Петров день

Вот, говорят, в прежние-то времена Господь часто по земле ходил. Примет какое ни на есть мирское обличие и ходит меж нас, грешных, сердца испытует.

Неспорно, нынче в эдакое плохо верится. А как подумаешь, дак ведь и вера – тоже! Дело темное! Недалеко ходить – было времячко, что люди – вон по железной дороге ездить опасались, картошечку кушать отказывались, табак курить за грех почитали. Верится, ай нет? А ведь было!..

Ну вот, стало быть, соскучился Господь на небесах. Мудреного нет: тоже, поди, человеком был. Какая ни есть, а прилюбилась ему, значит, земля.

Он и говорит апостолу Петру:

– Петр, а Петр, давай-ка мы с тобой, братец, на землю сходим, поглядим, как там да что. Ну! Какое твое мнение?

Апостол Петр отвечает:

– Сходить-то можно, да вот служба как? Мне райские двери сторожить надо.

– А что – двери? Не убегут двери.

– А ключи куда?

– Ключи на гвоздик повесь.

– А возьмет кто?

– Ну, кому тут взять! Народ кругом праведный.

А Петр-апостол сомневается:

– Праведный, праведный! Как соблазну нет, так и праведный. А как найдет искушенье, откуда и грешники взялись! Нет уж, лучше не искушать. Бес, он тоже силен!

Покачал головой Господь:

– Маловер ты, Петр. Был маловер, маловер и есть. Ну, коли опасаешься, под порог спрячь. Вон щелочка-то…

– Разве что под порог!..

Спрятал апостол Петр ключи под порог, щелку щепочкой заткнул, и пошли себе.

Ну вот, значит, идут они в самом то есть рабском виде: лапотки плохонькие, одежонка еле держится, на боку – сума…

Апостолу было обидно.

– Что ж это мы, – говорит, – Господи? Хуже последнего нищего?..

А Господь ему:

– А как в Писании про последних-то сказано?

– Последние будут первыми.

– То-то!

Апостол и примолк.

Ну, вот ходят это они, смотрят, разговоры разговаривают. Где утешут, где присоветуют, где просто слово доброе скажут, – время-то и бежит.

На ночь глядя пришли они в деревню.

Притомился Господь. Сел у крайней избушки на завалинку и говорит:

– Постучись, Петр. Авось либо ночевать пустят.

Изумился Петр-апостол.

– Полно те, Господи! В эту избенку-то ночевать!

– А чем тебе избенка нехороша?

– Да ведь бедность, Господи! Хуже этой избы, кажись, во всей деревне нет. Того и жди – развалится.

– Стоит покуда.

– Нет уж, Господи, воля твоя, а я в другую избу постучусь.

– Это в какую же?

– А вон отсюда видать – не изба, хоромы! Там и ночевать пристанем.

– Да ведь не пустят!

– Как не пустят? Там и места и добра – всего много. А здесь, прости Господи, – босоты да голоты понавешаны шесты. Анбары – ветром полны.

Махнул рукой Господь:

– Ладно уж. Покуда не научишься, умен не будешь. Ступай, стучись.

Пошел апостол Петр. Пошел да и пропал. Час ходит, другой ходит… Уж на что Господь долготерпелив, а и то соскучился, вздремнул на завалинке.

А времячко-то идет. Вовсе темно стало, холодно – ночь полная… Тут и воротился апостол Петр. Сел подле Господа одесную и молчит, разбудить боится. Да Господь и в тишине слышит. Открыл глаза, оборотился к апостолу и спрашивает:

– Ну что, Петруша? Пошли ночевать?

– Да куды, Господи? Правда твоя – не пускают ведь. Почитай, всю деревню обошел, только и слышал: «Проваливай, да проваливай! Много вас таких-то!» А того и не знают, что един Бог в небе…

– Ну а в том, богатом-то доме как? В хоромах-то?

– И не спрашивай, Господи! Так обругали, что и сказать совестно. И побирушки-то, и воры, и бездельники… Мне, апостолу, и повторять зазорно. Истинно – нет стыда у людей: корки жалеют, углы берегут… А ведь хозяйство какое богатое!

Вздохнул Господь:

– А что в Писании-то про богатых сказано?

– Легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в Царствие Божие.

– То-то. Забыл ты Писание, Петр!

– Помилуй, Господи! Да меня ночью разбуди, я каждую букву помню.

– Что ж ночью? Во сне ума не надобно. Ты днем помни.

Встал Господь и постучал в дверь:

– Милость ваша… родителям Царство Небесное… Пустите странников ночку переночевать.

Глядь – отворили дверь.

Вышла на порог хозяйка.

– Заходите, странички, заходите, Господь с вами… Ночка-то нынче холодная, росная… Грейтесь!

Зашли. Поглядел апостол кругом: ох, бедно живут! Корочку попросить – и то стыдно.

А хозяйка уже хлопочет, на стол собирает.

– Вот, – говорит, – хлебца краюшечка, вот – кваску, вот – капустки. Не осудите, странички. Был хозяин жив, все у нас было. А нынче сами едва перебиваемся.

Кланяется ей Господь:

– Спасибо, хозяюшка! Много довольны.

А Петр-апостол не вытерпел.

– Эх, – говорит, – горяченького бы сейчас! Озябли мы!

Призадумалась хозяйка. На печку поглядела, на ребятишек, на странников… А потом и говорит:

– Видно, не зря вас Господь нынче-то привел. Завтра у нас праздник – Петров день. Престол справляем. Так я для праздника ребятишкам-то похлебки наварила. Да авось и без похлебки сыты будут. Кушайте, странички, на здоровье. В печке-то не простыло.

Подала на стол чашку с похлебкой и маслица влила.

– Надо бы, – говорит, – побольше, да нету больше. Не осудите.

– А завтра что есть будете? – апостол спрашивает. – В Петров-то день?

– А что Бог пошлет…

Взялись они за ложки.

– Петр, а Петр? – Господь говорит. – Ведь хороша похлебка?

А Петр-апостол только усмехается.

– Это, – говорит, – батюшка, с голоду так оказывает. А хорошенько распробовать, так и слова доброго она не стоит, похлебка эта. Варена на праздник, а вовсе постная, жиру и не видать.

Поглядел на него Господь строго.

– Ой ли? – говорит. – А ну, считай, сколько в чашке глазков плавает. Со вниманием считай!

Стал считать апостол.

Считал-считал, сбился.

– Тьфу, прости Господи, – говорит, – да разве их сосчитаешь! Ведь не монета – масло! В очах рябит…

– Ну, коли рябит, круглым счетом говори!

– Круглым счетом – до сотни будет.

– Не меньше?

– Да и не больше.

– Ладно. Подай мне суму.

Подал суму апостол Петр, а Господь пошарил в ней рукой и достает горсть золотых. Положил на стол.

– Считай, Петр, не масло – монета.

Тот сосчитал.

– Ровно сто будет.

– Не меньше.

– Как раз.

– Ну, – говорит Господь вдовице, – это тебе, голубушка. Прими, сделай милость.

А та не берет.

– Господи! За что же это?

– А за похлебку. Сколько глазков – столько и монет.

– Что ты, батюшка! Да разве оно стоит?

– Стоит, милая, стоит, не сомневайся. Еще мы у тебя в долгу – дай срок, разочтемся. А пока суд да дело, покажи-ка ты нам, где ночь ночевать. Устали мы.

Уложила она их как могла. И сама в уголочке прикорнула. Спит и не спит: от радости, как от горя, плохо спится. «Чем, – думает, – завтра гостей своих потчевать буду?»

Утречком, чуть свет, вскочила она, один золотой в кулак, и скорей – к богатой соседке.

– Акимовна, благодетельница, продай ты мне мучицы, сделай божецкую милость! Да яичек, да сметанки, да молочка…

– Ишь ты! Продай! А платить чем будешь?

Та ладошку-то и раскрыла.

– Вот, – говорит.

Акимовна аж глаза распахнула.

– Где взяла? Клад нашла, что ли?

– Клад не клад, а вчерась, под самую под полночь… – и рассказала соседке про странников все как было.

Та и взвилась:

– Ах-ти мне, горе какое! Ведь и ко мне вечор странники эти стучались. Прогнала я их, матушка, сама прогнала, голубушка. Кто ж их, разбойников, знал. Деньги-то в суме не светят.

Отсчитала она соседке яичек десятка два, что помельче, сметанки отлила, что пожиже, да и говорит:

– Кумушка, голубушка, что ж тебе на них, иродов, разоряться! Вчера кормила и нынче кормить будешь? Дай-кось я их к себе покличу. Люди, видать, святые – от них и в дому светлее, и в мошне полнее.

Накинула платок на плечи – и к бедной соседке.

Стала на пороге – кланяется:

– Странички, люди божьи! Не погневайтесь! Милости прошу к нашему шалашу. Откушайте нашего хлеба-соли, ради Петрова дня.

Поклонились ей в ответ странники, с хозяйкой попрощались и пошли.

Привела их Акимовна в свои хоромы, за стол усадила. Сама ног не чует, вкруг стола так и летает. Что есть в печи – на стол мечи! Двенадцать перемен подала: три каши, блины, пироги, рыбное, студень, лапша… А уж щи-то, щи! Эдаких щей и царь не едал, – со свининой, с салом, и такие-то жирные, что будто ледком их подернуло.

Ест апостол Петр, похваливает.

– Вот это, – говорит, – полдник! Не чета вчерашнему ужину.

– Неспорно, – Господь отвечает, – вчерашнему не чета!

А сам, почитай, и не ест. Так только – попробовал.

Ну вот, погостили они у этой хозяйки, помолились, поклонились, – идти хотят.

А хозяйка на суму поглядывает.

– А что ж, – говорит, – благодетели! Милостивцы! Неужто ж вы меня не одарите? Уж так я вам угождала, так старалася…

– Отчего не одарить? Петр, сосчитай, сколько во щах глазков плавает?

Поглядел в миску Петр-апостол.

– Ох, – говорит, – щи! Жирней жирного! Тут и считать не мудрено: одно око на всю миску, да зато – во всю миску.

– Ладно, – говорит Господь.

Опустил он руку в суму, достает монету. Одну монету, да зато большую, тяжелую – медную!

– Вот, – говорит, – хозяюшка! Прими! Какое угощенье – такая и плата.

И пошел себе. Апостол Петр за ним.

А хозяйка как стояла на пороге, так и осталась стоять. Может, и посейчас стоит.

Вот идут Господь с апостолом по дороге. Качает головой апостол, под ноги себе смотрит, думает.

– А что, – говорит, – Господи, спросить я тебя хочу.

– Спроси, Петр.

– Да вот не возьму я в толк: как это так? Вчерашняя-то похлебка дрянь была, а мы за нее сто золотых отдали. А сегодняшние щи, прямо сказать, – золото, а мы за них один медяк пожертвовали. Справедливость-то господня где? Гляжу, а не вижу.

Вздохнул Господь:

– Эх, Петр, Петр, туда ли смотришь? Поверху ты глядишь, а поверху, известно, один жир плавает. Ты поглубже, поглубже зачерпни – со дна.

– А что на дне-то? Капуста?

– Нет, другого огороду овощь! Да что ж ты? Апостол! Капусту разглядел, а душу человечью не приметил. Сам-то посуди. Похлебка вчерашняя – дрянь, говоришь? Ну, верно, дрянь – похлебка, да зато баба – золото. А сегодняшние щи – золото, да баба – дрянь. Уразумел?

Ничего не ответил Петр-апостол. Сумный идет, раздумчивый.

– Ты чего? – спрашивает Господь. – Какая у тебя печаль?

– Да что, – отвечает апостол, – хожу я по стопам твоим с младых ногтей и о законе твоем размышляю день и ночь, а мудрости твоей никак не постигну. Хоть бы мне денек один – от восходу до закату – в твоем звании побыть. Может, и я бы, скудоумный, умудрился.

Усмехнулся Господь.

– Будь, – говорит, – по-твоему. Нынче ты именинник – надо тебя почтить. Господствуй, пока солнышко на покой не уйдет. Милуй, карай, молитвы принимай. С чего начинать станешь?

– В церкву пойду, – апостол говорит. – Молитвы принимать.

– Ладно, пойдем.

Пошли они. Идут лугом. А на лугу гусей! гусей! – как снег выпал. Травы не видать. И стережет гусей баба.

Приметила она странников и кричит:

– Страннички, а страннички! Вы не в церкву ли?

– В церкву.

– Погодите, и я с вами. Петру-апостолу свечку поставить.

Погладил апостол бороду.

– Похвально, тетка, – говорит, – пойдем. Только гуси-то твои как? На кого оставишь? Кто их без тебя беречь будет?

А баба не сомневается.

– Пусть, – говорит, – Господь бережет. Он всевидящий, доглядит.

Тот так и стал. А Господь эдак тихонько, под самое ухо, говорит ему:

– Ну, брат, не постыди упования.

Что тут будешь делать? Сел Петр-апостол на пенек и весь денек – до закату солнечного – гусиную обедню слушал. А как солнышко на покой ушло, воротилась баба.

– Слава тебе, Господи, – говорит, – целы мои гуси!

Встал апостол, размял ноги и говорит ей строго:

– Ты, баба, вот что: ты на Бога-то уповай, да и сама не зевай. Мыслимое ли дело, чтобы Господь за тебя гусей стерег. Ныне ты его в гусятнике поставишь, а завтра куды? К печке? Щи варить? Ой, баба! Смотри у меня!

И пошел себе. А Господь уже при дороге стоит. Ждет.

– Ну что, Петр, – спрашивает, – умудрился?

– Да вишь, как оно обернулось, Господи, – Петр отвечает. – Большую власть ты мне дал, да на малые дела.

– А Богу и малое не малó, и великое – не великó.

– Темны слова твои, Господи.

– А ты вникай. Слова темны, да мысли светлы.

И пошли дальше. Господь – впереди, апостол – позади, как полагается. А на селе праздник, пьют, гуляют… Там – на гармони играют, там – песни поют.

Вот остановился Господь под окошечком и слушает.

А в доме поют, да так славно, – и про дороженьку, и про березыньку, и как дéвица мóлодца полюбила…

Опустил голову Господь, внемлет. И апостол рядом стоит, тоже слушает.

Про березыньку послушал и про дороженьку послушал, а как запели про дéвицу да про мóлодца – дале пошел. Уж больно песня-то мирская.

Пошел, пошел, оглянулся, а Господь все под окошечком стоит.

Он до угла дошел и снова назад поглядел. Стоит Господь под окошечком – песню слушает.

– Да что же это, Господи? Уж и ночь на дворе, а нам ведь далеко…

Вздохнул Господь:

– Ладно, ладно, пойдем. В рай, видно, захотелось? Не настоялся у ворот!

Пошли.

А Петру-апостолу уж и стыдно стало, что он Господа поторопил.

«В кои-то веки, – думает, – он, милостивец, не для чужой беды, – для своего умиления в пути помедлил. А я ему и минутки лишней не подарил. Хоть назад ворочайся!»

Да нет, зачем назад?

Вон в другом доме тоже поют, да не песни – молитвы.

Обрадовался апостол.

– Господи, – говорит, – вот где пенье-то! Постоим, послушаем?

Остановился Господь, прислушался, головой покачал и пошел себе далее. Апостол – за ним.

– Господи, – говорит, – просвети ты меня, сделай божецкую милость!

– Ну чего тебе, говори!

– Да как же это так? Там мирское пели, а ты цельный час под окошком простоял, а здесь духовный стих выводят, а ты и минутки не помедлил. Не возьму я в толк…

– Эх, Петр, Петр! Там мирские поют, да хорошо. А здесь – духовное, да плохо. Неужто невдомек?

Апостол только руками развел.

Вот она – премудрость-то божья!

Проще простого, а поди-ка, уразумей.