– В том смысле, который в это вкладываете вы, – нет, милочка. И вообще, если позволите заметить, ваши опасения вызывают у меня улыбку. Насколько я вижу, вам не дают покоя все те истории, которые в наши дни пишут, образно говоря, за бортом науки… Мы имеем дело с вполне обычным случаем ослабления организма. Когда последствия травмы совершенно исчезнут; когда мозг, должным образом орошенный, начнет работать как следует; когда руки восстановят свою функцию…

– А что вы, собственно, думаете о его руках?

– Врач никогда не знает наверняка, в какой мере природа пожелает постараться довести свое творение до совершенства. Вот и я не могу сказать, сможет ли ваш муж когда-либо продолжить свою карьеру виртуоза. Еще раз повторю: я сделал все, что было в моих силах; и как сказал бы мой предок: я его вы́ходил, Бог его излечит!

В ответ на обескураженный жест Розины он покорно, с некоторой печалью во взгляде произнес:

– Вы – точь-в-точь как ваш муж. Вы не осознаете, что в этот час он должен был бы уже лежать под шестью футами земли или, как минимум, быть одноруким, одноногим и, быть может, идиотом. Вы сердитесь на меня за незавершенность моей работы, не желая признавать, что моя великая коллега-жизнь не закончила свою… Впрочем, не важно! Вам многое простительно, потому что вы сильно любите… Не накручивайте себя, милочка; ничего не преувеличивайте; будьте справедливы и разумны. Это свойственно выздоравливающим и, в общем-то, всем обессиленным – вести себя так, как себя ведет мсье Стефен Орлак. То, что сегодня его страшит, завтра будет ему лишь досаждать. Давайте через год встретимся – и посмотрим, был ли я прав. Пока же я полагаю, что мсье Стефену Орлаку будет полезно вернуться домой. Я возлагал на его моральный дух гораздо бо́льшие надежды – чего уж скрывать. Похоже, ему нужен дополнительный курс лечения. Привычная среда, где он будет окружен любимыми вещами, должна подействовать на него благотворно. Пусть на какое-то время снова окунется, образно выражаясь, в околоплодную жидкость – вам лишь останется затем его оттуда вытащить. Я сейчас его осмотрю и выпишу exeat^[26].

– Вы только представьте себе, – сказала Розина, немного успокоившись, – только представьте себе: я дошла до того, что начала расспрашивать его о нашем совместном прошлом, чтобы удостовериться, что он – это действительно он!

Она смеялась, уже готова была насмехаться над самой собой. Но Серраль взял Небо в свидетели этой несусветной глупости.

– О литература! – воскликнул он. – Чему ты учишь нашу молодежь?

* * *

– Ну что, мсье Орлак, как вы себя чувствуете?

Уклончивый жест, блуждающий взгляд, преисполненный тоски, если не злобы, – таков был прием, оказанный пациентом доктору.

Стефен покорно сделал несколько шагов без костылей и позволил профессору осмотреть свой покрытый шрамами затылок.

– А теперь взглянем на руки, – сказал Серраль.

Смущенная упорным молчанием мужа, Розина ответила за него:

– Аппетит хороший, доктор. Но ночи беспокойные. Я часто слышу, как он стонет, тяжело дышит. Подбегаю: он весь в поту.

– Стало быть, по ночам вам бывает плохо?

– Нет, – буркнул Стефен.

– Я думаю, – сказала Розина, – это кошмары. Когда я у него спрашиваю, что случилось, он отвечает, что ничего не помнит.

– Со временем это пройдет, – заявил Серраль. – Через несколько дней вы вернетесь домой, милейший, и это беспокойство вас оставит.

Дом… Гостиная… Рояль в гостиной…

Какая печаль наполнила глаза Стефена! И с каким испугом он опустил их, глядя на свои руки!

* * *

Кошмары?

Уже на следующую ночь Розине представился случай изучить проблему.

Но произошедшее столь глубоко ее впечатлило, что снова уснуть она не смогла и сохранила об этих ночных мгновениях незабываемое воспоминание.

Мадам Орлак исполняла роль сиделки при муже. Их смежные комнаты соединялись дверью, которая никогда не закрывалась. Изголовье кровати и с той и с другой стороны располагалось у разделяющей стены, так что в тишине ночи обоим были слышны малейшие звуки.

Розина уснула крепким сном, свойственным молодости.

Из этого сна ее вдруг выдернул тяжкий вздох.

Электрический ночник давал тусклый свет.

Вместо того чтобы тут же встать или легонько постучать по перегородке, чего обычно хватало, чтобы рассеять кошмары Стефена, Розина стала прислушиваться ко всем движениям и стонам спящего.

Ей сделалось не по себе.

Все еще находясь под впечатлением от разговора с Серралем, озабоченная предстоящим возвращением на улицу Гинемера, молодая женщина чувствовала себя подавленной и несчастной, а в темноте к этому ощущению примешивалось нечто гнетущее и коварное.

Еще не до конца сбросив оковы сна, Розина Орлак вслушивалась в звуки ночи.

Стефен приглушенно вскрикивал. Затем стало слышно только его прерывистое, учащенное, хриплое дыхание.

Из его комнаты шел слабый свет. Розина решила, что у него тоже зажжен ночник. Она осторожно выбралась из постели и, едва касаясь паркета голыми ступнями, на цыпочках подкралась к двери.

Там она вся напряглась, чтобы сдержать восклицание – восклицание, которое, вероятно, окончательно бы ее разбудило…

Ибо разве могла она поверить в реальность того, что в этот момент наблюдала?

Стефен стоял на коленях прямо на кровати – судя по всему, пребывая в полной прострации. Ночник не горел, тем не менее некий источник света озарял комнату.

Свет шел от тусклого пятна, зависшего в воздухе посреди комнаты, прямо напротив Стефена, недалеко от его лица. И в этом пятне, похожем на расплывчатую округлую луну, что-то двигалось. В нем перемещались какие-то неясные фигуры. Затем они обрисовались отчетливо, сложившись в живую картинку.

То словно был мозг в разрезе – можно было даже видеть мысли человека! Мозг Стефена, проецирующий кошмар!

Жуткий кошмар.

В святящемся пятне возник рояль на эстраде. Рядом стоял мужчина, облаченный в вечерний фрак. И это был Стефен, с безгранично печальным лицом. Он отвесил поклон невидимой аудитории, сел за рояль, поднял крышку. Но клавиатура не состояла из черных и белых клавиш…

Клавиатуры теперь не было видно: был виден лишь он – он и его руки пианиста; все остальное исчезло. Руки Стефена лежали на клавишах, но что представляли собой эти клавиши, уже невозможно было понять. Правая рука вырвала одну – нож с кольцом на рукоятке!..

Теперь был виден лишь этот нож в его руке; все остальное исчезло. Рукоятка ножа была помечена неким «X». Рука Стефена сжала рукоятку…

Теперь было видно лишь лезвие ножа; все остальное исчезло. Это было хорошо отточенное, острое лезвие. Но вот оно покрылось некой субстанцией. Капля за каплей с него стекала какая-то ярко-красная жидкость…

Рука исчезла. Нож сверкнул, сократился, стал острым стальным угольником, вырисовывающимся в обрамлении узкой рамы. И в круглом отверстии этой гильотины – голова…

Теперь была видна лишь голова, охваченная деревянным ошейником; все остальное исчезло. У этой головы было гримасничающее лицо Стефена.

Раздался скорбный вопль. Одержимый выкручивал себе на кровати руки.

– Стефен! Любимый!

Розина со страстной нежностью принялась покрывать его поцелуями. Он весь горел в лихорадке… Но тут их окутал мрак, – должно быть, голос Розины разбудил спящего и прогнал зловещий сон, ибо светящийся фантазм рассеялся.

Одна за другой загорелись лампочки спальни. Затем Розина вернулась к Стефену, вытерла пот с его лба, накрыла одеялом.

– Что происходит? – спросила она.

Он пребывал в оцепенении.

– Что с тобой, Стефен? Тебе снился сон, так ведь?

– Я кричал? – произнес он наконец. – Да, полагаю, мне что-то снилось.

– Но что это был за сон?

– Не помню, – выдавил он из себя.

Стефен был совершенно обессилен. Он тут же снова заснул глубоким сном.

Розина, сидя в изголовье его кровати, мучительно размышляла.

Сколь бы легкий след ни оставляли в памяти сны, было поразительно, что Стефен, очнувшись от такого кошмара, ничего не помнил! Очевидно, он просто не желал признаваться – то ли из ложного стыда, то ли чтобы не волновать Розину.

С другой стороны, и сам этот кошмар был такой необычный!..

Возможно, мсье де Крошан сможет как-то его объяснить.

Мадам Орлак провела остаток ночи рядом с выздоравливающим.

Кошмары не возвращались, а если и возвращались, то мозг их уже не проецировал вовне.

Утром Стефен, впрочем, находился в самом мрачном своем настроении, и, когда в одиннадцать часов, как это уже у него повелось, явился мсье де Крошан, он принял этого Наполеона III с улицы Асса с отсутствующим видом.

Шевалье объявил о своем прибытии как обычно:

– Крошан! Через «о»!

И с улыбкой добавил:

– Все такой же язвительный гонюцефал!

Розина не соизволила узнать, что «гонюцефал» тождественно слову «лысоголовый», и, оттащив спирита в сторонку, рассказала ему о том, что видела ночью.

– Что вы можете об этом сказать, шевалье? Я и сейчас еще не оправилась от потрясения.

Украдкой бросив на нее многозначительный взгляд, шевалье высказался так:

– Кошмар развивался по всем правилам. Цепочка инкогеренций, связанных между собой наивными ассоциациями, вереница беспорядочных сцен, порожденных концептом рояля… типичный, образцовый кошмар.

– Да, но… ощутимый, явный!

– Экстериоризация^[27] мысли! Идеопластия! Для меня в этом нет ничего удивительного. Да и никто, вероятно, не объяснил бы это как-то иначе. Эта часть Стефена, материализовавшаяся благодаря отображению вне его самого, вполне может считаться фрагментарным явлением астрального тела, этого призрака живых…

Но такие объяснения, туманные, как и сам оккультизм, ни в коей мере не удовлетворяли Розину. Она прекрасно знала: чем более сверхъестественным мсье де Крошану кажется решение, тем более правдоподобным оно ему представляется. И все же одно слово ее поразило – «призрак». Подумав о Спектрофелесе, она несколько отклонилась от темы разговора:

– Вот вы верите в призраков живых людей… А верите ли вы в призраков людей умерших? Я одного такого как-то видела, причем дважды.

– Вы? Вы видели призрака умершего человека?.. Ха, это крайне интересно! Не каждому, кто этого хочет, удается увидеть призраков… Правда, у вас, Розина, такие изумительные глаза… такие большие, чистые, волнующие… Да не краснейте вы так!.. Лучше скажите: вы вполне уверены, что видение этой ночи – это видение Стефена, а не видение Розины?.. Ибо в этом последнем случае возможны две гипотезы: или же вы обладаете способностью видеть сны Стефена и как раз таки видели один из них, или же Стефену это не снилось, и тогда… Да и вообще, ведь ваш муж заявил, что не помнит этого сна. Почему вы сомневаетесь в его искренности?

Розина ответила не сразу, но, собрав воедино собственные воспоминания, категорично сказала:

– Нет, мне это не приснилось. Я вообще тогда не спала.

– Но призрака умершего человека вы ведь видели во сне?

При этих словах, немало ее возмутивших, Розина рассердилась и, обидевшись, замкнулась в себе. Она не сомневалась в своих ощущениях. Она чувствовала себя вполне уравновешенной и здравомыслящей. Ее ум был столь же крепок, как и ее тело. Она не могла спутать явления внешнего мира со своими фантазмами, порожденными горячечным бредом, что в резких выражениях и дала понять художнику-спириту.

Тот, чтобы вернуть ее расположение, отпустил в ответ пару шуток, но Розина с яростным упорством стояла на своем. И нужно сказать, что события вскоре подтвердили ее правоту.