– От вас зависит, – прервал его Горецкий, – как вы воспользуетесь своей свободой. Судя по тому, что вы мне рассказали, человек вы неглупый, решительный, а главное – везучий. В скольких переделках бывали, а сумели вырваться и от красных, и от бандитов… Зачем в Батум, говорите? Да ведь агент-то из Батума прибыл. В Батуме и кроются корни сегодняшнего преступления. Но об этом, дорогой мой, мы еще потолкуем. Есть у меня кое-какие предположения, после я их вам изложу, когда вы выспитесь и отдохнете. А пока вы в Батуме будете, я уж тут постараюсь справки навести про сестрицу вашу, Варвару Андреевну…

Борис взглянул на Горецкого с благодарностью и уже открыл было рот, чтобы рассказать о карточке, что нашел под кроватью в номере гостиницы «Париж», но усталость брала свое, с трудом уже удерживал он глаза свои открытыми, неудержимо клонило его в сон. Он хотел извиниться перед Горецким и устроиться где-нибудь на сеновале или хоть на кухонной лавке, как вдруг злобно залился кобель во дворе, стукнула калитка, раздался топот нескольких человек по двору и бряцанье винтовок. Борис успел только мигнуть, окончательно просыпаясь, а Горецкий уже вскочил, прикрутив лампу на столе, и в руке его сам собой оказался «наган». В дверь забарабанили прикладами:

– Открывай!

– Кто такие? Это подполковника Горецкого квартира! – отлаивался в сенях Саенко.

– Открывай немедленно! – раздался знакомый голос штабс-капитана Карновича. – Беглого ищем, из контрразведки!

– Черт знает что! – воскликнул Горецкий. – Карнович, вы что, с ума сошли? Не волнуйтесь, я все улажу, – шепотом обратился он к Борису.

– Ну уж нет! – мгновенно озверел тот. – Хватит уже, посидел у вас в контрразведке. Не знаю, что вы за игру ведете, но я сам во всем разберусь.

Дверь между тем трещала под ударами прикладов, Горецкий сделал шаг в сени, Борис же в это время ловко проскочил у него под рукой, выхватив «наган», на который Горецкий уже не обращал внимания, услышав голос Карновича. В сенях Борис заметался, заскочил в другую комнату, где простоволосая хозяйка в одной рубашке схватила его за руку и подвела к окошку, что выходило в огород. Бесшумно растворив окно, она перекрестила Бориса и отошла. Борис спрыгнул в цветы, пробежался по грядкам с помидорами и затаился. Входную дверь отворили, на пороге возник сам Горецкий с фонарем.

Освещенная фигура его выглядела грозно.

– Как сметь… ко мне? – спрашивал он сдавленным от сдерживаемой ярости голосом.

– Ваше высокоблагородие, поступило донесение… видели его в этих краях… прикажите обыскать слободку… – бормотал Карнович.

– Да вы что себе позволяете? Завтра же на фронт! – Голос Горецкого набирал силу.

Борис почувствовал, как кто-то дернул его за штанину. Ахметка поблескивал в темноте узкими глазенками и манил за собой. Они проползли в самый темный угол двора, там у забора были сложены какие-то кули, прикрытые рогожей. Ахметка вскарабкался на кули, а Борис легко подтянулся и перемахнул через забор. Мальчишка приземлился рядом бесшумно. Они осторожно выглянули из-за угла. У калитки стоял солдат, остальные находились внутри дома и на дворе. Борис вытащил «наган», но Ахметка потянул его за рукав в сторону.

«Вот так-то, господин Карнович, – думал Борис, прибавляя шагу, – больше мы с вами не встретимся, а если встретимся, то один из нас этот свет вскоре покинет. Очень я не люблю, когда по почкам бьют».

Он сам удивился своим мыслям. Никогда раньше не был он агрессивным. Просто надоело ему бегать как заяц по всей России и прятаться от всех. Но сейчас-то он тоже бежит, возразил сам себе Борис. Но это в последний раз. Черт его знает, Горецкого этого, что он за игру затеял. И хоть помнил его Борис по довоенной жизни в Петербурге как человека несомненно порядочного, но столько всего случилось за эти годы, люди меняются и от меньшего. Устроил Борису побег, привел к себе, чтобы вызвать доверие… Борис сдуру наболтал ему про сестру… А если Горецкий не поверил ему и считает, что он причастен к преступлению? Упорно посылал в Батум… Что ж, в Батум так в Батум, там на месте определимся. А здесь все равно нельзя оставаться, земля под ногами горит.

Ахметка забирал вправо, стремясь дойти до моря, миновав город. Дорога шла вниз. Последние домики слободки остались позади. В глухой предрассветной темноте не было видно ни зги, и, если бы не Ахметка, чудом находивший дорогу, Борис давно бы сломал себе шею на крутой козьей тропе. Все ближе и ближе раздавалось сонное дыхание моря, наплывал теплый йодистый запах, запах свободы, запах дальних странствий. Еще несколько минут головокружительного спуска, и перед Борисом открылась маленькая бухта. От близости моря стало светлее. Прибой ровно и мощно бился о камни. Прячась в тени скалы, раскачивалась на волнах турецкая фелюга. На борту раздавались приглушенные голоса, мерцали тусклые огоньки тлеющих трубок.

Борис споткнулся на склоне, камень покатился из-под его ноги и с плеском упал в воду. С фелюги послышался тревожный окрик на незнакомом Борису языке. Татарчонок в ответ громко замычал.

– Ахметка, ты, что ли? – крикнули из темноты по-русски.

По шатким сходням легкой танцующей походкой сбежал рослый плечистый мужчина и подошел к пришельцам. Лицо его до самых глаз было закутано концами башлыка, в руке темнел «маузер». Мальчик замычал что-то свое, и удивительно, но мужчина в башлыке его понял. Он внимательно, насколько позволял скудный свет крупных августовских звезд, всмотрелся в лицо Бориса и произнес с сильным певучим акцентом:

– Деньги давай. Не «колокола» – лиры. Батум плывем. Сейчас плывем. Пока темно.

Борис вытащил из кармана тужурки несколько хрустящих бумажек, контрабандист взглянул, не взял и отрицательно покачал головой. Борис прибавил еще несколько, тогда грек кивнул и побежал обратно на фелюгу, махнув Борису рукой – мол, давай за мной!

Борис погладил подвернувшуюся под руку стриженую голову татарчонка, пробормотал:

– Ну, прощай, Ахметка, спасибо тебе! – и пошел обратно к сходням.

Узкая качающаяся доска привела его в сомнение. Глядя, как ловко пробежал по доске контрабандист, он усомнился в его человеческой природе, но делать было нечего, достоинство уронить никак нельзя, и Борис скрепя сердце шагнул на шаткую доску.

Чудом он перебрался на фелюгу. Утлое суденышко, лишенное палубы, было завалено тюками и ящиками, на корме имелась крошечная дощатая каютка, более напоминающая собачью конуру. Возле мачты стоял знакомый контрабандист и еще двое: один – совершенно разбойничьего вида субъект, а другой – юноша, почти мальчик, глядя на которого Борис вспомнил эрмитажную мраморную статую греческого бога Пана. Первый – главный на корабле – скомандовал по-своему, парень втащил на фелюгу сходни, Ахметка отвязал от сваи у берега швартовочный конец. Затем двое моряков развернули косой парус, подвешенный к рейку. Капитан встал у рулевого весла, и фелюга, неровно подпрыгивая на волнах, отошла от берега.

Позади темными громадинами виднелись холмистые уступы, позади остались Феодосия, Крым, контрразведка Деникина. На море опускался туман, которого и дожидались контрабандисты, чтобы незамеченными уйти в открытое море. Главный разбойник подошел к Борису и, нещадно коверкая русские слова, сказал:

– Га-аспадин хароший, ты в каюта ступай. Григорий Степаныч придет, смотреть будет. Григорий Степаныч – хароший человек, свой человек, только не надо ему тебя видеть.

– Кто такой Григорий Степаныч? – удивленно спросил Борис, не понимая, как кто-то может прийти к ним посреди моря.

– Таможня, – коротко ответил контрабандист, потом добавил: – Красные были – Григорий Степаныч плавал, белые были – Григорий Степаныч плавал… Деньги брал, но жить давал. Хароший человек.

– А как же он нас увидит, когда туман? – поинтересовался Борис.

– Он и в тумане увидит, и ночью увидит… Такой он, Григорий Степаныч! Хароший человек! А ты в каюта ступай, Григорий Степаныч уже идет.

Борис не видел и не слышал никаких признаков – только плеск волн и скрип мачты, но послушно ушел в каюту. Согнувшись в три погибели, он пробрался в тесную конуру. Контрабандист пролез следом и указал ему лечь в угол на маленький сундучок, прикрытый полуистлевшей овчиной. Когда Борис устроился с трудом, капитан закрыл его дощатой перегородкой и повесил сверху плетеную циновку, так что со стороны казалось, что каюта пуста. Борис затих, прислушиваясь. Некоторое время спустя сквозь шум моря послышалось мерное тарахтение мотора.

Освоившись в своей каморке, Борис нашел щелку, через которую мог видеть хотя бы отчасти то, что происходит на фелюге. Он слышал, как с ровным тарахтением к паруснику подошел моторный катер. Мотор приглушили, фелюга дрогнула от толчка.

– Здоров, Спиридон! – раздался басовитый окрик.

– Бог в помощь, Григорий Степаныч! – ответил контрабандист. – Сами-то здоровы ли?

Голос капитана фелюги звучал теперь не так грубо, как раньше, и даже акцент стал меньше. Фелюга ощутимо качнулась – пресловутый Григорий Степаныч перебрался на борт. Не разглядеть его было нельзя – уж очень много его было. Григорий Степаныч был дородный пузатый мужчина за пятьдесят, с загорелым, обветренным лицом и длинными висячими усами, похожий на одного из запорожцев с известной картины Репина.

– Ну что, Спиридон? Что сейчас везешь?

– Гостинец тебе везу, Григорий Степаныч! – Спиридон протянул таможеннику увесистый узелок.

Узел тут же исчез в одном из бездонных карманов засаленных шаровар.

– Люблю греков! – довольно пробасил Григорий Степаныч. – Понимающие вы люди! Знаете, чем старику угодить! Людишек-то не везешь?

– Как можно, Григорий Степаныч! – Спиридон ударил себя кулаком правой руки в грудь, в то же время засовывая левой рукой в карман запорожцу одну из хрустящих бумажек Бориса. – Как можно? Что ж я, не понимаю…

– Понимаешь, Спиридон, понимаешь, – Григорий Степаныч ласково похлопал контрабандиста по плечу, – иначе большие неприятности от контрразведки можешь поиметь…

В это самое время возле них появился напарник Спиридона с двумя стаканчиками в руках. Григорий Степаныч ловко прихватил стаканчик двумя пальцами огромной волосатой руки, Спиридон принял второй, они чокнулись и выпили, не расплескав ни капли, несмотря на то что фелюга ощутимо раскачивалась на волнах.

– Будь здоров, Спиридон! – рявкнул старый запорожец. – Ну, пошел я. Обратно из Батума пойдешь – увидимся! Белые тут, красные или зеленые – хоть полосатые, а мы с тобой, Спиридон, всегда тут, в море! – С такими словами он перебрался в свой катер.

Фелюга снова качнулась, будто с нее скинули половину груза. Греки снова распустили подтянутый к рейку парус, и фелюга рванулась вперед, как почувствовавший шпоры конь.

Весь день Борис промаялся в душной тесной каюте и только вечером, когда стемнело, капитан разрешил ему выйти на волю. А днем Борис лежал, раздевшись, истекая потом, и проклинал все на свете. Рана под повязкой не болела, и Борис помянул добрым словом Марфу Ипатьевну и ее целебную мазь. Но совершенно неожиданно воспалился зуб, то есть ранка, что осталась на месте выбитого Карновичем зуба. Щеку дергало и даже, насколько мог определить Борис на ощупь, разнесло. Голова горела, и непонятно было, от внутреннего или от внешнего жара. Сквозь щели в досках Борис мог видеть, что творится на фелюге. Спиридон и его подручный по очереди сменялись у руля. Мальчишка по случаю жары разделся догола, повязал чресла какой-то тряпкой, сверкал на солнце безупречного сложения бронзовым телом и от этого еще больше походил на греческого бога.

Вечером Спиридон открыл тайник и выпустил своего пассажира. Глядя на измученного Бориса с раздутой щекой, капитан поцокал языком, отвязал от пояса фляжку и налил ему такой же стаканчик, как те, что пили они с Григорием Степанычем.

– Ну, господин хороший, ты теперь тоже моряк. Пей, это наша водка, греческая. Да сразу не глотай, во рту подержать надо.

Борис с сомнением взял в рот коричневую жидкость, рану обожгло огнем, а когда он от неожиданности проглотил, глаза вылезли на лоб: показалось, что он выпил стакан расплавленного свинца да еще к тому же в желудке разорвалась граната-лимонка. Спиридон смотрел на него, усмехаясь:

– Что, крепка водка? Какова наша жизнь, такова и водка. Привыкай: жизнь сейчас у всех крепко настояна.

Грек развеселился и протянул ему полкалача, несколько помидоров и сосуд с вином. После еды Борису стало лучше, безумно хотелось только курить. Спиридон отсыпал ему табаку и дал кусок газеты «Крымский курьер», выходившей в Симферополе. В газете было напечатано стихотворение местного рифмоплета, воспевающее Деникина. Борису достались такие строчки:

 
Деникин пришел, как мессия,
Над миром парит, как орел.
Его дожидалась Россия,
И вот наконец он обрел…
 

Что обрел Деникин, осталось неизвестным. Борис пожал плечами и свернул папироску. Лежа на тюках под небом, усыпанным крупными яркими звездами, Борис предался невеселым размышлениям. Его настораживало то, что слишком легко удался побег. Ведь Горецкий говорил, что они еще обсудят многие вещи, что Борис должен отдохнуть, выспаться. И тут очень кстати приходит Карнович, Борису помогают бежать. Фелюга стоит наготове. Да, но контрабандисты-то настоящие… Ну так и что же, они небось давно у Горецкого прикормлены, не зря Ахметку знают. А может быть, это ловкий ход? Выпустить его в Батум без документов и считай что без денег – почти все он отдал грекам, – а потом наблюдать за ним и смотреть, куда побежит? К англичанам ли, к туркам, либо вообще в советскую миссию? Только за каким чертом Борису делать у них у всех, ему в Крым надо…

В одном Горецкий прав: корни вчерашнего преступления, несомненно, в Батуме. Об этом говорит карточка, что Борис нашел в номере. Абсолютно точно, что потерял ее убитый, этот Георгий Махарадзе… Потому что под кроватью лежал слой пыли толщиной в палец, а карточка была абсолютно чистой, то есть попала туда недавно. Ладно, будем искать кофейню Сандаракиса, а там спрашивать Исмаил-бея, это единственная зацепка.

Звезды опускались все ниже и ниже, было такое чувство, что скоро небо сольется с морем и Борис поплывет в этой субстанции, разгоняя руками звезды, как светящиеся медузы…