Когда я был подростком лет тринадцати-четырнадцати, я вел себя в школе так, будто забыл, что попал сюда исключительно по чьей-то милости, и особо не придерживался правил и условностей. Я примкнул к ребятам, чья резвость и жизнерадостность граничила с дикостью, и часто создавал проблемы. Мой табель успеваемости пестрел записями наподобие этой: «Moshe lo sholet berucho» – «Моше не способен контролировать свое настроение». Маму постоянно вызывали в школу из-за моих проступков или, по крайней мере, сообщали ей о них. Один раз ученика исключили за какую-то шалость, и остальные посчитали это величайшей несправедливостью. Мы собрались всем классом перед зданием школы и, выстроившись в ряд, побили камнями все окна на фасаде. Всех родителей вызвали в школу, и в конце концов им пришлось оплатить ремонт.

Примерно в то же время, когда я поступил в школу «Реали», я также стал участником движения скаутов, как почти все, кого я знал. Это были не бойскауты, а просто скауты – одно из трех или четырех крупных молодежных движений Израиля, представлявшее собой смешанную группу. К основным молодежным движениям также относились «Ха-Шомер ха-ца’ир», которое придерживалось крайних социалистических взглядов, и группа умеренных социалистов «Ха-Ноар Ха-Овед». Скауты, или «Цофим», олицетворяли самое либеральное крыло социалистов. Участие в скаутском движении, в отличие от принадлежности к школе, я воспринимал очень серьезно, меня привлекали дух товарищества, идеализм и погружение в природу, и очень скоро это стало центром притяжения в моей жизни. Родители меня поддерживали. Для скаутов было обязательным посещать собрания два раза в неделю, первый раз в будни, второй – в выходные, а также ходить в трех- и четырехдневные походы в горы и другие места за городом и ездить на все лето в кибуц в рабочие лагеря.

Я и до этого проводил время в кибуцах: там устраивали летние лагеря, где дети младшего возраста могли поплавать и развлечься, своими глазами увидеть хлев и почувствовать вкус жизни в коммуне. Рабочий лагерь для подростков значительно отличался. Мы жили в деревянных лачугах и ели за длинными столами в общинной столовой. Приходилось вставать в 5 утра и идти на работу, а она была тяжелой: мы копали картошку, делали садки для рыбы, собирали мусор, а также снимали сливы, персики и другие фрукты. Вечером мы бродили по округе. Часто устраивали костры с песнями. У нас в рабочих лагерях были свои мероприятия, но иногда мы встречались с детьми из кибуца, которые жили все вместе, отдельно от родителей. В рабочем лагере каждый по-настоящему становился частью сообщества коммуны. В те времена большинство кибуцев занимались сельским хозяйством; в наши дни в некоторых из них находятся крупные промышленные объекты. Обо всех рабочих лагерях, в которых я бывал, можно сказать одно: вокруг было очень красиво. Например, кибуц Неот-Мордехай к северу от Тивериадского озера (Галилейского моря) рядом с ливанской границей находился в плодородной долине, окруженной горами, а некоторые вершины были покрыты снегом.

Было делом решенным, что после окончания школы мы с друзьями пойдем в армию – в Израиле военная служба обязательна и для мужчин, и для женщин – и запишемся в бригаду «Нахаль» как общинная группа, специализирующаяся на сельском хозяйстве. Было понятно, что после армии группа организует свой кибуц. Лет в пятнадцать я решил, что буду изучать сельское хозяйство, и уже был внесен в список поступающих в сельскохозяйственную школу «Кадури», пансион под сенью горы Фавор. Школа была основана в 1933 году по завещанию филантропа Эллиса Кадури, семья которого происходила из Багдада. Одним из выпускников этой школы был Ицхак Рабин.

Мое будущее оказалось другим. Но, несмотря ни на что, мы с друзьями тех времен остаемся сплоченной группой. Шестьдесят или семьдесят лет спустя мы по-прежнему встречаемся каждые пять лет. Мы понимаем, что нам довелось вместе разделить уникальный момент истории и что когда-то наша группа была центром мира.

* * *

Сегодня, будучи архитектором, я действительно «обрабатываю землю», хотя и не так, как я себе представлял. Не помню, чтобы в свои юные годы я осознанно рассматривал архитектуру как предмет особого интереса, и все же, оглядываясь назад, я вижу связь с темами, которые станут основными для моего становления как архитектора. Сады Бахаи, которые находились по соседству, почти как приусадебный участок, внушили мне глубокую и бесконечную любовь к садам и ландшафту. Интуитивно я понимал два архитектурных языка, выраженных в центре Хайфы: вернакулярную средиземноморскую архитектуру, которую можно описать словами «простая, каменная, выразительная, теплая, украшенная куполами», и модернистский интернациональный стиль – «белый цвет, минималистский, холодный, с изогнутыми линиями, формальный». Конечно, я не использовал такие слова, как «язык» или «вернакулярный» в архитектурном смысле, но фиксировал эстетические различия между верхней и нижней частью Хайфы. Тогда я принимал это как должное, но осознавал существование различий, и, вероятно, именно тогда были посеяны семена, которые со временем принесут плоды.

«Я с детства любил купола». Мой первый набросок иешивы «Порат Йосеф» в Иерусалиме, 1972 г.

В начале XX века, когда йишув (еврейское население Палестины) начали обустраивать места для проживания – строить новые города, такие как Тель-Авив, и новые районы, например Верхний город в Хайфе, – они сначала заимствовали элементы романтической ближневосточной архитектуры и возводили здания с арками и куполами. Первоначальный Технион, построенный в 1912 году, был таким местом. Но потом, в 1930-х, из Европы хлынула волна иммигрантов-архитекторов, бежавших от растущего антисемитизма и неизбежно надвигающейся войны. Они были выпускниками Баухауса, обучались в Германии и в Вене и строили целые районы, используя модернистский стиль, который больше нигде в мире не пустил таких глубоких корней. В отличие от Афин, Берлина или Милана, где здания в стиле баухаус стоят вперемешку с более старыми строениями, в Израиле не имелось более старых зданий, с которыми вновь проектируемые могли бы конкурировать. Так называемый Белый город, район Тель-Авива в стиле баухаус, в наши дни внесен ЮНЕСКО в список объектов Всемирного наследия. В этом районе находится около четырех тысяч зданий в стиле баухаус, преимущественно трех- и четырехэтажные многоквартирные дома, а также школы, концертные залы, театры, универмаги. Этот стиль также встречается в кибуцах. Были и некоторые примечательные местные адаптации. В 1918 году британцы издали закон, в соответствии с которым все строения в Иерусалиме должны были возводиться из иерусалимского известняка, мягкого местного материала золотистого цвета, который использовался для строительства с древности. Британские власти надеялись таким образом сохранить гармонию цвета и текстуры в городе. И поэтому в Иерусалиме здания в стиле баухаус выполнены из иерусалимского камня. Я называю эту архитектуру «золотой баухаус».

В Израиле с друзьями-скаутами, 1952 г., кибуц Хульда. Я в нижнем ряду справа

Сегодня в моих детских предпочтениях я нахожу и другие смутные предвестники будущего. Размышляя сейчас о том, насколько высокого мнения я был об отцовском «студебекере», я понимаю, что уже тогда, по-видимому, интуитивно чувствовал дизайн, хотя имя Реймонда Лоуи, разработавшего дизайн обтекаемого локомотива Pennsylvania Railroad S1, логотип нефтяной компании Shell и классическую цветовую гамму и оформление «Борта № 1», ни о чем мне не говорило.

Повседневные нужды жизни в Израиле также давали представление о том, что необходимо общинам для самосохранения. Во время и после Войны за независимость и в первые годы становления Государства Израиль в условиях строгой экономии все нормировалось: по два яйца на человека в неделю, очень мало мяса. Нашей семье было легче, чем некоторым, потому что братья моей мамы, переехавшие из Манчестера в Ирландию – в Дублин, – присылали нам посылки с продуктами. Тем не менее на фоне экономии нас всех поощряли становиться фермерами. И я тоже этим увлекся. Поскольку не все было застроено и превращено в городские районы, мы выращивали овощи на древних террасах вокруг дома. В саду у меня был курятник и 25 кур, которые несли довольно много яиц в день. У меня был ослик и голуби.

Я также держал пчел, очарованный их социальным поведением и архитектурным развитием. Все началось как школьный проект: школа помогла заказать ульи, и я получил из Италии пчелиную семью вместе с инструкциями. Я был абсолютно заворожен социальной организацией пчел и той точностью, с которой они научились возводить свои структуры. В современном пчеловодстве пчелам дают небольшой оттиск воска, но это всего лишь контур гексагональных ячеек – пчелы самостоятельно строят стены сот из выделяемого ими самими воска. Пчелы не примут восковые соты, созданные машиной, – такая архитектура для них недостаточно точна. В те времена я не мыслил категориями архитектуры и не думал о процессе создания материальной конструкции. Гораздо позже я узнал о геометрии, плотной упаковке, платоновых телах и других полезных идеях. Тогда мне просто нравилось пчеловодство.

Еще один школьный проект имел долгосрочные последствия: нам дали задание, связанное с идеей использования сил природы. Все должны были разработать проект. Мы с моим другом Майклом Силигом, который впоследствии тоже стал архитектором, сделали огромную модель, взяв за основу старую дверь размером приблизительно 0,9×2,4 м. Поверхность покрыли глиной и гипсом. Мы создали горы с водопадами и расписали ландшафт, чтобы он выглядел реалистично. Потом мы добавили гидроэлектрические установки и ветряные мельницы для производства электричества. Модель весила тонну. Родителям пришлось нанять грузовик, чтобы привезти ее в школу. Но модель стала сенсацией. Я до сих пор с увлечением работаю в макетной мастерской в офисе – к счастью, мы используем более легкие материалы, чем глина и гипс.

Наконец, когда я думаю о том, что оказало на меня влияние – какие семена гораздо позже дали всходы в виде моей страсти и профессии, – невозможно забыть о моем родном доме. Я родился в трехэтажном модернистском многоквартирном доме. Наша квартира с маленьким балконом занимала второй этаж. Общей лестницей пользовались несколько семей. Когда мне было десять, мы переехали в район на склоне горы, ближе к вершине. Мы жили на третьем, последнем этаже многоквартирного дома на склоне, и в нашу квартиру можно было попасть по мосту из сада; поскольку здание находилось на холме, у каждого этажа был отдельный вход. Из нашей квартиры открывался великолепный вид на город, и в нашем распоряжении была целая крыша, чтобы им наслаждаться.

Моя церемония бар-мицва^[3] состоялась на этой крыше в июле 1951 года. Это были времена экономии – на иврите она называлась tzena, – но нашей семье было намного легче благодаря посылкам с фруктами, мясными консервами и другими деликатесами, которые приходили от моих дядей из Ирландии. В 1951 году Ирландия казалась мне страной изобилия – по одному этому можно судить о том, какой была повседневная жизнь в Израиле в те времена.

1951 г., мне исполнилось тринадцать. Наш дом повлиял на мои более поздние представления о том, каким может и должен быть дом

Квартира в доме на склоне расширила мой идеальный образ «родного дома», который дополнялся каждый раз, когда мы бывали в гостях у моей тети, Рене Ситтон, и ее мужа Джозефа, заместителя директора Англо-Палестинского банка. Они жили на вилле на вершине горы Кармель. В доме имелся гараж на улице и огороженный стенами сад с дорожками. Дом, расположенный почти на самой вершине отлогого склона, был одноэтажным, из каждой комнаты открывался вид на пышный зеленый сад и на море внизу. Вскоре я стал считать, что дом моей тети – само совершенство.

Со временем, когда мне было двадцать с небольшим, в моем представлении сложился образ идеального дома, и эти идеи родом из моего детства. Я пришел к выводу, что дом должен иметь собственную территорию – частную и четко определенную, пусть даже маленькую. В нем обязательно должен быть сад, или внутренний дворик, или какая-то иная форма внешнего пространства – переходная зона, создающая связь между закрытым миром внутри дома и миром снаружи. Желательно, чтобы из дома открывался какой-нибудь вид – не обязательно на побережье Амальфи или Гранд-Титон, это может быть вид на сельскую местность, на деревья, на воду, или даже на соседние здания, если они красивы и гармоничны. Много лет спустя все это будет отражено в концепции Habitat.

* * *

В новообразованном Государстве Израиль моя семья столкнулась с серьезными трудностями. Мой отец особенно ощутил, что ему, мягко говоря, усложняют жизнь, а если говорить как есть, то намеренно уничтожают. Новое правительство Израиля, основу которого составляла социалистическая партия МАПАЙ, находившаяся под сильным влиянием профсоюзов, душило бизнес отца: не выдавало ему лицензии на импорт, отдавая предпочтение своим союзникам, и требовало долю в его предприятиях. У отца был большой запас товаров – преимущественно тканей, ввезенных до 1948 года, – однако из-за новых форм контроля цен продавать их стало невыгодно. Некоторые конкуренты отца продавали свой товар на черном рынке и хорошо на этом зарабатывали, но отец не имел ничего общего с нелегальными сделками. Отец считал, что к нему все равно относятся как к спекулянту: внимательно за ним следят и причиняют беспокойство всеми возможными способами. Он стал называть правительство «большевиками». Но было также и нечто более серьезное: мой отец считал, что он и его друзья были выбраны в качестве объектов для травли, потому что они сефарды, а также потому, что наш относительный достаток вызывал зависть.

Отца также беспокоило, что в школе «Реали» и в движении скаутов мне внушают идеи социализма. Я действительно считал себя социалистом и был приверженцем движения кибуцев и кооперативного движения, отражавших ценности сионистского социализма, которые были тесно сплетены с нашим образованием. В те первые дни после рождения нового государства меня восхищало, что автобусной компанией может владеть и управлять кооператив и что различные производства – стекольные, сталелитейные, молокоперерабатывающие – тоже кооперативы, которыми владеют сами рабочие. Я видел свое будущее в кибуце. Однажды в родительский день в школе мой отец произнес речь о социалистической идеологии и о том, почему для образовательного учреждения неприемлемо навязывать такую повестку. Должен сказать, к стыду своему, я с тревогой ожидал этого события еще до того, как все произошло, – не только из-за темы выступления отца, но и из-за его недостаточно хорошего иврита и сефардского акцента.

Выборы в Израиле не сулили каких-то послаблений для таких предпринимателей, как мой отец. На первых выборах, состоявшихся в 1949 году, отец активно поддерживал небольшую партию сефардов, которая получила четыре места из 120 в кнессете – израильском парламенте. Один из представителей этой партии стал министром внутренних дел – «символическим министром-сефардом», как сказал мой отец. Во время вторых выборов, в 1951-м, отец поддерживал «Общих сионистов», партию частных предпринимателей, надеясь, что они добьются большего и принесут облегчение бизнес-сообществу. «Общие сионисты» действительно добились большего и получили 20 мест в парламенте, но этого было мало, чтобы сбросить «большевиков из МАПАЙ».

Все больше отчаиваясь, мой отец поехал в Италию – в Милан, чтобы попытаться организовать новое дело. Он разработал планы по созданию в Израиле завода по производству гвоздей и шурупов и, насколько я помню, отослал эти планы на одобрение правительству, а не вернулся домой, чтобы представить их лично. В первые годы независимости эмиграция из Израиля не поощрялась, и это была не просто риторика правительства, а практические меры – например, было очень трудно получить выездную визу. Опасения отца были оправданны: когда профсоюзы узнали о его замыслах, они потребовали 51-процентную долю в новом предприятии, а для отца это было неприемлемо. Для моих родителей настало время принимать трудные решения.

Мама на три месяца отправилась к отцу в Италию; британская подданная, она не испытывала с визой никаких проблем. Так как я был в некотором роде неуправляемым – был груб с братом и сестрой и, как правило, не слушался, когда взрослые старались подавить меня своим авторитетом, – меня оставили с семьей двух учителей из моей школы. С моими более послушными братом и сестрой остался старший кузен.

За те три месяца, что я жил с учителями, я угомонился, начал делать домашнюю работу и неожиданно стал получать хорошие оценки. Когда назначенный трехдневный поход отменили и несколько моих одноклассников решили сесть на поезд и сбежать в Тель-Авив на три дня, я, как ни странно, проявил зрелость и беспокойство о семье, с которой жил, и решил не присоединяться к друзьям в этом приключении.

В начале 1953 года родители приняли решение уехать из Израиля и пустить корни в другом месте. Мама сообщила нам эту новость сразу после возвращения из Милана. Эмиграция из Израиля в 1953 году была серьезным делом. Евреев, которые уезжали, называли yordim – «диссиденты». Это унизительное прозвище было больно слышать. Эмиграция рассматривалась властями как своего рода национальное оскорбление. Билеты на корабль или на самолет нужно было оплачивать из денег, присланных из-за рубежа. Мои учителя из школы «Реали», узнав о нашем отъезде, пригласили маму вместе со мной в школу. Они признали, что в классе я был смутьяном, но сказали, что будут рады принять меня обратно, если я вернусь. Казалось, будто Израиль стремится удержать даже своих неудачников.

Известие о том, что наша семья покидает Израиль, было для меня очень тяжким. Я прочно здесь закрепился и был счастлив. К тому же я жил в просторном доме – а это было доступно в Израиле не всем – и наслаждался комфортом. Но у меня, пятнадцатилетнего подростка, был небольшой выбор. Оглядываясь назад, я могу оценить реальность, о которой не особенно задумывался в то время: какую жгучую боль вызвало это решение у моих родителей. Моему отцу было сорок пять, матери – тридцать восемь. Они были совсем еще нестарыми, но все же переезжать в другую страну в этом возрасте было несладко. Мама начала распродавать имущество. Она оставила рояль «Бехштейн» и часть мебели, отдав их на хранение до тех пор, пока мы окончательно не определимся с местом жительства, – но продала «студебекер». Семейный бизнес был закрыт.

Что касается финансов, то наше положение оказалось более шатким, чем мы ожидали. Отец потратил большую часть своих сбережений, когда его дела пошли плохо, однако он рассчитывал на один резерв. Во время Второй мировой войны, когда мои дяди отправляли товары в Палестину, часть товаров шла в Бейрут, где мой отец основал компанию на пару с кузеном. Отец предполагал, что в Бейруте скопилась значительная часть прибыли, и рассчитывал на эти деньги, пока тратились средства в Израиле. В течение нескольких лет контактов с офисом в Бейруте не было из-за закрытия границы между Израилем и Ливаном с момента объявления независимости. Отец подумывал о том, чтобы в Бейрут для улаживания дел отправилась моя мама с ее британским подданством, но отбросил эту идею – в те времена подобная поездка была для мамы слишком опасной, учитывая ее проживание в Израиле. Уже распрощавшись с Израилем, отец сумел попасть в Бейрут и обнаружил, что кузен истратил все деньги. Резервный фонд отца исчез.

Помимо денежных проблем, был еще один сложный вопрос: куда ехать? Большая часть родственников отца уехала из-за негостеприимной обстановки, сложившейся в Сирии и Ливане, и временно жила в Милане. Они рассматривали различные варианты и остановились на Бразилии. Дело в том, что одного из членов семьи отправили в Южную Америку и он вернулся с лицензией на строительство целлюлозно-бумажного комбината. Поэтому Бразилия оказалась подходящей страной, и многие родственники, объединив ресурсы, отправились в Южное полушарие. Семьи быстро разрастались и процветали, занимаясь производством и банковской деятельностью. В наши дни в Сан-Паулу существует огромный клан Сафди.