Тьма, как в могиле, мороз в окна веет,
тепло у печки в светлице;
светло от камина, старушка дремлет,
лен мягкий прядут девицы.

«Моя прялочка, крутись-вертись,
Рождество, скорее нам явись,
близок, близок Щедрый день!»^[3]

Мило девице прясть красной
грустными зимними вечерами,
знает, что труд ее не напрасный,
верит – счастье не за горами.

И придет добрый молодец к панне усердной,
скажет: «Иди за меня, краса моя,
будешь ты мне женою верной,
тебе верным мужем буду я.

Я тебе мужем, ты мне женою,
дай руку, краса-девица!»
И девушка, что пряжу пряла зимою,
рубашки к свадьбе шьет, веселится.

«Моя прялочка, крутись-вертись,
Рождество, скорее нам явись,
близок, близок Щедрый день!»

II

Гой ты, вечер Щедрый,
праздник чудес!
Что кому ты, добрый,
на память принес?

Пироги хозяину,
коровам корм в кормушку;
петуху чесноку,
гороху его дружке.

Фруктовому дереву
от ужина кости,
блики злата на стену
постившемуся гостю.

Ой, я, девица млада,
сердце кто-то манит,
что же будет и когда,
узнать меня тянет.

Ах, под лесом, под леском,
прямо над водою
стоят вербы старые
с головой седою.

Одна верба горбится,
низехонько склоняется
туда, где сине озеро
подо льдом скрывается.

Тут-то девице в полночи
при луне при полной
суженый явится друг
да во глади водной.

Ой, мне полночь не укор,
ни ведьмы лихие,
пойду я, возьму топор,
льды пробью глухие.

И загляну в озеро
глубоко-глубоко,
посмотрю я милому
прямо оком в око.

III

Мария, Гана – милые имена,
панны, как розы весенней цвет:
какая из двух милее была,
никто не сумеет дать ответ.

Если одна к пареньку обернется,
в огонь тот идти за нее готов;
если другая чуть-чуть улыбнется,
парень тут же лишается слов.

Настала полночь. В небе, как свечки,
звезды мерцают прекрасные,
словно вокруг пастуха овечки,
а тот пастух – месяц ясный.

Настала полночь, всех ночей матерь,
полночь после Щедрого вечера,
следы ведут по снежной скатерти
от деревушки до озера.

Одна склонила к самой воде личико,
другая стоит рядом с ней:
«Гана, Ганночка, златое сердечко,
что видишь, скажи скорей?»

«Ах, вижу я домик, но как в тумане,
это же Вацлава домик, ах —
вот прояснилось – двери пред нами,
вижу фигуру мужскую в дверях.

На нем сюртук темно-зеленый,
шляпа набок – ведь знаю ее же!
на ней цветочек, мною даренный —
Это сам Вацлав! Милый мой Боже!»

На ноги вскочила, сердечко бьется,
другая у проруби на коленях:
«Ради Бога, Мария, золотце,
скажи теперь о своих виденьях!»

«Ах, вижу, вижу, дымка трепещет,
и сквозь густой туман
красные огоньки далекие блещут,
кажется, это наш храм.

Меж фигурками белыми что-то чернеет,
лучше уж видно окрест:
это подружки, а между ними —
Боже мой! гроб – черный крест!»

IV

Ветерок ласкает
молодые всходы,
поле расцветает
милостью природы;
от костела поутру музыка льется,
а под музыку в цветах
свадьба – глядь – несется.

Молодой жених, влюбленный,
в окруженьи сватов,
сюртук на нем темно-зеленый,
шляпа его набок,
таким видела его, о судьбе гадая.
Входит Гана к мужу в дом,
жена молодая.

* * *

Угасло лето. По полям
зиму ветер носит.
Погребальный звон. Из храма
гроб, скорбя, выносят,
подружки в белом, свечи пылают,
плач и стон, молитвы
к небесам взлетели, люди умоляют:
Miserere mei!^[4]

Кого венки зеленые,
кого в гробу укрыли?
Умерла, ах, умерла
нетронутая лилия!
Отцвела, как залита росой,
увяла, как подкошена косой,
бедная Мария!

V

Настала зима, в окна хладом дохнуло,
тепло у печки в светлице,
светло от камина, старушка уснула,
лен снова прядут девицы.

«Моя прялочка, крутись-вертись,
Рождество, скорей опять явись,
недалеко Щедрый день!

Ах ты, вечер Щедрый
чудотворной ночи!
Как о тебе вспомню,
сердце бьется очень!

Сидели мы точно так,
вместе все собрались:
год прошел, и вот уже
двух недосчитались!

Одна, голову склонив,
распашонки шьет,
другая уж три месяца
в земле сырой гниет,
бедная Мария!

Сидели мы точно так,
как сидим сейчас,
что же ждет нас через год,
каждую из нас?

Моя прялочка, крутись-вертись,
счастье, каждой нынче улыбнись,
жизнь людская, словно сон!»

Все ж лучше в пустой надежде мечтать
перед зияющей темнотой,
чем будущее свое узнать
и ужаснуться пред истиной той.

Голубок

Около кладбища
дорога столбовая.
Шла туда, плакала
вдова молодая.

Горевала, плакала
о муже своем милом,
ведь туда навсегда
его проводила.

От белого двора
по зелену лугу
скачет добрый молодец,
ищет он подругу.

– Не плачь ты, краса,
вдова молодая,
пожалей свои глаза,
выплачешь, рыдая.

Не плачь, не горюй,
розе стон не нужен,
если умер твой муж,
я могу стать мужем.

Один день плакала,
другой тихо минул,
а на третий – плач ее
навсегда покинул.

Грусть ее и тоска
быстро отпустила:
еще месяц не прошел,
к свадьбе платье шила.

Около кладбища
дорога веселится:
едут парень с девушкой —
собрались жениться.

Была свадьба, была,
музыка заливалась:
прижимал жених невесту,
она лишь смеялась.

Ты, невеста, смейся,
жизнь весельем дышит,
а покойник под землей
ничего не слышит.

Обнимай милого,
нечего бояться,
гроб зарыт глубоко —
вовек не подняться.

Целуйся, целуй,
чье лицо – не важно,
мужу – яд, дружка милуй,
ничего не страшно!

* * *

Бежит время, бежит,
все собой меняет:
что не было – приходит,
что было – исчезает.

Бежит время, бежит,
год, как час, несется,
одно камнем лежит:
вина остается.

Три года минули,
что покойник лежит,
холм его могильный
травой покрылся свежей.

На холмике травка,
в головах дубочек,
а на том дубочке
белый голубочек.

Сидит голубочек,
жалобно воркует:
кто его услышит,
сердцем затоскует.

Только всех сильнее
женщина горюет:
за голову схватившись,
с голубком толкует:

«Не воркуй, не зови,
не кричи мне в уши:
так жестока песнь твоя —
разрывает душу!

Не воркуй, не зови,
голова кружится,
или громче позови —
в реке утопиться!»

Течет вода, течет,
волна волну гонит,
а между волнами
кто-то в белом тонет.

То нога белела,
то рука всплывала,
жена-горемыка
смерть себе искала.

Вытащили на берег,
схоронили скрыто,
где тропки-дорожки
углубились в жито.

Никакой могилы
ей не полагалось,
под тяжелым камнем
тело оказалось.

Но не так тяжело
каменно заклятье,
как на ее имени
тяжкое проклятье.

Загоржево ложе

I

Седые туманы над лесом склонились,
как духи, влекомые мглою,
уже журавли в теплый край пустились,
пусто в саду пред зимою.
Ветер студеный с запада дышит,
жухлые листья на ветках колышет.
Песня знакома: как осень, так снова
листья дубовые шепчут тревожно,
но мало кто понимает хоть слово,
а если поймет, рассказать невозможно.

Путник неведомый в рубище сером,
с распятьем в руке, что посохом служит,
с четками – кто ты, уставший без меры,
куда направляешься вечером, в стужу?
Куда так спешишь? Ступни твои босы,
холодная осень – студеные росы:
останься у нас, мы ведь добрые люди,
о госте достойно заботиться будем.

Путник любезный! – ты юн еще все же,
щеки твои бородой не покрыты,
гладкая, словно у девицы, кожа —
но отчего же так бледны ланиты,
как же печальны запавшие очи,
в сердце печаль, что скрывать нету мочи?
Что за печаль твое тело сковала,
ноша какая идти не давала?

Юноша милый, ночь переждал бы,
телу уставшему отдыха дал бы,
что, если сможем тебе быть полезны.
Не сомневайся, с радушием примем,
печали развеем, тоску отодвинем,
стань нашим гостем, странник болезный.

Не слышит, не дрогнет и глаз не поднимает,
и движется, словно во сне непробудном.
Так пусть же в дороге Господь не покинет
скитальца без сил на пути его трудном!

II

Далекое поле, широкое поле,
и путь бесконечный чрез поле бежит,
а подле дороги холм низкий лежит,
распятье на нем для молитвы о доле.
Ствол грубо обструган высокий, еловый,
и брус поперечный прибит сероватый,
на той перекладине – в муках, в терновом
венце Иисус, наш Спаситель распятый.
Глава окровавлена вправо склонилась,
пробитые руки растянуты вширь, и
в две стороны света дороженька вилась,
куда указали ей руки мессии.
Направо – восток, где светило выходит,
налево – на запад, где ночь верховодит.
Ворота небесные там, на востоке,
там счастливы в вечном раю Божьи дети,
кто жил на земле, веря в счастья истоки, —
сам Бог посылает им радости эти.
На западе ада ворота открыты,
смола там и сера огнем полыхают,
там бесы пируют, грехи не забыты,
там грешные души в огнь вечный бросают.
Господь милосердный, направь нас направо,
спаси чад своих от дороги неправой!

На взгорке на этом стоит на коленях
наш путник младой в тени предрассветной,
к кресту приникает он в жарком моленьи,
бесчувственно древо, мольба безответна.
Быстро шепчет что-то, слез не держит око
и вздыхает часто – тяжело, глубоко.

Так он расстается с девушкой любимой,
юноша любезный, навсегда прощаясь,
в край чужой, далекий участью гонимый,
без надежд на встречу с милой расставаясь:
не сказать словами, как крепко обнимает,
поцелуй последний огнем обжигает:
счастия любимой горячо желает —
«Рок меня жестокий гонит-прогоняет!»

Лицо побледнело, взгляд заледенелый,
но в сердце пламень горячий пылает,
с колен поднимается путник несмелый
и шаг свой на запад легко направляет.

Так пусть же в дороге Господь не покинет
скитальца ни в чаще, ни в знойной пустыне!

III

Стоят, стоят скалы да во лесу глубоком,
возле них дорога, грабов чаща рядом,
вырос дуб могучий на скале высокой,
как король вознесся над дерев отрядом:
к небесам поднята безлистная крона,
зеленые ветви тянет на все стороны;
кора его тугая распорота громами,
тело гниющее расклевано воронами:
просторное дупло, глубокое, удобное —
годится для ночлега хищнику злобному.

И глядь – под тем дубом на мшистом ложе
чья там фигура огромная, грозная?
Зверь или человек в медвежьей коже?
Нет ничего человечьего в образе.
Тело его – как скала на скале лежит,
члены его, как дубовые корни,
власы с усищами никто не разделит,
с шерстью сплелись, что торчит во все стороны;
а под бровями взгляд, все пронзающий,
взгляд ядовитый и очень подобный
взгляду змеиному в траве зеленой.
Кто человек тот? Злобой пылающий
лоб его полон мечтой устрашающей.
Кто человек тот? Что хочет он в чаще? —

Нет, не расспрашивай! Глянь в леса гуще
по сторонам, и увидишь там кости,
что превращаются в прах придорожный,
их расспроси да слетевшихся в гости
воронов стаю, кричащих тревожно,
те много видели – те больше знают!

Вдруг великанище, с ложа вскочивший,
яростным взглядом в дорогу вгляделся
и, булаву над главой раскрутивши,
среди дороги как смерть зачернелся.
Кто приближается? Путник наш кроткий,
посох с распятьем, за поясом четки,
лучше беги! Обратись-ка обратно!

Смерть поджидает на этой дороге.
Жизнь коротка, а судьба так превратна,
на роковом твоя участь пороге!
Оборотись, убегай что есть силы,
пока булава тебя тут не убила,
на части головушку не раскроила! —

Не слышит, не видит в печали глубокой,
бредет тихим шагом дорогой широкой,
навстречу концу продвигаясь уныло. —

«Стой, червь! Кто ты есть? И куда путь свой держишь?»

Встал путник, лицо побледнело сильней лишь:
«Я проклят, – ответил он чудищу тихо. —
Дорога мне в ад, в сатанинское лихо!»
«Хо-хо, прямо в пекло? – Которое лето,
что я сижу тут, и многое слыхивал,
и видывал много, но именно это
никто еще в уши мои не запихивал! —
Хо-хо, прямо в пекло! Тогда уж не двигайся,
я быстро домчу, не успеешь и охнуть,
когда ж мой черед подойдет адской милостью,
вместе закусим тогда в преисподней!» —

«Не поругаема милость Господня!
Раньше, чем я на свет Божий явился,
кровью своей мой отец поручился
сына взрастить для огня преисподней.
Но велика Божья милость, я верю,
сила креста сокрушит царство зверя!
И сатаны одолеет коварство!
Бога великая милость поможет,
и слабый путник, попав туда, сможет
стать победителем адского царства».

«Что ты несешь? Я за сорок годочков
душ в ад отправил без всякого счета,
но возвращенья не видывал что-то!

Слышь, червь, ты юн еще, с кожей цветочка,
тело твое повкусней, чем у зверя, —
славной закуской ты стал бы, я верю:
но отпущу тебя – дам тебе волю —
хоть никогда и никто из идущих
не миновал булавы моей бьющей! —
Иди себе, червь, только выслушай волю:
мне поклянись, что вернувшись, расскажешь,
что в пекле увидел сквозь пламя и сажу». —

И путник высоко свой посох возносит
с крестом наверху и обет произносит:
«Во имя святого креста присягаю —
о пекле поведать тебе обещаю!»

IV

Зима миновала, снег в горах тает,
долины наполнены талой водой;
журавль уж вернулся из дальнего края:
но где же сейчас странник наш молодой?

В зелень оделись деревья лесные,
воздух фиалок полн ароматом,
уж соловьи распевают шальные,
но нет известий о пекле проклятом.

Промчалась весна, а за нею и лето,
холодные ветры листву обрывают,
но вести из ада не прилетают,
да жив ли наш путник, блуждает ли где-то?

Или уж вороны тело склевали?
или же бесы в аду удержали?

У дуба лесное чудовище в гневе
все смотрит на запад, на тучи на небе;
сидит и бурчит: «Сколько шло их тут мимо,
не спасся никто от удара дубиной!
Лишь одному я поверил на слово,
этот один не воротится снова!» —

«Не обманул я!» – глас отозвался,
путник пред чудищем вдруг оказался;
фигура стройна, смотрит прямо и смело,
хладный покой на челе его белом,
бледен и светел лик благородный,
ясным сиянием солнцу подобный.

«Не обманул я! Присягой святою
пообещал, что увижусь с тобою;
грешный раб Божий, тебе я поклялся,
и на кресте клянусь снова и снова:
прямо из пекла принес тебе слово!»
И великан задрожал, испугался,
вверх подскочил и в дубину вцепился,
и, пораженный, остановился,
взглядом ответить на взгляд не решался.

«Сядь тут и слушай! Ужасную повесть
я расскажу, пусть пробудится совесть,