Ульяна вчера говорила, когда нас осаждали мальчики-философы, что есть районы города, где она никогда не бывала, и таких районов – много. Некоторых названий новых станций метро и новых отдаленных районов не знают сами москвичи. У нас не так. И я, в отличие от некоторых петербуржцев, не мечтаю, чтобы к нам переехало правительство и президент. За ними сразу потянутся все – торговцы и банки, клубы и всякие мародеры, желающие легкой наживы. У нас самих этого добра хватает, а будет в разы больше.

Ульяна неожиданно красиво оделась. У нее есть очень эффектные вещи, но она редко их надевает. Она бежала навстречу мне в расстегнутой куртке, опаздывая. Под курткой виднелся красивый короткий пиджачок из светлой кожи, тонкая пастельно-розовая блузка с воротничком, расшитым продолговатым розовым бисером. Брюки тоже были необычные, я раньше у нее их не видела. Черные обтягивающие джинсы с огромным вышитым белым цветком на одной ноге, который элегантно спускался по ее бедру. У меня таких вещей нет. И не потому что мы бедные. Мы – не бедные. Я учусь на бюджете, и Ульяна учится на бюджете. Мы не голодаем, и Ульяна – не явный мажор. По крайней мере, шофер ее не привозит, и сама она не подкатывает к МГУ на легкой спортивной машине, продав которую, можно отремонтировать недавно закрытую по ветхости поликлинику в поселке или один этаж нашего гуманитарного корпуса.

Я вообще не пойму, из какой она семьи. У нее фамилия такая, что не найдешь сведений о родственниках в Интернете. Да я бы и не стала искать. Другие уже искали. У нас есть такие люди, которые сразу стали «шарить» в Сети в поисках информации о преподавателях, о декане и о тех студентах, которые чем-то выделяются. Кто они, откуда, кто родители, какой у них доход. Хорошо, обо мне ничего не узнаешь – у мамы в Сети пустая страничка, ей некогда, не остается времени на виртуальную жизнь. У бабушки – активное общение в Одноклассниках. Но у бабушки моей и фамилия совсем другая, у мамы и у меня – дедушкина. Не знаю, искал ли кто сведения обо мне, а об Ульяне, после того как она написала лучшее эссе по предмету, который преподает декан, стали ходить слухи. «Ее дед был известным советским полководцем…». «Нет! Ее прадед был царским генералом, тот, который потом возглавил один наркомат…». «Нет! Ее дядя – композитор или дирижер… что-то в этом роде… музыку для фильмов пишет уже лет сорок…»

Сама Ульяна на вопрос о том, кем работают ее родители, ответила мне так:

– Мама – по образованию инженер, окончила МАДИ, папа – тоже.

Я больше ничего спрашивать не стала. Человек, закончивший автодорожный институт, сейчас может работать где угодно, вплоть до прилавка с овощами на воскресной ярмарке. Может работать в школе, в библиотеке, преподавать в вузе, вообще забыть о своей первоначальной профессии. Все в стране перемешалось. Всем надо было выжить. Бабушка часто повторяет, что моя мама – молодец, что она осталась работать в больнице, хотя было несколько лет, когда денег платили совсем мало. Да и сейчас мы живем скромно.

– Пойдем? – Ульяна посмотрела мне в глаза.

Это ее приятное свойство – она никогда не осматривает тебя с ног до головы, смотрит в глаза. Я – тоже. Но сейчас я не смогла не заметить, что Ульяна поменяла свой обычный небрежно-шикарный стиль на просто шикарный. А я надела пушистый голубой свитер, который мне связала бабушка. Ну и что, ладно. Он идет к глазам и в нем мне комфортно и спокойно, как будто бабушка обнимает меня за плечи, удерживая от глупости и слегка встряхивая – она так часто делала, когда я была маленькой. Я смеялась – это было не обидно и не больно, а очень весело.

– Нам далеко идти?

– Вот же Дом актера. Клуб здесь, внутри, только я не знаю, где точно, я никогда там не была. Сейчас найдем. Ты на Арбате раньше была?

Еще одно дурацкое свойство москвичей, все из той же цепочки их фанаберий – спрашивать снисходительно, была ли я на Арбате, была ли я в Кремле, была ли я в Коломенском. Я же не спрашиваю Ульяну, во всех ли залах Эрмитажа она была и была ли вообще.

– Нет еще. Первый раз.

– Ну и правильно, – неожиданно сказала Ульяна. – Нечего здесь особенно делать. Сплошная торговля и ремонт. Темно уже, а то можно было бы быстро пройти до дома-музея Пушкина, посмотреть… В следующий раз тогда, да, Тузик?

Я кивнула. Я не уверена, что пойду сюда в следующий раз с ней. Мне она по-прежнему нравилась и не нравилась одновременно.

Кафе-клуб с оригинальным названием БарДАк (то есть «Бар Дома актеров», где бардак, по всей видимости, это обычное дело, так я для себя расшифровала его) оказался на втором этаже старого знаменитого здания, несколько лет назад горевшего, но внутри это было совершенно незаметно. Значит, хорошо все восстановили.

Мы пришли чуть позже восьми, но петь еще не начали. В небольшом полутемном зале сидело за столиками не больше тридцати пяти-сорока человек. С одной стороны помещения был бар, около него стоял кто-то, очень похожий на Андреева… С другой – маленькая сцена, на которой негромко разыгрывались трое музыкантов. Сцена была освещена, как на дискотеке, красным и синим светом. Зрители довольно громко переговаривались, смеялись. Мы с Ульяной переглянулись, сначала сели в самый угол, откуда сцену было почти не видно. Потом, не сговариваясь, встали и перешли в центр зальчика, где была стойка и несколько высоких стульев. На них-то мы и сели, тут же рядом и повесив верхнюю одежду, все так делали.

Человек невысокого роста, так похожий на Андреева, в черной майке с надписью по-английски «Ahead!» – «Вперед!» – и большой красной звездой, в свободных синих джинсах, прошел по залу, взобрался на невысокую сцену, взял микрофон.

– Привет, друзья и подруги! – сказал этот человек голосом Андреева.

Я замерла. Да нет. Не может это быть Андреев. Во-первых, он чуть выше. Я же видела его вчера… Во-вторых, не такой лысоватый… Может быть, здесь просто свет неправильный, высвечивает что-то не то?

Ульяна тоже смотрела на него, притихнув и недоверчиво улыбаясь.

– Это он? – спросила я.

Ульяна пожала плечами и хмыкнула.

– Давай!.. – крикнул парень, сидящий неподалеку от нас и уже выпивший пару бутылок пива. – Серый, начинай!

Серый – это Сергей, Сережа. Андреева зовут Сережа. Самое красивое имя, какое только бывает на свете. Значит, это он. Совсем на себя не похожий.

Андреев улыбнулся, стал чуть более похож на себя обычного, которого я привыкла видеть на экране телевизора, телефона и ноутбука. Постоянно, каждый день, по нескольку раз в день.

– Первая песня – очень старая. Кто-то ее, может быть, узнает…

– Так говорит, как будто он настоящий певец. Я вообще недавно узнала, что он поет… – прошептала мне Ульяна.

Я не стала ничего отвечать. Я как-то быстро перестроилась. Поет и поет. Человек многогранен. Вот я хотела же быть машинистом поезда. А Андреев хочет не только снимать документальные фильмы и вести передачи, а еще и петь. Почему нет?

Вступил гитарист, громко, резко. Понятно, стиль его музыки – рок. Ну, ладно. Я, правда, рок не очень люблю. Но это же рок, который играет Сергей Андреев. Сережа… Сергей Константинович…

Гитарист долго-долго играл вступление, во время которого Андреев молча улыбался и кивал в такт. И вот наконец он поднял микрофон и запел. Я замерла, не дыша. Потом с трудом посмотрела на Ульяну. Она тоже сидела, не отрываясь, смотрела на него, чуть наклонив голову. Мы переглянулись, и обе стали тихо смеяться.

– Подожди, – прошептала Ульяна, как будто смеялась одна я, а она нет. – Может быть, не распелся. Он же не профессиональный певец.

У меня хороший слух, я слышу фальшь. Сама пою так себе, потому что толком не училась. Начинала, бросала, снова занималась то с учителем, то ходила в музыкальный кружок в школе и в хор в доме молодежи на Большом проспекте. Играть я ни на чем не научилась, пою, как пою. Но я каким-то образом всегда слышу, кто хорошо поет, кто плохо. В хоре наша преподавательница меня часто спрашивала: «Надя, ты не слышишь, кто так врет?» Я всегда слышала, но ей не говорила. И она потом, слушая по одному каждого, находила фальшивившего и просила его петь потише. Я слышала даже, когда наш аккомпаниатор играл неточно. Не знаю, что это за свойство. Может быть, мне нужно было серьезно учиться музыке.

– Это очень стыдно, – опять прошептала Ульяна. – Он ужасно поет.

– Смысл – в словах, – ответила я, потому что не хотела консолидироваться с Ульяной против Андреева.

Я пришла на концерт к нему и ругать его вместе с Ульяной не буду.

Я уже перестала смеяться и попробовала вслушаться в слова. Андреев ведь левый, коммунист по сути своей, хотя он и не принадлежит ни к одной «коммунистической» партии, потому что считает их ненастоящими. Люди занимаются политикой, вместо того чтобы где-то работать, и многим из них все равно, в левой или правой партии работать. Они ни во что не верят, получают зарплату, идут домой. А лидеры и вовсе – богатые и даже богатейшие люди. Для них политика – игра или способ получить где-то деньги, чтобы безбедно жить и управлять другими, ничего не делая вообще, наряжаясь, меняя галстуки, разъезжая по стране, болтая в телевизионных студиях, давая интервью ни о чем, дружа с губернаторами, охотясь, загорая, выпивая и кутя.

Андреев же пытается понять и объяснить другим, что происходит в стране и в мире, пытается помочь людям разобраться в том, кто и зачем их обманывает, почему они так плохо живут, почему так все изменилось в нашей стране, что значит слово «демократия», точнее, что прячется под этим словом. И это ему удается. Мир, в котором я жила до встречи с Андреевым, был один. А сейчас он совсем другой. И не потому что в нем появился свет моей любви. Эта любовь не очень радостная, и дело вовсе не в ней. Просто я жила в потемках, а теперь многое понимаю и не только про сегодняшний день. Он уложил в моей голове события последних четырех веков истории России и мира, все стало на свои места. Он ответил на все мои вопросы. И я согласна с каждым его словом. Иногда мне кажется, что он говорит именно то, о чем я сама думаю, но у меня в голове сумбур, а у него – стройная логика.

Пел он тоже о том, что надо протестовать, что не надо сидеть и ждать, пока тебя превратят в раба. Какие-то имена и ассоциации в песнях были мне непонятны, или он плохо выговаривал слова. Но суть была ясна.

Я посмотрела на людей. Вроде все довольны. Две пары ушли, не дослушав до конца вторую песню. Но остальные сидели, уходить не собирались. Девушки, пришедшие со своими кавалерами, в основном скучали или слушали равнодушно. А мужчинам очень даже нравилось. После третьей песни Андреев вдруг спросил, весело и задорно:

– А что так мало пьем? Выпьем, други и подруги!

Я опустила голову. Мне по-прежнему было немного стыдно, а сейчас стало еще хуже. Зачем он это говорит? Неужели надо выпить, чтобы поверить ему? Я и так ему верю.

Стыдно… Не может быть стыдно за человека, который затмил тебе весь мир, но это так. От невероятно противоречивого и неприятного чувства у меня даже слегка закружилась голова. Я заметила – бывают мысли, от которых становится по-настоящему плохо. Начинает поташнивать, заболевает голова… Мысль каким-то образом влияет на наше физическое самочувствие.

Я мельком глянула на Ульяну. Ей тоже плохо? Непонятно. Она теперь сидела с совершенно непроницаемым лицом, с застывшей полуулыбкой. Она больше не смеялась и фотографировала Андреева.

– Ну, как тебе? – негромко спросила я.

– Класс, – спокойно ответила Ульяна.

Я не стала спрашивать, серьезно ли она говорит. Не дождешься нормального ответа. Ульяна спряталась в свою раковинку, я – в свою.

Вокруг меня был шум, в темноте лица казались странными, свет падал неравномерно, выхватывая чей-то слишком длинный или толстый нос, обвислый подбородок, неровные уши, торчащие волосы… Три-четыре женщины почему-то встали и стали придвигаться ближе к сцене, пританцовывая, хотя под такой рок танцевать неудобно – движения получаются слегка в рапиде – как будто ты очень тяжелый, хочешь активно танцевать, но тело не дает размахнуться и развернуться. Я поняла, что у сцены начинаются танцы. Странно, конечно, танцевать под песни на политическую тематику, но вот Андреев запел об одиночестве, своеобразном, понятном каждому жителю мегаполиса – когда ты один в огромной, постоянно двигающейся человеческой массе. К разгорячившимся женщинам подошла еще пара и стала танцевать в обнимку.

Две девчушки, зашедшие сюда, скорей всего, случайно, на бесплатный концерт, одна с красными волосами, висящими по лицу, другая – в ободке со светящимися меховыми ушами, стали пробираться мимо нас к выходу. Места было полно, но одна споткнулась о мою ногу и меня же грязно обругала. Я поежилась… Какая-то фантасмагория… Андреев с его высокими словами о справедливости и равенстве, о необходимости образования и самообразования, работы над собой, с его последним фильмом о нашей погибающей культуре, который он снимал совершенно бескорыстно – снял и поставил во все Сети, без рекламы, просто так – чтобы вся страна и все люди могли посмотреть… Он и вся эта атмосфера… Но он же не виноват… Люди такие пришли…

Я никак не могла проникнуться его песнями. Сказать себе, что мне это не очень нравится, я тоже не могла.

– Отдохнем пару минут! – в этот момент сказал Андреев, спрыгнул со сцены и пошел к стойке бара. Идти нужно было мимо нас с Ульяной.

Я замерла. И Ульяна вытянулась на своем высоком стуле.

Андреев шел очень независимый, слегка улыбаясь, но ни на кого в отдельности не глядя. Нас с Ульяной не видеть было невозможно. Мы, как две дуры или как две умные и красивые студентки МГУ (это как посмотреть), сидели на высоких стульчиках прямо в центре темного зала. Со сцены нас, может, и не было видно. А проходя в полуметре от нас, не заметить было невозможно.

Но Андреев и головы не повернул, и глазом не моргнул. Как смотрел куда-то в свое, одному ему видное окошко, откуда, наверно, к нему приходят и звуки, и слова, и все образы, которыми он наполнен, так и прошел, не заметив нас. Или сделав вид. У человека же обзорное зрение. Не такое, как у стрекозы, но и не такое, как у крота.

Я обернулась посмотреть, куда же он все-таки идет и зачем. Андреев на самом деле подошел к стойке бара, перекинулся парой слов со стоявшим парнем, которого он представлял в перерыве между песнями как своего соратника и талантливого фотографа, залпом выпил из рюмки и вернулся обратно, раскрасневшийся и очень довольный. В руке у него что-то было. Проходя мимо нас, он изо всей силы куснул сухую рыбу, просто рванул ее зубами, быстро прожевал и проглотил, руки отряхнул и еще незаметно вытер о штаны.

– Вот так! – сказал он непонятно о чем, впрыгнув на сцену. – Продолжим!.. Все налили себе?

– Все! – нестройно крикнули ему несколько голосов.

– Я ничего не понимаю, – шепнула мне Ульяна.

А я порадовалась, что она первая об этом сказала.

Мне было и стыдно, и жалко Андреева, мне казалось, что ему крайне неловко. Я была уверена, что пил он у стойки не водку и не коньяк, а просто воду. А закусывал рыбой… не знаю зачем. Не мог такой человек, как Андреев, на своем концерте напоказ пить и закусывать. Такой глубокий, такой талантливый. Или это вообще не он. Его брат. Мне же показалось, что он немного не похож на себя…

Андреев спел следующую песню и прокричал:

– Ну что, о чем эта песня, а, други?

– Ни о чем! – радостно заорал парень, сидящий рядом с нами, выкинув вверх руку с «козой» – с торчащим указательным пальцем и мизинцем. – Ни! О! Чем!

Другие завыли, закричали, захлопали, затопали. Но не очень дружно. Народу было мало. В зале сидели в основном ровесники Андреева – лет по тридцать пять – сорок. Кому-то хотелось казаться моложе, это было понятно по выкрикам и поведению, особенно к середине концерта, но это ведь практически невозможно. Возраст виден во всем, даже в том, как человек сидит. Если бы здесь были Рома и Борис, мои однокурсники, или наши новые знакомые с философского, они бы вели себя совсем по-другому. Когда наши мальчики смеются, вместе с ними начинают смеяться и преподаватели, которые только что обещали им «незачет-автомат» на летней сессии. Такой у них счастливый, глупый смех, сметающий все границы, которые ставит нам наш разум. «Я смеюсь – значит, я существую». Такой принцип у наших мальчиков. Можно целую пару смеяться над несмешной шуткой «Рома – ты гавайский ром. Рома – ты гавайский ром…», и неважно, что в прошлую пятницу они уже заводились и две пары угорали над тем же самым. Время прошло, они забыли, им опять смешно.

Самое удивительное, когда мы проходили недавно теорию смеховой культуры Бахтина, мальчики активно отвечали на семинаре, даже не догадываясь, что сами – ее яркое воплощение. Наши Рома, Боря и Антонс, наша мужская «половина».

Андреев пел без перерыва, я удивлялась, как он, непрофессиональный певец, выдерживает такую нагрузку. Пел он на самом деле плохо, но когда первый шок прошел, мне… понравилось. Просто это – какое-то другое качество человека, который нравится всем, и своими слабостями, в том числе. Это и есть, наверное, любовь. Как могла от него уехать жена? Я ведь не знаю, что у них произошло, только по отрывкам того, что писал он, и по тем фотографиям, которые ставит она в Сеть, могу делать какие-то выводы. Не скажу, что мне очень приятно смотреть на ее фото и думать, что она его жена… Лучше бы этих фотографий не было. Но я на нее подписалась, и теперь мое утро часто начинается с того, что в ленте появляются фотографии Ларисы Андреевой. Или она не Андреева, не знаю. В Сети у нее японское имя вместо фамилии. Где-то промелькнуло, что ее брат – Звалюк, но осталась ли у самой Ларисы эта фамилия, меняла ли она ее при замужестве, я не знаю.

Фотографируется Лариса часто на лежаке у бассейна, в купальнике, или же с бокалом вина в каком-нибудь американском кафе. Жена у Андреева не красивая, но манкая, это, наверное, самое правильное слово. У нее на всех фотографиях одно и то же выражение, как будто она сейчас скажет: «А ну-ка, догони, попробуй! Слабак…» И Андреев бежит за ней, бежит уже много лет, и догнать, судя по всему, никак не может, и всегда при этом знает, что он, умный, начитанный, талантливый, блестящий журналист и режиссер-документалист, – просто «слабак»!

У меня ощущение, довольно неприятное, что я за ними подсматриваю в замочную скважину. Но ведь они сами выставляют свои фотографии, которые теперь живут в Сети собственной жизнью. Любой человек может эту фотографию скачать, рассмотреть, отредактировать, поменять, как угодно, – подрисовать усы или татуировку Ларисе и пустить в Сеть уже такую ее фотографию, с огромными усами, прикрепить ее голову к другому телу, вклеить себя, написать любые слова под фото… И никто никогда из Сети, пока она существует, эту фотографию вынуть не сможет. Разве что случится глобальное отключение электричества или к власти придет мировое правительство, которое введет какие-то новые законы и ограничения. Не разрешит Лариске посылать своему брошенному мужу приветы из Америки через всю мировую Сеть, через сотни любопытных и совершенно равнодушных глаз.