Она готова была ринуться за сыном сейчас же. Поначалу хотелось обнять и мужа, но тот держался отчужденно, так что от этого пришлось отказаться.

– Степа…

– Да, где мой сын?

Мой. Не наш. Нет никакого «наш» больше, Ольга это поняла.

Мой сын. Твой сын.

– Где мой сын? –  повторила она.

Андрей опустил голову.

Отчего-то тело Ольги начало неметь. Это было так ощутимо: сначала свело в груди, потом отказали руки, шея, голова. Тяжелый камень опускался все ниже и ниже. Сейчас дойдет до ног и обрушит Ольгу на пол. Внутри зарождался страх, но женщина отчаянно давила его.

– Тебе лучше сесть, –  сказал Андрей и жестом указал на пуф у двери.

Глубже в квартиру он не собирался ее пропускать.

Страх уже хватал за горло, хотелось выпустить его наружу, прокричав:

– Аааааааааа-аааааа!

Ольга рухнула на пуф. Андрей медленно закрыл за ней дверь. Затем уставился в дальнюю точку в конце коридора и сказал:

– Степы больше нет.

Страх задушил Ольгу. Внутри все обвалилось.

– То есть как нет?

Мелкие молоточки застучали в голове: «Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда. Неправда».

– Неправда, –  сказала Ольга вслух.

– Он выпал из окна, –  продолжил Андрей. – Десятый этаж. Смерть мгновенная.

Ее Степашка, ее сынок умер.

Умер. Какое ужасное, какое жестокое слово, как больно оно хлещет по щекам, как беспощадно режет пополам. Сына больше нет. Больше никогда не слышать его смех. Больше никогда не видеть его улыбку. Больше не успокоить его слезы.

Ничего больше нет.

– А ты где был? –  дрожащим голосом спросила Ольга.

Словно это имело сейчас значение. Словно ответ на этот вопрос вернет ее сына. Степы больше нет, и какая, к черту, разница, где находились в момент его падения все остальные!

– На кухне, –  вздохнул Андрей. – Варил ему кашу. Оль, я не хочу это обсуждать. Я нахожусь под следствием, я не могу выходить из дома. Я считаюсь преступником, потому что по моей вине умер мой же сын. Я недоглядел и теперь не имею даже права нормально страдать, потому что убийца – я, а убийцы не плачут по своим жертвам.

По его вине.

Но что, если виноват не Андрей, а Ольга?

Это она надолго оставила сына одного. Бросила его. Ушла и не вернулась. И ничего не сказала, а Степа наверняка ждал. Каждый день ждал, каждую минуту. Он так соскучился по матери, что залез на окно и стал смотреть, не идет ли она домой, не возвращается ли из такого далекого магазина с ненужными уже батоном и молоком? Что, если по улице в тот момент шла очень похожая на Ольгу женщина, мало ли их таких ходит, в черных штанах и черной куртке? Что, если Степа высунулся наружу, чтобы как можно громче крикнуть: «Мама!»

И с этим криком летел до самой земли. И умер, думая, что мама наконец вернулась.

Все стало окончательно чужим: эта квартира, этот дом, Андрей. Он больше не муж ей.

Теперь уже точно.

И Ольга ушла от Андрея во второй раз.

Теперь уже навсегда.

* * *

Утро снова хмурое, словно тоже не выспалось.

Ольга села на неудобной кровати, свесила ноги, поболтала ими в воздухе, перестала болтать – слишком беззаботно, слишком не по ситуации, опустила ноги на пол, потянулась за юбкой, повертела ту в руках, словно увидев впервые, натянула юбку, натянула кофту.

– Жрать будем или как? –  гаркнул вдруг мужчина.

Но гаркнул как-то неуверенно: начал громко, требовательно, а последнее «или как» зажевал, почти проглотил, будто к концу фразы засомневался.

Ольга нахмурилась: вечно эти требования, вечно эти недовольства.

Она вышла, задумчиво уставилась в окно, лишь бы на соседа не глядеть – до того опротивел.

За окном все еще зима. Неужели она надеялась увидеть там нечто другое? Не белую землю, утыканную мертвыми стволами деревьев. Не окно полностью в инее. Боже! Она ж морозные узоры на стекле только вот тут увидела впервые за много лет. На городских стеклопакетах мороз не рисует. Брезгует.

А помнится, в детстве встанешь поутру, подбежишь к окну и ну рассматривать картинку: вот тут ледяная волна застыла, под ней морские ежи понатыканы, а над волной завитки облаков, из которых идет снег. На окнах же избы узор хаотичный, бессмысленный и не столь красивый, как в детстве. Как ни всматривайся, не найдешь ни волны, ни морских ежей, ни облаков. Ни-че-го.

Может, они остались в детстве?

Ольга вздохнула, накинула фуфайку и отправилась на улицу.

– Ты куда? –  окрикнул ее мужчина. – А завтрак мой где?

Но женщина его словно не слышала.

Он вскочил из-за стола, опрокинул с грохотом табурет и побежал за Ольгой.

Что это ей вздумалось?

Мужчину трясло, не от холода – от злости: как это посмела она не накормить его, не поставить с легким поклоном перед ним тарелку с яичницей и чашку горячего чая! Отправилась по своим делам. Да какие у нее могут быть дела? Что, распорядок позабыла, нахалка?

Ольга дошла до того места, где вчера они обнаружили труп, упала на колени и стала смахивать с мертвеца свежий снег. Пожалела сперва, что не взяла варежки – поторопилась. Как теперь без них до трупа дотрагиваться? Но с первым же прикосновением к холодной и гладкой мертвой коже поняла, что ей безразлично. Никаких эмоций. Никакого неприятия. Все равно. Все ровно. Это как сосульку трогать: чуть щиплет кожу, долго не подержишь, но в целом ничего особенного – отпусти, на руки подыши, согрейся и вновь возьмись.

Мужчина наблюдал за Ольгой.

Она же, наскоро очистив труп, поднялась, обошла тело кругом, чуть постояла справа, чуть поторчала слева, нагнулась, попыталась взять мертвеца за руки, но те закоченели и не давались – не хотели прерывать посмертную свою молитву.

Тогда Ольга подхватила мертвеца за подмышки, задержала дыхание, что было лишним, потому как от трупа не пахло, совсем-совсем, разве что морозной ночью да ледяным днем. Мертвец доверчиво уткнулся Ольге в грудь. Про доверие, конечно, Ольга выдумала. Вряд ли у трупа есть чувства.

Мертвец уткнулся Ольге в грудь, и в этом не было ничего романтичного. Скорее, наоборот. И было бы странно считать сей момент особой близостью живой и мертвого, но тем не менее Ольга чувствовала именно это. Словно какая-то благодарность исходила от трупа. Ольга и ее выдумала, но правда же – никто не хочет быть брошенным посреди дороги даже после смерти.

– Ты что делаешь? –  мужчина наконец ринулся к Ольге.

Но что он может? Вырвать мертвеца у нее из рук? Толкнуть в снег? Глупости какие. Да и потом, соседка правильно поступает: труп с тропинки нужно убрать.

Мужчина остановился.

Освободив мертвеца от нападавшего на него за ночь снега, Ольга вспомнила, что вторая его половина замурована в землю. Женщина проползла по сугробу к сараю – к нему мужчина вчера не успел расчистить дорожку, отвлекся на мертвого гостя, –  с трудом открыла дверь, проскользнула внутрь. Окинула взглядом внутреннее: не тут ли сосед спрятал орудие убийства? Нет, ничего подозрительного. Женщина обшарила углы, нашла маленькую острую лопатку и по своим же следам, но все равно утопая, загребая валенками колкий снег, вернулась к трупу.

Больше часа возилась Ольга с ногами мертвеца, пытаясь вырвать того из заточения. Сначала пришлось продолбить не толстый, но крепкий слой льда, потом буквально разбивать землю. К счастью, тело находилось неглубоко, так что вскоре удалось разворотить холодный плен и вызволить труп.

Пришлось чуть ли не вырывать его из ледяных объятий мерзлой земли.

Ниже пояса мертвый мужчина – теперь точно мужчина – тоже оказался голым. Может, он и умер от переохлаждения? Но где же тогда его одежда? Вряд ли кто-то в здравом рассудке станет разгуливать нагишом по зимнему лесу.

Кто его раздел?

Ольга вновь схватила мертвеца под мышки и поволокла.

Мужчина посторонился, уступая странной парочке дорогу. Соседка какую-то дикость удумала. Куда она его тащит? Отпнула бы с дороги, да и достаточно. Похоронить по-человечески все равно не выйдет. Устроить вскрытие – ума не хватит.

Женщина подтащила труп к дому, свалила прям под окнами, повозилась с ним, пытаясь поровнее уложить ледяные костлявые ноги мертвеца.

Мужчина встал за спиной соседки, дышал глубоко, будто себя успокаивая: вдох – глубже, медленный вы-ыдох.

– Ты зачем это делаешь?

Женщина оставила труп в покое, вытерла со лба несуществующий пот – на таком морозе да с ледяным телом в руках не вспотеешь – и бухнулась на скамейку.

Какая прекрасная тишина! Идеальный зимний день посреди марта. Только мрачный немного. Нет, в этих краях весна никогда не настанет. Можно не ждать.

Вот в городах зиму прогоняют: дворники долбят на тротуарах лед, самосвалы вывозят остатки сугробов с шоссе подальше в пригород. А горожане обращают лица к небу, словно весна оттуда спустится: «Давай-давай, приходи уже, растопи наши снега, протеки ручьями, мы тут тебе уже подсобили маленько». В деревнях же зима задерживается на подольше, сидит, нахохлившись в поле, и ворчит:

– Не прогоните, не уйду!

Можно не жечь чучела Маслениц – бесполезно.

В лесу же зима и вовсе словно всегда живет. Не уходит отсюда, властвует вовсю. И будет им вечная мерзлота, и не успокоятся бесконечные ветра, и умрут они в этих глубоких снегах.

Ольга всматривалась в серое низкое небо: ну хоть бы крошечный клочок того высокого, звенящего, голубого весеннего показался. Нет – сомкнулись тучи, нависли над избой, густеют. Накроет скоро снова метелью.

Женщина сидела на скамейке, труп лежал возле ног ее – странное свидание. Мужчина пристроился рядом. Рядом с Ольгой, разумеется, не с мертвецом.

– Зачем ты это сделала? –  повторил сосед в третий раз.

Уже настойчиво, не отвяжешься.

– Мне стало его жалко, –  вздохнула Ольга как-то театрально, точно немного издевалась над мужчиной.

– Жалко? Но он же мертвый! –  возмутился тот. – Кого тут жалеть-то?

– А если бы ты умер, я ни на что не намекаю, если бы ты умер, ты бы что выбрал: лежать посреди тропинки или чтобы тебя похоронили с почестями?

Мужчина, не задумываясь, ответил:

– Похоронили, конечно.

И добавил:

– Можно и без почестей.

– Вооооот, –  протянула Ольга. – И я о том. Похоронить его надо.

– Обязательно для этого было под окна тащить? –  мужчина указал рукой на путь Ольги и мертвеца. – Можно ж было прям там это сделать.

– А скажи мне, милый мой, –  Ольга опять осмелела. Никогда она не называла мужчину «милым моим», да еще и с такой интонацией, словно тот в чем-то перед ней провинился. – Ты можешь прокопать хотя бы на метр в глубину землю, промерзшую до самого ядра?

Он хотел ответить, что ближе к ядру точно не мерзлота, но вместо этого ответил коротко:

– Нет.

– Вот и у меня нет, –  развела Ольга руками. Все еще театральничала. – Поэтому, пока мы не придумаем, как этого бедолагу похоронить, он будет лежать здесь. Это и нам напоминание, и ему спокойствие.

– Да ему и так спокойнее некуда, –  буркнул под нос мужчина.

Не нравилось, ох, как не нравилось ему все это: труп во дворе, труп под окнами, Ольгина неожиданная смелость. Словно надвинулось нечто, готовое стереть здешнюю тишину, снести установившийся посреди леса порядок, подмять по себя мужчину, лишить его покоя.

Хватит! Нахозяйничался!

– Можно подумать, ты много знаешь о жизни после смерти, –  сказала Ольга.

Мужчина промолчал.

– То-то же, –  Ольга встала и пошла в дом.

* * *

Весь этот день в подозрительных взглядах. Глаза бегают, веки приопущены, сжаты в ниточку губы.

Нет доверия.

Ближе к ночи оба занервничали. Сумеречные страхи растекались внутри, липли к сердцу, почкам, селезенке, хватали за конечности, не позволяли шевелиться, заползали в мозг и грызли его, грызли. Не прогнать никак.

Прячась от страхов, мужчина и женщина разошлись по разным углам. Разлеглись по разным кроватям. В тишине, в темноте увязали и слушали, слушали, слушали. Распахнутые глаза вновь уставились в потолок – больше смотреть некуда, от напряжения слезятся, жмурятся, покоя требуют, об отдыхе молят. Но засыпать нельзя. Никак нельзя. В маленьком избушечном мире случилось убийство. А где одно, там и до второго недолго.

Так кажется. Так очень даже может быть.

Чуть-чуть за полночь мужчина сдался, мужчина захрапел. Сон оказался сильнее страхов.

Ольга долго маялась, думала о мертвеце, вырисовывала его образ в голове, морщилась, пыталась сбросить, но он засел в ней. Едва заслышав забористый храп соседа, выдохнула, расслабилась, уснула.

По окну царапало. Царапала? Царапал? Царапали?

Мерзкий скрежещущий звук, рвущий барабанные перепонки. Заткнуть уши. Заткнуть уши. Заткнуть уши. Сберечь перепонки.

Не получается.

То был не тот звук, с которым непрошеный гость пытается ворваться в твой дом, разбив вдребезги окно, растрескав тишину. То был звук-напоминание: «Эй, я здесь, я рядом, ты не забыла про меня?»

Тело Ольги оцепенело, руки и ноги свело, как от студеной воды, сердце в груди забахало – бах, бах, ба-бах. Слышно сквозь грудь, через одеяло – бах, бах, ба-бах.

Она же не успела заснуть! Это ей не снится, нет. Нужно успокоиться, вдохнуть поглубже и укрыться одеялом с головой. Как в детстве. Одеяло – лучшая защита от монстров. Там тебя никто не найдет. Теперь тебя нет. Исчезла. Все.

Звук нарастал, становился громче, настойчивее. Уже больше не скрежет – стук. Кто-то без конца долбился в окно: «Впусти меня. Мне холодно».

Ольга не слышит этих слов, ведь на самом деле никто их не произносит, она лишь чувствует это требование в бесконечном стуке.

Заткнуть бы уши! Не слушать. Не слышать.

Большая девочка, а все еще верит в страшилки. Встать бы да посмотреть: наверняка на улице всего лишь поднялся ветер и ветви кустов стучат по стеклу, не давая спать. Конечно, может случиться, как в фильмах ужасов, где глупая героиня идет навстречу звуку, навстречу своему страху, непременно перед этим крикнув в темноту: «Кто здесь?», и ее убивают. Обязательно убивают, потому что нужно было оставаться под одеялом до самого рассвета.

Ольга встает. Ольга идет. Ольга – та самая глупая героиня того самого дешевого фильма ужасов. Разве что «Кто здесь?» она не крикнула. Забыла.

В избе темно.

Сейчас бы повключать свет, но нельзя: мужчина храпит, а лампы его разбудят. Не надо.

Занятно: мужчину Ольга боится больше, чем монстра, что стучит в окно. Ей еще бабушка говорила: «Не бойся мертвых. Бойся живых. Мертвые тебе ничего не сделают, а вот живые что угодно». Ольга следует бабушкиным заветам и больше боится соседа, но и того, что за окном, остерегается.

Темная изба затаила в себе сотни кошмаров. А что, если звук тот раздается не снаружи, а изнутри?

Ольга уставилась на окна: которое из них стало причиной ее полуночных страхов? Ничего не видно, ничего не слышно – скрежет прекратился. Показалось все же? Мрак давил на Ольгу со всех сторон. И уличный фонарь, как назло, погас, не выдержал. Теперь на улице тоже темным-черно. Даже лунного света нет. Тонкий месяц только-только начинал становиться луной и, стесняясь своих изящных форм, прятался за плотным облаком.

«Хоть глаз выколи», –  вспомнила женщина выражение про такую темноту. Вспомнила и испугалась: а что, если и впрямь царапающее по окну ей глаза выколет. Можно, конечно, закрыть на всякий случай – все равно от них никакого толку, ничего не видно. Жаль, что веки не цементные, не железные, из тонкой кожи вылеплены, наспех над глазами пришиты, бессмысленными ресницами усыпаны – не защитят.