Две сестры, похожие до невозможности. Только одна с чуточку искалеченным телом и сильно искалеченной душой. Я читала ее мысли, как свои. Из-за меня Уле в жизни досталось в хвост и в гриву; как сестра я далеко не подарок. Бывало всякое. Она искала меня в трущобах на Розы Люксембург и находила там в бессознательном состоянии. Она платила докторам за выведение меня из запоя. Было дело, мы с ней целый год не разговаривали. Из-за меня ей пришлось давать взятку. Однажды я уже имела отношение к делу об убийстве…

И вот опять.

Самое главное, что ситуация абсолютно непонятная. Кто и зачем подсыпал кардиостим-форте в кофе? Зачем и кто?

– Так, – Ульянка помолчала. – Ну и куда ты снова вляпалась?

Я замотала головой.

– Нет, я тут ни при чем, точно. Даже представить себе не могу…

– А я могу! – сестра вскочила и заходила по комнате. – Я могу! Ты снова взялась за старое! – она села и потерла лоб. – Сколько можно, Алла! Мы же договаривались!! Уже пятьдесят не за горами!

Я молчала, сдерживая слезы: они подступили, как всегда, неожиданно.

Ульянка взяла себя в руки.

– Ну, прости, сестричка, – она обняла меня за плечи.

Я вытерла глаза.

– Это ты прости меня.

– А твой кардиостим-форте, где он? – спросила Ульянка.

– На месте.

У меня проблемы с сердцем, и я должна постоянно принимать этот препарат, но только по полтаблетки в день. Мы с Зарницкой проверили: все мои лекарства оказались нетронутыми.

– Так, так, так… Значит, ситуация такая. Кто-то подсыпал в кофе сильный сердечный препарат. Следует полагать, с целью отравить. Насколько я знаю, им можно смертельно отравить даже здорового человека, если доза большая. А больного – вот как ты…

– Или как ты, – бросила я.

Ульянка на секунду задумалась и кивнула.

– Да, как я. Нам достаточно превысить дозу, чтобы спровоцировать опасный сердечный приступ… Зосе, может, ничего и не было бы – она молодая, и у нее, слава богу, с сердцем все в порядке… У бабушки сердце было очень изношено, это так, но она никогда не пила кофе… Ты правильно заметила: то, что кофе выпила она, – роковая случайность. Значит, значит, значит… Значит, с уверенностью можно утверждать: кардиостим-форте в кофе предназначался не для нее… Для тебя?

– Не знаю… Но я видела смерть… За границей, ночью…

– Алка, а я видела початую бутылку виски за холодильником на веранде… Не удивлюсь, если вскоре ты углядишь и чертенят в межъящичном пространстве.

Пойманная на месте преступления, я молчала. В доме было очень тихо.

– Бабушка умерла не своей смертью. Чужой. Либо твоей, либо моей. Это все, что мы знаем.

– Нет, я, действительно, видела смерть, – начала объяснять я и споткнулась. До меня вдруг дошло, что сказала Ульянка. – Твоей смертью? Тебя хотели отравить?

Неизвестный злоумышленник хотел смерти Ульяны? Я высказала такую версию в раздражении, из-за того что она сразу же обвинила меня. А она отнеслась к этому так серьезно?!

И в этот момент, когда я безмерно удивилась, а солнце опустилось очень низко, и его лучи подчеркнули в каждом колере красные тона, когда свет на улице ненадолго стал совсем фантастическим, а стволы сосен – медными, послышалось знакомое тарахтенье мотора: к нашим воротам направлялся трактор «Беларусь», а за ним меланхолично, но резвой трусцой бежала лошадка, запряженная в телегу.

Это ехали к нам Толик и Валик. Еще два человека из нашего детства. С ними связаны не общие, а разные воспоминания сестер-близняшек: зеленый шелковый мох, туман, песок, налипающий на холодную кожу, худоба, из-за которой можно пересчитать ребра… Мой Толик – моя часть воспоминаний.