Я хорошо помню, что первое лицо, которое Он выбрал, не пожелало быть с Ним и отказалось. Я положительно это удостоверяю^[43]. Отказался последовать за Царской семьей и ее духовник, протоиерей Александр Петрович Васильев^[44].

Отъезд Августейшей семьи из Царского Села в Тобольск послужил очередным поводом для выражения антимонархических настроений, на сей раз со стороны железнодорожных рабочих. Тогда вышло недоразумение с паровозом, – рассказывал сопровождавший в этой поездке Царскую семью Н. А. Мундель. – Рабочие депо Варшавского вокзала, узнав, для кого требуется паровоз, не давали его. Их пришлось тогда кому-то «уговаривать». <…> Доро́гoй, – продолжал Мундель, – было такое приключение. Мы сначала меняли паровозы на больших станциях. Но на станции Званка вышел такой случай. Толпа железнодорожных рабочих, узнав, кто следует в поезде, обступила паровоз. Раздавались крики: «Николашка, кровопийца, не пустим» и т. д. Кое-как проехали, но на больших станциях уже после этого не останавливались^[45].

К прибытию Царской семьи в Тобольск ремонт в губернаторском доме всё еще не был завершен. Более недели арестованные жили на пароходе, доставившем их в город. В эти дни Царственные узники еще могли совершать прогулки по Тобольску и его окрестностям. Однако вскоре данное им для этого разрешение недоброжелатели истолковали как неоправданную услужливость, проявленную к Романовым со стороны отряда Временного правительства. И в дальнейшем, как ни просили арестованные, им не дозволялось покидать огороженную территорию губернаторского дома, а прогулки по Тобольску были категорически запрещены.

Один малоизвестный эпизод из жизни Царской семьи на пароходе у тобольской пристани – посещение старинной Абалакской обители – описал позднее с неприкрытым презрением известный уральский коммунист П. М. Быков: Пользуясь неожиданной остановкой, вежливые уполномоченные Временного правительства устроили увеселительную прогулку в Абалакский монастырь, находящийся вверх по реке, немного выше Тобольска^[46]. Здесь для семьи служили специальное богослужение, на котором она присутствовала, окруженная плачущими и вздыхающими богомольцами^[47].

В обществе, охваченном революционным безумием, всякая снисходительность или даже простая вежливость по отношению к Романовым вызывали у многих крайнее негодование. Незадолго до падения Временного правительства Тобольская городская дума сочла необходимым выступить с опровержением того, что местное население проявляет особые симпатии к Царской семье^[48]. Вероятнее всего, публичное отмежевание от заключенных было вызвано политическими соображениями. На самом же деле, по свидетельствам приближенных семьи, жители провинциального города, куда новые веяния проникали с замедлением, проявляли сердечную участливость к семье Романовых. Е. Эрсберг, служившая Царским детям, рассказывала: Население города относилось к Ним хорошо. Много разных приношений из провизии присылалось Им. Многие продукты присылал монастырь. Народ оказывал почтение Семье. Когда проходившие мимо дома видели кого-либо в окнах дома из Августейшей Семьи, кланялись и даже крестили. А раз одна старушка, проходя мимо дома, ругательски ругала солдат: «Проклятые, прохвосты», за то, что они держат под арестом Царскую Семью^[49].

Посильную помощь арестованным оказывали сестры местного женского монастыря, о чем свидетельствовала няня детей А. А. Теглева: Хорошо относились монахини к Ним. Они мыли прекрасно Их белье, присылали Им кое-какие продукты, варенье^[50]. Люди из других городов России, заинтересованные в спасении членов дома Романовых и желавшие помочь им материально, искали связи с Тобольском. Однако действия этих энтузиастов, как увидим позже, не могли увенчаться успехом.

В период сибирского заключения Царской семьи в стране произошел большевистский переворот. Большевики свергли Временное правительство, и узники перешли под контроль советской власти. Осенью 1918 года в посещаемую семьей Романовых городскую Благовещенскую церковь из Абалака была принесена чудотворная икона Божией Матери «Знамение»^[51], ежегодное прибытие которой в Тобольск в летнее время сопровождалось большой торжественностью. Новые власти тотчас усмотрели в этом событии проявление «контрреволюции». Быков пишет об этом следующее: Понадобилось вмешательство Совета, после настойчивых предложений которого икона «ушла» обратно в монастырь^[52]. Так заявляла о себе новая революционная власть, которая безжалостно вторгалась как в жизнь членов Царской семьи, так и в жизнь множества других людей необъятной России. Обосновывая насилие как «необходимость», Советы начали открытый повсеместный террор, и, предвозвещая его шествие, крупнейший большевистский вождь Троцкий провозгласил: Наша революция открывает новую эпоху крови и железа!^[53]

Однако в отличие от своих врагов Государыня Александра Федоровна хорошо понимала, что нет ничего нового под солнцем^[54], и смотрела на всё происходившее в России как на извечную борьбу добра и зла: Вообще хаос, кошмар, – писала Императрица, – но другие страны пережили такие времена в других столетиях, и вышли. Все повторяется. Ничего новаго нет^[55].

После октябрьского переворота положение арестованных изменилось, оно стало более стесненным, а отношение к ним – угрожающе враждебным. Кроме того, даже в Тобольске, где, казалось, существовала реальная возможность спастись бегством и еще оставалась надежда на помощь извне, за Царской семьей следовала измена тех, кто пользовался ее особым доверием. В их числе оказались тобольский священник Алексей Васильев^[56] и зять Григория Распутина Борис Соловьев. Последнего рекомендовала Александре Федоровне А. Вырубова, подруга Императрицы, чем и было обусловлено расположение к Соловьеву Царской четы. Васильев и Соловьев действовали сообща и, как доверенные лица Романовых, получали огромные суммы от почитателей семьи на улучшение ее содержания и организацию побега. Деньги по большей части присваивались двумя «доверенными», а от Царской семьи правда о спекуляции на их спасении, видимо, так и осталась сокрытой.

Татьяна Мельник (урожденная Боткина)^[57] в своих воспоминаниях писала, что из денег самое большее четвёртая часть достигала своего назначения^[58]. Муж Татьяны, подпоручик К. С. Мельник, сообщал: …жизнь моя в Тобольске и возможность видеться с людьми, бывшими ранее в заключении с Их Величествами, дали мне возможность убедиться в нечестности и предательстве Васильева и Соловьева. Мне достоверно известно, что они уверили, как Их Величеств, так и присылаемых от московских и петроградских организаций лиц, в том, что отряд для спасения Царской Семьи сформирован и что нужны только деньги, но мне также достоверно известно, что никакого отряда у них не было^[59].

Сын священника Алексея Васильева весной 1918 года посетил даже Патриарха и, получив его благословение на дело «спасения», привез в Тобольск деньги^[60]. Святейший Патриарх Тихон не мог и представить, что обратившиеся к нему «спасители» были, по сути, волками в овечьей шкуре^[61]. Единственным человеком, действительно имевшим возможность устроить тайный отъезд Августейшей семьи, был полковник Кобылинский, начальник отряда охраны, назначенный Временным правительством^[62]. Он не предпринимал никаких мер для побега Романовых, но относился к ним с почтением и сочувствием. Между тем отец Алексей Васильев периодически оговаривал Кобылинского перед Царской семьей – и шансом на спасение так никто и не воспользовался. Зная все эти обстоятельства, Татьяна Мельник считала священника Васильева одним из виновников гибели Царской семьи.

Подпоручик Мельник, давая показания, сообщил о нем такие факты: Мне известно о том, что Государыня передала четырнадцать тысяч денег священнику Васильеву, который просил эти деньги, а для какой цели – неизвестно. Священник Васильев, напиваясь пьяным, рассказывал всем о том, что им организовывается увоз Царской Семьи. В Тобольске усиленно распространялись неизвестно кем слухи о том, что там существует организация в триста человек офицеров, предназначенных для увоза Царской Семьи. Слухи эти нервировали местный «совдеп» и были причиной многих телеграмм «совету народных комиссаров» о том, что дело охраны Царской Семьи в Тобольске не совсем благополучно. Я уверен, что эти слухи были одной из главных причин перевода Царской Семьи из Тобольска в Екатеринбург и исходили от Соловьева и Васильева^[63].

Покидая Тобольск, Царственные страстотерпцы не знали, куда их увозят и что ожидает их в будущем. До окончания земной жизни им оставались считаные дни – самые трудные и страшные, – те, что будут пережиты в Екатеринбурге – городе, с которым к 1918 году оказались связаны и судьбы тех, кто так или иначе был причастен к решению участи России ХХ столетия.

В марте 1918 года в Екатеринбурге, во 2-й городской тюрьме находился в заключении бывший министр Временного правительства князь Г. Е. Львов. Всего лишь год назад он подписывал постановление об аресте Николая II и Александры Федоровны, а в апреле 1917 года на заседании Четырех Дум восклицал: …да не смутятся робкие сердца перед русской свободой! Свобода, я в тебе никогда не усумнюсь^[64]. Вспоминал ли князь эти слова в екатеринбургской тюрьме теперь, когда Уральская областная ЧК обвиняла его самого в «контрреволюционной деятельности» против советской власти, в том числе и «в заговоре» с целью освобождения Царской семьи? Он вышел из тюрьмы в начале июня 1918 года и, едва избежав смерти, эмигрировал. Всю оставшуюся жизнь в изгнании Львов тосковал по России, окончив свои дни во Франции^[65].

В Екатеринбурге постигла смерть Всероссийское Учредительное собрание – надежду русских демократов. В ноябре 1918 года стены старого епархиального училища уральской столицы приютили последнее открытое пленарное заседание членов съезда учредиловцев. После Омского переворота они, не видя ясно, откуда грядет наибольшее для России зло, вступили на путь непримиримой борьбы с адмиралом Колчаком. Текст распространяемого ими в Екатеринбурге воззвания гласил: …напрасно реакционеры и монархисты надеются на успех своих преступных замыслов. Не одни социалистические партии, но вся демократия, все честные и любящие родину граждане не допустят возврата к прошлому, к восстановлению монархии, каким бы не назывался самодержец: Николай II, Михаил II или Колчак I^[66]. За свое ослепление учредиловцы заплатили жизнью. Ф. Ф. Феодорович, депутат Учредительного собрания, возглавивший в Иркутске восстание против Верховного правителя, арестовавший Колчака и выдавший его большевикам, так и не нашел у них покровительства, он умер опальным, в ссылке^[67]. А в дальнейшем большевики истребили всех примкнувших к ним и вступивших в РКП(б) учредиловцев. Так, член Учредительного собрания Е. Е. Колосов, перешедший на сторону большевиков и боровшийся с Колчаком, расстрелян коммунистами в 1938 году: по иронии истории он был убит в тюрьме города Омска – бывшей столице Колчака^[68].

К месту гибели Царской семьи имели отношение не только представители антибольшевистского лагеря, но и вершители судьбы Романовых – большевики, связанные с Екатеринбургом своим тюремным прошлым. В 1912 году после ареста сюда сослали в административную ссылку Я. Юровского, в 1913 году здесь был арестован и содержался в тюрьме Филипп (Шая) Голощекин. После Февральской революции в Екатеринбург приехал Яков Свердлов и проживал в апреле 1917 года на квартире Юровского. С Уралом Свердлова сближала прежняя революционная деятельность: после революции 1905 года Свердлов отбывал в Екатеринбурге срок наказания. Сидевших по общему делу боевиков и уголовников он «доучивал» в камере, и, видимо, в связи с этим его переводили из одной тюрьмы в другую.

За поведением Свердлова в екатеринбургской тюрьме наблюдал социал-демократ, марксист, Н. А. Чердынцев, оставивший дневниковые записи. Он поражался жестокости Якова и низости его ума и сердца. Одним из любимых развлечений Свердлова в камере была охота на крыс, которой он и руководил: крыс, пиная сапогами, сталкивали в отхожее место или «казнили» через повешение. С того времени за Свердловым закрепилось прозвище Яшка-х улиган^[69]. Тогда никто не мог и предположить, что имя этого «хулигана» войдет в историю^[70].

Государь Николай II глубоко страдал, предчувствуя надвигающуюся смерть, и ехать в Екатеринбург не хотел. В своих сдержанных, кратких дневниковых записях он по этому поводу почти ничего не отметил, однако свидетельство о его отношении к революционной Уральской столице сохранилось. Прапорщик отряда особого назначения охраны Царской семьи П. М. Матвеев, сопровождавший Николая II в последней поездке, в записках-воспоминаниях передает свой разговор с Государем, состоявшийся при приближении к Екатеринбургу:

В это время вижу, Николай Романов выходит из купе… <…> …Обращается ко мне и говорит: «Простите, Петр Матвеевич, я у Вас без разрешения отломил кусок черного хлеба». Я предложил Романову белой булки, которую ребята купили на одной из станций, т. к. знал, что горбушка хлеба, лежащая на столике нашего купе была суха до последней степени и ее уже несколько раз собирались выбросить на станции собакам.

Но я посмотрел на Романова и увидел, что он сильно взволнован и грызет корку наверно больше от волнения.

Надобно вообще заметить, что после поворота поезда со станции Любинской в противоположную сторону, Романов все время явно волновался и по-видимому не мог найти себе места. И хотя действительная причина от него скрывалась, а поворот поезда был объяснен случайным повреждением одного из железнодорожных мостов на прежнем пути, очевидно Романов догадывался, что его везут уже не в Москву^[71].

Поезд стал замедлять ход. Романов вдруг меня спрашивает: «Петр Матвеевич, этот вопрос определенно решен, что я останусь в Екатеринбурге?» Получив от меня утвердительный ответ, он сказал: «Я бы поехал куда угодно, только не на Урал». Я ему тогда задал вопрос: «А что же, Николай Александрович, не все ли равно, ведь в России везде Советская власть». Но на это он мне сказал, что все-таки остаться на Урале ему очень не хочется и, судя по газетам, издающимся на Урале, как например по «Уральской рабочей газете», Урал настроен резко против него^[72].

В воспоминаниях Матвеев описал происшедший в дороге случай, который ему, революционно настроенному охраннику, показался смешным:…при пересадке еще произошел один маленький курьез: когда Романов высаживался из подводы, крестьянин, по-сибирски «челдон», правивший лошадью, каким-то образом узнал, что он вез на своей подводе бывш. царя. Выходя из кошевы, Романов подошел к везшему его крестьянину и спросил: «Что же, дядя, лошадки-то эти твои?» Тот снял шапку и низко поклонился, а на глазах у него были слезы. Он ответил: «Да, царь-батюшка, это лошадки-то мои, вот господь привел провести Вас на моих родных». Романов поблагодарил и пошел садиться на другую подводу.

Я подошел к этому крестьянину и спросил: «Что же ты, старый, плачешь-то». Он мне ответил: «Что, как же, батюшка, мне не плакать, ведь смотри, вот господь привел провести на моих-то лошадках самого царя-батюшку». Эх, темнота деревенская, когда ты наконец вполне сознаешь, каким злом является царское самодержавие^[73].

Подкупающая простота деревенского мужика обескуражила Матвеева. Но проявление столь искренней, благоговейной любви, так редко встречавшейся в последние дни заточения Государя, этот сочувствовавший большевикам охранник мог расценить только как «политическую отсталость». При большевиках любое проявление внимания, даже просто корректное отношение к бывшему правителю России было небезопасным: это могло поставить в разряд врагов новой власти кого угодно, даже самых преданных ей революционеров. Так, комиссар Яковлев^[74], вывозивший по заданию Москвы членов Царской семьи из Тобольска в Екатеринбург, приобрел себе репутацию ни много ни мало царского «верноподданного» и «германского агента» именно за относительно учтивое обращение с арестованными Николаем II и Александрой Федоровной. Исполнителем «воли немецкой власти» считал Яковлева и следователь Н. А. Соколов, хотя следственные материалы не давали оснований для такого вывода^[75]. В своих постановлениях в качестве аргумента Соколов неоднократно подчеркивал: …ввиду данных предварительного следствия, коими выясняется поведение комиссара Яковлева при Августейшей Семье… <…> …Видно, что обращение его с Государем Императором носило характер почтительности^[76].

Почтительность, как известно, никогда не была свойственна большевикам, из-за нее со времен гражданской войны и возникли легенды об «агенте Германии», «интеллигентном комиссаре», «дворянине» или «морском офицере» Яковлеве. Тем не менее неблагородное происхождение посланника большевистского Центра (Яковлев был выходцем из крестьянской семьи) заметили многие из окружения Николая II. Например, Сидней Гиббс говорил Соколову: Яковлев не показался мне интеллигентным человеком, а интеллигентным матросом^[77]. И Александра Теглева считала, что он производил впечатление человека полуинтеллигентного^[78]. Однако наиболее точно определил социальное происхождение загадочного комиссара и охарактеризовал его нрав лакей Цесаревича Сергей Иванов: Яковлев, по-моему, человек не «привилегированный». Он мне казался рабочим, но из развитых^[79]. А вот в момент отъезда, – говорил опытный Царский слуга, –