От автора

В июле 1991 года вблизи Екатеринбурга на старой Коптяковской дороге, в районе, где она пересекает местность под названием Поросенков лог, производилось вскрытие захоронения, в котором были обнаружены костные останки девяти человек с признаками насильственной смерти.

Это событие, происшедшее на рубеже двух исторических эпох в России и впоследствии ставшее известным всему миру, оказалось, однако, расцененным по-разному, и по сей день оно вызывает сложную, неоднозначную реакцию как в нашей стране, так и за рубежом.

Что в действительности предшествовало вскрытию тайного захоронения? Что за ним последовало? Каково его истинное значение? Эти и многие другие вопросы до сих пор считаются открытыми.

Без преувеличения можно сказать, что ответы на них наиболее важны для Русской Православной Церкви, причислившей несколько лет назад Государя Николая II и его семью к сонму новомучеников. Для большинства православных людей остается неясным, как относиться к останкам, упокоенным в 1998 году в Петропавловском соборе Санкт-Петербурга. Многим представляется, что всё тайное о гибели Царской семьи станет явным только когда-нибудь в будущем. А между тем уже на сегодняшний день достаточно не только естественнонаучных фактов, но и исторических доказательств для того, чтобы Церковь могла разобраться в этом вопросе с полной определенностью. И разобраться необходимо ради восстановления исторической правды, неведением которой попирается память святых.

Следователь Н. А. Соколов в своей книге «Убийство Царской Семьи» очень точно заметил: «Скорбные страницы о страданиях Царя говорят о страданиях России». Поэтому надлежит снова и снова обратиться к ним терпеливо, трезво и взвешенно, как к неотъемлемой части летописи мученичества православного русского народа в ХХ веке.

Сегодня едва ли возможно искреннее покаяние за наше прошлое, к которому мы все так или иначе причастны, без его верного осознания и извлечения из него уроков. Без достойных же плодов покаяния русского общества сомнительно не только его настоящее, но и будущее.

Глава 1

Яков (Янкель) Юровский, организатор и руководитель расстрела Царской семьи, впервые увидел будущего императора Николая II в 1891 году в городе Томске. Двадцатитрехлетний Цесаревич возвращался через Сибирь из кругосветного путешествия, которое прервалось из-за покушения на него в Японии. В то время будущему цареубийце Якову было всего тринадцать лет. Даже спустя годы он вспоминал это «первое знакомство» всё еще с чувством зависти: Все ждали и готовились к встрече наследника престола.

Я тогда уже учился часовому ремеслу. Видя все эти приготовления, они меня захватили, хотя особенной тяги видеть наследника как будто не было. Ребята готовились влезать на крыши, чтобы видеть наследника. Я думал, что если увижу, никуда не лазая, то посмотрю, а если не увижу так что же?

В назначенный день наследник Николай приехал.

Магазин, где я учился часовому делу, был на Почтамтской улице, на самой большой улице города, которая вела к губернскому дому. Таким образом я имел возможность наблюдать из окон и ворот дома, как проезжала процесия. Помню как сейчас, наследник с маленькими бакенами, красивый. Кругом много крестьян на лошадках, с мешками за плечами.

<…> Наследника в Томск, то есть последний перегон, вез один содержатель постоялого двора – еврей, который на тройке вороных и примчал наследника в город. Вызвало тогда немало разговоров, что наследник решился ехать на еврейских лошадях и еврей сам же управлял этой тройкой. Тогда же рассказывали, что наследник пробовал у этого еврея приготовленный еврейский пряник и другие кушанья.

Торжество было огромное. Все предавали огромное значение тому, что в момент проезда наследника погода стояла замечательная, что когда наследник выходил на балкон губернаторского дома, дождик только взбрызнул и уложил пыль, и день был превосходный. Везет же таким великим людям как наследник. Таково было мое первое знакомство с царствующим домом и Николаем^[16].

Однажды в праздничный день, когда за семейным обедом возник разговор о царях, Яков, подросток пятнадцати-шестнадцати лет, поссорился со своим отцом. Отец был довольно строгий, – писал об этом Юровский, – и не терпел возражений со стороны детей. Он восхвалял Николая Первого, что тот, дескать дубинкой умел учить народ. Я не выдержал и вступил в спор, что ничего хорошаго в Николае не было и уж ежели было что хорошее так это в Александре Втором: крестьян освободил и не такой грубый, разсказывают, каким был Николай.

Отец не выдержал. Пустил в меня вилкой. Я ушел и целых два дня дома не был.

Вот как я познакомился с царствующим домом и с живыми и с покойниками.

Отец то думал, что он пускает в меня вилкой-то, а это наверное Первый Николай из могилы хотел было запустить: шалишь, брат: не те времена…

А потом у меня жизнь вышибла и даже желание говорить о царях: враги, кровопийцы, угнетатели...^[17] Детская зависть и непокорство переросли у Якова в непримиримую ненависть. Он стал революционером и, по словам Г. П. Никулина – одного из участников цареубийства, превратился в подлинного, твердокаменного и принципиального большевика^[18].

В следующий раз Юровский встретится с Николаем II уже при иных обстоятельствах. Это случится в Екатеринбурге в 1918 году, когда, как напишет он впоследствии, царь был у нас на замочке^[19]. А более чем за год до их встречи произошло событие, оказавшееся предзнаменованием будущей расправы народа над своим Царем именно в этом городе.

26 апреля [1917 года] в Екатеринбурге остановился на днёвку проходящий на фронт эшелон с тысячей солдат-сибиряков. Сперва они строем с красным знаменем пошли на Верхне-Исетскую площадь. Потом стали расходиться по городу, везде сбивая магазинные вывески с гербами. В зале городской думы выдирали царские портреты из рам, заодно и портреты городских голов. Чугунный бюст Александра II выбросили на улицу, там разбили о мостовую в осколки. Служащие городской управы разбежались. На плотине солдаты никак не могли сорвать с памятников бюсты Петра I (основателя горного дела на Урале) и Екатерины I (основательницы города). Тогда пошли в мастерские, добыли инструменты. Туда же отнесли снятые бюсты и разбили их под паровым молотом. В музее Уральского общества любителей естествознания – уничтожили статуи и портреты семьи Романовых. К солдатам примкнула толпа любопытных. Сделали попытки свернуть памятник Александру II на Кафедральной площади^[20], но неудачно. Тогда на монумент надели рогожу. С проходящих чиновников срывали фуражки и уничтожали кокарды. Магазины закрылись. С рынка исчезли и торговцы и покупатели. Заводы стали бросать работу. Около памятника под рогожей – до вечера шли митинги^[21].

Подобное отношение солдат и рабочих к монаршей власти в то время было явлением вполне обычным. В Петрограде после Февральской революции рабочие выдвинули требование предать смерти «бывшего царя». Впервые оно прозвучало вслед за отречением Государя от престола. Министр юстиции Александр Керенский в показаниях следователю Н. А. Соколову, который с 1919 года вел расследование убийства Царской семьи, засвидетельствует: Крайне возбужденное настроение солдатских тыловых масс и рабочих Петроградского и Московского районов было крайне враждебно Николаю. Вспомните мое выступление 7 марта в пленуме Московского совета. Там раздались требования казни Его, прямо ко мне обращенные. Протестуя от имени правительства против таких требований, я сказал лично про себя, что я никогда не приму на себя роли Марата. Я говорил, что вину Николая перед Россией рассмотрит беспристрастный суд^[22].

Не желая смуты в своем народе и опасаясь пролития напрасной крови, Николай II под давлением революционных настроений отказался от власти. В дневниковой записи Императора от 2 марта 1917 года можно прочесть: Нужно мое отречение. <…> …Пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте в спокойствии нужно решиться на этот шаг. Я согласился^[23]. Акт отречения Николая II был воспринят в правительственных и военных кругах как «великая внутренняя победа». Он вызвал ликование во всех слоях населения. В. П. Аничков^[24] писал о всеобщем антимонархическом настроении, охватывавшем Россию: В то время огромное большинство русского народа радовалось отречению Императора от престола. По крайней мере я не встречал человека, который бы нашел в себе мужество не приветствовать этого акта^[25]. Но сам Император до последних дней своей жизни сожалел об этой бесполезной жертве. Государь отрекся от Престола, – вспоминал позже учитель Царских детей С. Гиббс, – потому что думал, что так будет лучше России. А вышло хуже. Он этого не ожидал. И от этого Он страдал^[26].

Лишь только Николай II отрекся от престола «во имя России», как он, именуемый теперь просто гражданином Романовым, был арестован по подозрению в предательстве Родины. В Петроградской городской думе в одном из публичных выступлений сообщалось: Бывшего императора Николая II держат изолированным, чтобы он не выдал наших государственных тайн Германии^[27]. Обвинения предъявили и Александре Федоровне. Расследованием так называемого «дела измены» занимался один из отделов Чрезвычайной следственной комиссии, созданной по постановлению Временного правительства. А итоги ее деятельности были доложены непосредственно А. Ф. Керенскому. Давая в 1920 году показания следователю Н. А. Соколову, на вопрос о результатах работы комиссии он отвечал: Рабочий аппарат ее составляли судебные следователи, товарищи прокуроров и адвокаты, имевшие наибольший опыт. <…> Судебным следователем, производившим расследование о роли Николая, Александры Федоровны и Ее кружка, был Руднев. <…> Он был привлечен к работе в комиссии как талантливый и энергичный следователь, как его мне рекомендовали члены комиссии, сходившиеся, кажется, все в такой оценке. Рудневу было дано определенное задание: он должен был обследовать роль Николая II и Царицы по вопросу о наличии в Их действиях 108 ст. уголовного уложения, т. е. государственной измены. В результате работы комиссии в этом направлении мне было доложено, что в действиях Николая II и Александры Федоровны комиссия не нашла этого преступления. Об этом я тогда же докладывал и Временному правительству^[28].

Судебный следователь В. М. Руднев к Царской семье сначала относился предвзято, но совершенно изменил свое мнение после ознакомления с письмами, свидетельскими показаниями, протоколами. Надо сказать, что при производстве расследования он лично для себя снимал копии со всех документов. Руднев настолько уверился в непричастности Царской четы к измене, что даже намеревался отдать эти копии для публикации, не делая к ним никаких комментариев. Рукописный документ, составленный им на основе всех собранных свидетельств, впоследствии оказался в материалах дела, которое вел Н. А. Соколов. Читая его сводку, – отметил следователь, – видишь, что даже самая постановка вопроса об «измене Царя и Царицы» у Руднева невозможна. Он не только не нашел намека на нее, но и пришел к выводам, как раз обратным…^[29]

Несмотря на немецкое происхождение, Государыня, как истинно русская по образу мыслей, относилась к немцам как к своим врагам. В одном из писем Александры Федоровны есть следующие строки: Но моя Родина – Боже мой, как я ее люблю всем моим существом, и ея страдания причиняют мне настоящую физическую боль. И кто заставляет ее (Россию) страдать, кто проливает кровь?…ея собственные сыновья. Боже мой, какой это невероятный ужас. А кто враг? Жестокий немец… <…> … Хуже всего то, что он отбирает все, как во времена Царя Алексея Михайловича^[30]. Брестское соглашение большевиков с немцами нанесло Царской семье тяжелейший удар. Предательский мир с Германией представлялся Государю и Государыне крушением всех надежд: он обнаруживал совершенную бесполезность отречения Николая II от власти и вызывал горечь сознания того, что немцами вырвана из рук России ее близкая победа.

Пьер Жильяр, преподаватель французского языка у Царских детей, оставил свидетельство о том, как было воспринято Николаем II Брестское соглашение: Однако, как ни старался владеть собой Государь, при всей его выдержанности, он не мог скрыть своих ужасных страданий, которым он подвергался преимущественно со времени Брестского договора. С ним произошла заметная перемена. Она отражалась на его настроении, духовных переживаниях. Я бы сказал, что этим договором Его Величество был подавлен, как тяжким горем.

В это именно время Государь несколько раз вел со мной разговоры на политические темы, чего он никогда не позволял себе ранее. Видно было, что его душа искала общения с другой душой, чтобы найти себе облегчение. <…> На Брестский договор Государь смотрел… как на измену России и союзникам. Он говорил приблизительно так: «И они смели подозревать Ее Величество в измене? Кто же на самом деле изменник?»^[31].

В начале 1918 года Императрица в одном из своих писем размышляла: Бог знает, что творится. <…> Немцы у Пскова. Мир будет заключен на самых ужаснейших, позорных, гибельных для России условиях. Волосы дыбом становятся, но Бог спасет. Увидим Его справедливость. По моему, эта «заразительная болезнь» перейдет в Германию, но там будет гораздо опаснее и хуже…^[32] История показала, как быстро исполнились ее слова. Через несколько месяцев после гибели Николая II и его семьи эпидемия революции вспыхнула в Германии и смела с престола императора Вильгельма, искавшего гибели русского Царя. Вильгельм отрекся от власти и покинул страну.

В другом письме Императрица писала: Тяжело, тяжело ничего не знать, что там творится. Боже, умилосердствуй и помоги, спаси. Но душа не унывает, чувствует свыше поддержку, солнце за тучами светит. <…> …Верим, Родина молодая, перенесет эту страшную болезнь и весь организм окрепнет, но если так все кончится, тогда через несколько лет будет новая война…^[33] Не ошиблась Александра Федоровна и в предположении о неизбежности столкновения России с Германией: через двадцать с лишним лет началась новая война с немцами – Великая Отечественная.

В России 1917 года, опьяненной идеей «всемирного интернационала», само слово «патриотизм» вызывало презрение и злобу, в человеческих умах смешались все понятия о чести и бесчестии, измене и верности. Но разве не в испытании познается всякий человек? Императрица Александра Федоровна, не отделяя себя от страданий своего народа, выпавшие на ее долю испытания выдержала с большим достоинством^[34]. Ее сердце было проникнуто удивительным чувством глубокого патриотизма и любви к своей новой Родине. Находясь в Тобольске, Императрица говорила доктору Боткину: Я лучше буду поломойкой, но я буду в России^[35]. А Пьер Жильяр засвидетельствовал следующий случай, характеризующий Александру Федоровну в заключении. Однажды, узнав из газет об одном из секретных пунктов Брестского договора, предусматривавшего переселение Царской семьи в какую-либо из нейтральных стран, Государыня возмутилась: …я предпочту умереть в России, чем быть спасенной немцами. Такое отношение к германцам, – заявлял Жильяр, – по моему глубокому убеждению, не было рисовкой или притворством, так как было слишком искренним и проявлялось в тесном семейном кругу, когда не было смысла и цели быть неискренним^[36].

Большинство писем Императрицы из заключения наполнено переживаниями о судьбе России: Вам всем плохо и Родине!!! Это больнее всего и сердце сжимается от боли – что в один год наделали. Господь допустил – значит так и надо, чтобы поняли и глаза открыли на обман и ложь. <…> …Ранено то, что в нас есть самаго дорогого и нежнаго – разве не так? Вот мы и должны понять, что Бог выше всего и что Он хочет через наши страдания приблизить нас к Себе^[37].

Вера – вот что отличало взгляды Александры Федоровны от взглядов многих ее современников, верой дышат все письма Императрицы-узницы, говорящие о том, что ниспосланные ей страдания не только не охладили и не ожесточили ее душу, но и возвысили: Боже, как родина страдает! – писала она. – Бедная родина, измучали внутри, а немцы искалечили снаружи…^[38]

Будет что-то особенное, чтобы спасти. Ведь быть под игом немцев – хуже татарскаго ига. Нет, такой несправедливости Господь не допустит и положит все в мере. Когда совсем затоптаны ногами, тогда Он Родину поды мет. Не знаю, как, но горячо этому верю. И будем непрестанно за Родину молиться. Господь Иисус Христос, помилуй меня, грешную, и спаси Россию…^[39]

Когда все это кончится? Когда Богу угодно. Потерпи, родная страна, и получишь венец славы. Награда за все страданья. Бывает, чувствую близость Бога, непонятная тишина и свет сияет в душе. Солнышко светит и греет и обещает весну. Вот и весна придет и порадует и высушит слезы и кровь, пролитыя струями над бедной родиной. Боже, как я свою родину люблю со всеми ея недостатками!^[40]

Ничего новаго не знаю – сердце страдает, а на душе светло, чувствую близость Творца Небеснаго, Который Своих не оставляет Своей милостью^[41]. Не забытой милостью Божией Августейшей семье в полной мере пришлось испытать и клевету и предательство. Их оставили почти все. Карл Ярошинский, финансировавший в период войны Царскосельский лазарет и санитарный поезд Ея Величества, вспоминал: Когда произошел переворот и Царская Семья находилась в Царском… никто тогда, даже из самых приближенных к Ней лиц, не хотел идти к Ней, кроме одного священника, который был в составе названного мною санитарного поезда^[42]