Однажды вечером Джимми отправился с двумя товарищами в бар «Данисли» выпить gin-fizz^[20]. Леди Диана приказала своему гондольеру Беппо везти ее в направлении к Сан-Микеле. Была половина первого ночи. Серебристый молодой месяц скользил над остриями колоколен, усеивая опаловыми отблесками город мрамора и вод. Свежий ночной ветер приносил с Лидо соленое дыхание Адриатики. Венеция засыпала. Последние ѵароretti^[21] скользили вдоль пустынных мостов, купол церкви святой Марии-спасительницы блестел на голубоватом фоне ночи. Леди Диана, растянувшись в глубине гондолы на медвежьей шкуре, любовалась красотой ночи и предавалась воспоминаниям. Старые законы искореняли роскошь патрицианских гондол, что не помешало леди Диане иметь роскошную малиновую гондолу, украшенную двумя химерами из бронзы, распростершими по ветру свои крылья и извергающими пламя из пастей. Леди Диана курила папиросы, повернувшись лицом к фонарю гондолы миниатюрной репродукции гигантского фонаря галеры Морозини^[22]. Она забывала свое положение любовницы богатого американца и, перевоплотившись в догарессу, одинокая и печальная, наслаждалась сладкой отравой Венеции.

Гондола бесшумно продвигалась и только «пиццикато» капель, ритмично падающих с поднятого весла, нарушало тишину. Гондола скользила вдоль сырого и влажного свода Риальто, окутанного туманом, мимо пустынной Пескерия, вдоль Кандора, этой чудесной грезы старого палаццо Контарини, купавшего мраморное кружево фасада в холодных лучах луны.

Леди Диана приказала Беппо сделать еще тур, чтобы полюбоваться подольше этой чудесной игрушкой, отражавшей свои архитектурные мотивы, капители и арки в подвижном зеркале Большого канала. Гондола вошла в Канал святых апостолов; направо чернели стены с закрытыми глазами окон, налево высились глыбы камня, освещенные луной, с блестящим глазом слухового окна или со сверкающим зрачком лоджии. Беппо проплыл под аркой маленького мостика. Вдоль узкой набережной прошла и исчезла женщина в черной шали, молчаливая тень, проглоченная уличкой. Гондола леди Дианы проплыла мимо двух старых гондол с гнилыми бортами и разрушенной кормой, привязанных к старой прогнившей деревянной лестнице. Они напоминали двух отцветших красавиц, вспоминающих в одиночестве былую славу своих героических времен.

Рыжий кот, истощенный и взъерошенный, сидя на носу одной из гондол, неподвижно созерцал медленные отблески мутной воды. Проезжая, леди Диана протянула руку и погладила косоглазого мыслителя. Животное опустило уши и не двигалось. Была ли это воскресшая душа плебея, таинственно погибшего в ночь карнавала, или душа раба, удавленного за любовь красавицы в день символического обручения дожа с морем?

В Венеции существует поверье, что рыжие кошки таят за своими смарагдовыми зрачками блуждающий огонек людей, погибших от меча.

Малиновая гондола бесшумно проскользнула вдоль сада, наполненного шумом листвы, прошла мимо монастыря иезуитов и вышла в открытую лагуну, вода которой тихо журчала у подножья Fondamento Nuove.

Следуя указаниям леди Дианы. Беппо налег на весла и повернул гондолу к розовой кирпичной стене кладбища. Там, среди высоких кипарисов, оберегавших покой мертвых, возвышалась капелла. Леди Диана постепенно опьянялась тишиной уснувшей лагуны. Она отдыхала, не слыша болтовни Джимми, его заокеанского жаргона, нарушавшего прелесть раздумья. Облокотившись на шкуру белого медведя, леди Диана созерцала бесчисленные могилы, она угадывала под ними разложившуюся под бальным платьем патрицианку и останки чванливого торговца, рядом с дочерью народа, танцевавшей la monferino в вечер Вознесения и коренастого лодочника, управлявшего Буцентавром^[23] под звон колоколов и радостный шум города; грациозную графиню, улыбавшуюся фарсам Гольдони, и изящного чичисбея^[24], дукаты которого таяли в кабачках Ridotto. Там покоились мертвые Венеции с позолоченными лохмотьями своего прошлого с звенящими обломками своей славы, с частицами прежней пышности.

Жуткая картина кладбища заставила леди Диану закрыть глаза и вздрогнуть. Ее собственное прошлое проходило перед ней с минувшим счастьем и забытыми наслаждениями. Перед ней проходили ее любовники, как статисты на заднем плане сцены; она считала главных из них в такт ударам весла гондольера. Сначала лорд Уайнхем, ее муж, теперь покоящийся в холодной, окутанной туманами, часовне в графстве Эссекс. Второй – лорд Говард де Вальпен, повторение «улыбающегося кавалера» Франса Гальса, чемпион по игре в поло и пикантным рассказам за десертом. Третий – герцог де Масиньяк, секретарь французского посольства… Альфред де Виньи, начиненный высокопарными фразами. Французская любовь. Драматические ночи и трагические диалоги. Четвертый Жорж Воблей, смешной шут времен империи… Контрасты… Скептические поцелуи и пируэты на карте нежности. Пятый мистер Сомерсет Вифль, член парламента: несчастный случай на железной дороге. Спальный вагон и любовная записка. Шестой – Лео Тито, танцор из театра «Амбасадор»: женская месть, чтобы разозлить свою приятельницу, леди Дороти Хопсон. Беспокойная любовь; боязнь за жемчужное ожерелье. Седьмой – матрос: вечер сплина. Восьмой – боксер: вечер джина… Девятый неизвестный. Девятый бис – английский офицер, чтобы подразнить неизвестного. Десятый – капитан спаги в мавританской вилле… Короткая идиллия. Одиннадцатый – Ахил Скопилос… Левантинец… Кошачья грация и розовое варенье… Двенадцатый – Джимми Баттерворс. На номере двенадцатом леди Диана остановилась. Гондольер поворачивал направо к проходу Морани. Перевернет ли она белую страницу, наверху которой под номером тринадцатым появится новое имя? Леди Диана вздохнула и, укутываясь в мех, прошептала «Тринадцатый… тринадцатый!»…

Она не была суеверна, но это совпадение внушало ей страх. Леди Диана наслаждалась заранее радостями и страданиями этой будущей страсти; ей хотелось, чтобы этот тринадцатый затмил всех остальных.

И долго, в такт покачивания гондолы, баюкала леди Диана беспокойную симфонию своих грез. Вздрогнув, она прервала свои мечтания, закурила папиросу, упрекая себя за запоздалый романтизм. Очарование Венеции опьяняло ее. Она вспомнила шутку венского юмориста как-то сказавшего ей за ужином у «Шенера»: «В Венеции гондолы плавают не по воде, а по слюне любовников, разглагольствующих там в течение тысячелетий».

Лодка обогнула городской сад и пошла в бассейн святого Марка. «Набережная рабов» была пустынна. Там и сям огни бросали пятна на стены низких домов и блестели, как светляки на воде лагуны. Сверкающая Пиаццета и огромная светлая розовая стена Дворца Дожей напомнили леди Диане о Джимми, находившимся со своими товарищами рядом, в баре «Даниэли». Но она и не подумала заехать за ним.

– В Реццонико, – приказала она гондольеру.

Была половина второго ночи, когда гондольера причалила к парадной лестнице. Леди Диана прыгнула на мраморную ступеньку, зеленую от мха и отпустила Беппо. Она вошла в свою комнату, не спросив у камеристки, вернулся ли Джимми. Выпив стакан ледяной воды, он повернулась к письменному столу, где на ониксовой подставке она находила каждое утро «New-York Herald» и «Delly Mail». На этот раз там лежала «Gazetta di Venezia». Английские газеты прибывали с опозданием на 24 часа.

Леди Диана бросила любопытный взгляд на последние новости итальянской прессы. Заголовок, напечатанный жирным шрифтом, привлек ее внимание:

«УБИЙСТВО ЛОРДА СТЭНЛИ. ВОССТАНИЕ В КАИРЕ»

Колониальные дела ее родины мало интересовали леди Диану. Но она знала раньше лорда Стэнли. Она познакомилась с ним на одном из дипломатических приемов в министерстве иностранных дел, куда она сопровождала покойного мужа. Убийство верховного комиссара британского правительства было серьезным событием. Она с интересом читала телеграмму Агентства Стефани: «Сегодня утром, во время церемонии открытия памятника лорду Китченеру, неизвестным фанатиком убит лорд Стэнли. Преступление, имеющее бесспорно политическую окраску, рассматривается, как первый сигнал действий, подготовляемых египетскими националистами. По полученным из достоверных источников сведениям, сообщение с Хартумом прервано, и английский гарнизон осажден тысячами восставших».

Леди Диана положила газету, уделив всего несколько минут жертве египетского восстания. Судьбы Египта мало интересовали ее. Еще одна папироса перед сном. Леди Диана накинула белую шелковую пижаму, с искусно вышитым шотландским чертополохом под левой грудью, надела серебряные парчовые туфли и облокотилась о подоконник. На Большом канале теперь не видно было движения. Луна исчезла. Площадь святого Самуила против дворца была поглощена тенью. Леди Диана снова была охвачена мыслью о своих увлечениях и о номере тринадцатом. Могла ли она подозревать, что случай, играющий в жмурки с самыми серьезными событиями нашей жизни, свяжет неуловимой нитью драму Каира с ее личными переживаниями?