Федор делает вывод, что Оля – если конечно сейчас она не найдется в недрах квартиры – ушла домой обычным путем – через подъезд. Он находит на полу полупустую бутылку «Хайнекена», поднимает ее и делает большой глоток. В бутылке плавает окурок, но это не смущает Федора: пальцем он вылавливает его, проливая часть содержимого на пол, а затем жадными глотками допивает оставшееся.

После этого он идет искать рюкзак. Тот валяется на полу в коридоре – там же, где и обычно. Запуская внутрь руку, Федор с облегчением отмечает, что фотоаппарат на месте. Он выуживает его на свет, жмет кнопку «Power» и с нетерпением ждет, когда экран покажет основное меню. В памяти фотоаппарата осталось 222 фотографии, фиксирующие вчерашний вечер – часть из них уже сегодня вечером пополнит собой содержимое блога «Glam Yourself» и соберет приличное количество комментариев. В основном это будут друзья Федора или знакомые по тусовке люди, но в последнее время популярность дневника неуклонно растет – в том числе и за счет посторонних людей, что не может не радовать создателя. Федор пролистывает фотографии, одобрительно хмыкая: на экране, сменяя друг друга, проносятся череда пьяных девиц в платьицах актуальных скандинавских дизайнеров, неизвестные подростки в рваных майках, кеды «Найк», огни, вновь девицы, вновь кеды, голая маленькая женская грудь, усатое лицо таксиста, который вез их из «Солянки», засвеченные лица крупным планом, мужская рука со шрамами, Оля, креветки, опять женская грудь – на этот раз больше, чем предыдущая, плакат группы «Ramones» на стене Федорового туалета и – на последних пяти снимках – изображение чьей-то задницы с вытатуированной надписью на ней. Надпись гласит: «ЖЕРТВА» и сделана древнерусской кириллицей. Федор сначала недоуменно всматривается в эти последние кадры, потом хохочет, представляя как круто они будут смотреться в блоге, а потом внезапно чувствует, что его накрывает воспоминание номер три.

Собственная квартира. Незнакомый молодой человек с татуировочной машинкой в руке. «Сейчас, милый, я сделаю тебе хорошо», – шепчет он, вонзая иглу в белую кожу. Федор вздрагивает от боли и пытается повернуть голову так, чтобы рассмотреть происходящее за спиной. Когда ему это удается, он видит, как по бедру катится капля крови…

Не выпуская фотоаппарата из рук, Федор бросается к большому, растрескавшемуся зеркалу, стоящему в коридоре, поворачивается к зеркалу голым задом, смотрит на свое отражение и испускает дикий вопль.

За ночь татуировка опухла и, кажется, стала еще чернее. Кириллическая надпись глядит на Федора из зеркала, и когда он в тщетной надежде пытается стереть ее пальцем, отзывается ноющей болью в ягодице.

Гонконг, район Юньлон, швейная фабрика

– Ну, в общем так, девочки! Наверняка все вы хотите знать, что я делал, чтобы так подняться и с чего начинал. Что ж. Поскольку времени у нас вагон, с удовольствием вам расскажу.

Под равномерный стрекот швейных станков молодой человек прохаживается среди работающих китаянок и время от времени заглядывает через плечо некоторым из них, чтобы оценить качество работы.

– Представляете себе Москву начала нулевых? Вряд ли вы можете себе это представить. Это огромный, холодный русский город, совершенно не похожий на ваш Гонконг. Нет, я нисколько не умаляю достоинств Гонконга, я забирался к вашему Будде, или кто он у вас, и это было сногсшибательно. Город как на ладони. И все эти лодочки снуют в проливах как муравьи. Честно говоря, до этого я видел Гонконг только в фильмах про Джеки Чана, но вот проходит время, много времени, и я стою здесь, собственной персоной, и смотрю на все это собственными глазами. Короче говоря, можно охренеть.

Москва совсем другая. В смысле, там тоже можно забраться на какую-нибудь высоту, но, как правило, забираются так высоко только два типа людей. Первые – это проверяющие, большие шишки, страшно сказать – мэрия! Они лезут туда, чтобы обозреть взглядом угодья и оценить, как идет строительство бизнес-центров, подземных парковок и небоскребов. Строительство же, как правило, идет из рук вон плохо: строители не успевают в сроки, материалы задерживаются, бюджеты распилены, а застройщик задерживает рабочим зарплату, потому что в пух и прах проигрался в казино…

Но не волнуйтесь! Уж я-то совершенно точно не собираюсь задерживать зарплату. Потому что я – порядочный предприниматель, и мы здесь делаем большое дело, за которое я буду честно платить вам заранее оговоренную сумму. То есть – сорок пять центов в час каждой.

– Пятьдесят пять! – не прекращая шитья, выкрикивает на ломаном русском одна из работниц. Из-под иглы ее станка выползает кожа с характерными ромбиками «Луи Вьюиттон» – неуловимо похожая на мясной фарш, который непрерывно валится из мясорубки.

– …так вот, – словно не замечая выпада китаянки, продолжает молодой человек. – Стоит этот большой человек на московской высоте, лакей подает ему на бархатной подушечке рюмочку водки, тот залпом выпивает ее, морщится, а затем махает рукой в сторону недостроенных сооружений и говорит: «А хрен с ним. Сойдет и так…» Что, скорее всего, означает, что рабочим так и не заплатят. Не так, как я вам пятьдесят центов в час…

– Пятьдесят пять! – выкрикивает другая китаянка.

Молодой человек несильно стучит себя рукой по уху:

– Черт возьми, как же громко работают эти машины! Настоящие звери. Если бы я имел такие в пору своей студенческой юности, я бы уже заделался миллиардером, уж поверьте мне на слово.

Но на чем мы остановились? Второй тип людей, которых в Москве поднимают на такие чудовищные высоты, на какой стоит ваш Будда – это бедолаги и неудачники. Водку на бархатной подушечке им никто не приносит, но зато у них, как правило, заклеены рты, глаза вот-вот вывалятся из орбит, а через кляп они пытаются доказать что-то, что давно уже никого не интересует. Положению этих людей не позавидовать. Обычно их еще держат под локти крепкие бритоголовые парни и обычно они еще наклоняют бедолагу с заклеенным ртом над бездной, над всей этой высотой, и кричат ему: «Когда ты расплатишься за кредит, который мы выдали твоей фирме, мерзкая тварь?». Через кляп до нас могли бы донестись отдельные звуки, и из них при желании можно было бы сложить слово «завтра». Но парни обычно этих слов не слышат, и в следующий момент они отпускают свою жертву, и та, размахивая руками, улетает с высоты в черную бездну. Там так высоко, что даже не услышать звука падения. И только его последнее слово «завтра» еще колеблется некоторое время в воздухе эхом. Да… Москва, начала нулевых – это надо было видеть, девочки. Казалось, что деньги прямо падают тебе под ноги, а все вокруг охвачены только одной страстью – купить всего побольше и подороже, и не попасться милиции или плохим парням.

В жизнь россиян пришла богиня Роскошь, Мисс Лакшэри, а вместе с ней пришли ее верные спутницы – Эксклюзивность, Яркость и Вседозволенность. По улицам Москвы разъезжали «хаммеры» – как на войне, честное слово, а внутри этих громадных машин сидели вчерашние бандиты, завтрашние банкиры, депутаты, попы, модные телочки, индивидуальные предприниматели и просто удачливые люди. Асфальт был буквально завален конфетти, а салюты давали по сто раз на дню – по поводу и без него. Нужно было быть полным идиотом, чтобы этим не воспользоваться.

Мне было 17, и я приехал из Рязани поступать на театральный факультет. Я был уверен в своих силах, молод, честолюбив и наверняка даже талантлив. Не так, как рязанский поэт Сергей Есенин, но уж точно лучше этих сегодняшних выскочек из ЖЖ. И поэтому, когда экзаменаторы попросили меня спеть что-нибудь лиричное, а затем проиграть какую-нибудь сценку из русской классики, я не задумался ни на секунду. Сначала я спел им «Волгу-Волгу», а затем сыграл агонию старушки, зарубленной главным героем в романе русского классика Достоевского. Это был мой конек. Хватаясь скрюченными пальцами за ножки парты, я хрипел: «За-а-а-ч-е-м?», а затем из последних сил поднимался и на подгибающихся ногах ковылял туда, где сидели члены приемной комиссии – чтобы рухнуть перед их столом уже окончательно. Я видел страх в их глазах, и это придавало мне уверенности в том, что все идет правильно. Это была настоящая игра, понимаете? Я имею в виду, если люди боятся, значит, они тебе верят, так? Разве есть лучшее признание для актера?

Каково же было мое удивление, когда меня завернули. Один из них экзаменаторов – самый старый, самый противный и самый бородатый – сказал, что это не совсем то, что они ищут. «Все это импульсивно, весело и здорово, но вам лучше попробовать себя в другом месте», – сказал он. Весело и здорово, каково вам, а? Пока я разыгрывал извечную драму жизни и смерти, пока мои сухожилия лопались от напряжения, а скулы сводило судорогой, этому бородатому буржуазному козлу было весело и здорово!

Что оставалось делать? Не возвращаться же в Рязань. Поэтому я снял квартиру с двумя такими же неудачниками, не прошедшими по конкурсу, и стал шить джинсы, чтобы заработать себе на хлеб.

С шитьем все получилось просто. В квартире, которую мы сняли, стояла швейная машинка, а рулон джинсовой ткани я и мои новоявленные соседи украли из костюмерной театрального института – того самого, который вышвырнул нас пинком под зад. Это даже не было воровством, если вы понимаете, о чем я. Я имею в виду, что нас ведь не взяли, забраковали, выставили дурачьем, и теперь мы должны были вновь поверить в себя, восстановить самооценку – и самым простым способом было стибрить этот чертов отрез ткани. Не будь его, мы бы выбили стекло или стащили бы бутафорские шпаги, или наложили кучу перед входом в институт, но все вышло как вышло. Кстати, шпаги мы взяли тоже – и я прекрасно помню, как мы, полупьяные, похохатывая, тащили награбленное добро к себе домой. «Защищайтесь, Дартаньян!», – кричали мы и тыкали шпагами друг другу в бока, и довольно быстро сломали их. Таким образом от неудавшейся театральной карьеры на руках остался только рулон джинсы.

Я научился шить лет в двенадцать, за что потом миллион раз сказал спасибо своей бабушке. Если бы не она, в Москве я бы начал продавать наркотики или заделался бы мальчиком по вызову, или спился бы, но вместо этого – засел за шитье и стал поднимать первые деньги. Маленьким бабушка буквально силой тащила меня к станку. И пока я упирался изо всех сил и верещал, она приговаривала: «Это ремесло тебе еще пригодится, внучек. А то вырастешь неумехой» – бабуля как в воду глядела, честное слово!

И вот, глядя на этот украденный огромный моток ткани – а он был реально огромный, и его даже пришлось нести вдвоем, потому что один не справлялся – я подумал: «Черт – вот это мой начальный капитал, и я могу изобразить из него, что захочу!» Вариантов было три: делать сумочки, делать юбки и делать джинсы. Конечно, я выбрал последнее.

Для первого не хватало гарнитуры, а второе казалось слишком простым, да и к тому же сразу уменьшало целевую аудиторию почти вдвое. Мальчикам ведь юбки не нужны, так? А я хотел, чтобы мой продукт покупали все.

На первые джинсовые брюки я потратил три дня. Ну, сначала нужно было снять мерки – их я снимал с себя, благо, я был худой и среднего роста – практически, универсальный. Потом потребовалась выкройка – это тоже оказалось довольно просто. В ту пору мы уже знали, что такое интернет, и в этом интернете можно было найти выкройки на любой вкус. Зато со сшиванием разных частей в одно целое поначалу возникли проблемы.

Первые штаны вышли, как бы это сказать… не очень. Они были сморщенные, кривые и позже их пришлось распустить. Вторые, а за ними и третьи, оказались не лучше – ни один нормальный человек не надел бы их на себя. Но зато на четвертых я наловчился. Они будто сами выскочили из-под машинки, ровные, опрятные – такие, что глаз не оторвать. Это было просто загляденье, а не штаны. Стоит ли и говорить, что после этого я быстро навострился делать таких по шесть-восемь пар в день. Сидел за машинкой по четырнадцать часов – ну, уж вы-то должны это понимать, девочки! От сидения моя задница стала твердой как орех, но зато к концу недели я имел на руках не меньше четырех десятков пар отличных, будто с иголочки джинсов. Тут и пришло время задуматься о сбыте.

В Москве я был новый человек, друзей у меня тогда еще не было, а из мест я знал всего одно – проклятый театральный институт, в котором мне не нашлось места. Разложив свое хозяйство по пакетам, я и отправился туда, где встал у главного входа – предварительно поставив перед собой табличку, где обычной шариковой ручкой написал «ДЖИНСЫ. ИМПОРТ. НЕДОРОГО». И – знаете – дело пошло.

Когда меня спрашивали, откуда импорт, я загадочно закатывал глаза. Это означало – и все понимали этот код – что импорт пришел из Америки. Когда мне возражали, что на джинсах нет бирок, подтверждающих, что они американские, я закатывал глаза еще больше. «Контрабандный товар», – выдавал я сухой ответ. Если это не устраивало покупателя, приходилось добавлять, что бирки пришлось срезать, чтобы товар не конфисковали на таможне. Черт его знает, откуда в моей голове взялась эта версия с таможней, но до поры, до времени она срабатывала на отлично. В конце концов, много ли надо студентам, если перед тобой есть американские джинсы, и они стоят вдвое дешевле, чем где бы то ни было? Первая партия ушла влет, а когда я вернулся со второй, ко мне подошли институтские охранники.

«Устроил здесь бизнес, парень?», – спросил один.

Это произошло уже после того, как он основательно заехал мне в глаз.