Глава 5. Где вино?

«Почему ты пытаешься исключить только меня?» – заскулила я в свой мобильник, как будто ябедничала на старшего ребенка за то, что он мной пренебрегает. Как будто меня не пригласили на день рождения.

«Ты должна жить своей жизнью, – сказала мама. – Тебе двадцать пять. Это важный год. Мы с твоим отцом справимся с этим вдвоем».

Пришли свежие новости, и ни одна из них не была хорошей. Доктор Ли, онколог из Юджина, поставил ей диагноз: рак поджелудочной железы IV стадии. Шанс выжить без хирургического вмешательства составлял 3 процента. После операции на выздоровление ушли бы месяцы, и даже в этом случае вероятность излечения от рака составляла всего 20 процентов. Мой отец добивался приема у доктора медицины Андерсона в Хьюстоне, чтобы получить второе мнение. По телефону мама произнесла это как «раки поджелудочной железы» и «Энди Андерсон», что навело меня на мысль, что наша единственная надежда – в руках какого-то персонажа из мультфильма «История игрушек».

«Я хочу быть рядом», – настаивала я.

«Мама боится, что, если ты приедешь, вы опять перессоритесь, – позже признался отец. – Она понимает, что должна направить все свои усилия на то, чтобы выздороветь».

Я полагала, что семь лет, которые я прожила вдали от дома, залечили наши взаимные раны и напряжение, накопленное в подростковом возрасте, забыто. Расстояние в пять тысяч километров между Юджином и Филадельфией было достаточным для того, чтобы ослабить влияние матери, и я, свободно исследуя свои творческие импульсы без постоянной критики, начала ценить все ее труды, цели которых стали очевидны лишь в ее отсутствие. Сейчас мы были ближе, чем когда-либо прежде, однако признание отца показало, что от целого ряда воспоминаний мать так и не смогла избавиться.

С самого первого дня, как мне рассказывали, со мной было очень нелегко. Когда мне исполнилось три года, Нами Имо назвала меня «Самой настоящей злодейкой». Натыкаться на предметы головой было моей специальностью. Деревянные качели, дверные косяки, ножки стульев, металлические трибуны на Четвертое июля. У меня до сих пор в центре черепа осталась вмятина после того как я впервые врезалась головой в угол нашего кухонного стола со стеклянной столешницей. Если на вечеринке присутствовал плачущий ребенок, то это точно была я.

В течение многих лет я подозревала, что мои родители, возможно, преувеличивали или просто были плохо подготовлены к реалиям детского темперамента, но постепенно, основываясь на единодушных воспоминаниях многочисленных родственников, я пришла к выводу, что действительно была довольно паршивым малышом.

Но худшее было еще впереди, напряженные годы, которые, как я понимала, имел в виду мой отец. Ко второму семестру одиннадцатого класса то, что до этого момента могло бы сойти за простую подростковую тоску, начало перерастать в глубокую депрессию. У меня начались проблемы со сном, и я все время была уставшей. Мне было трудно собрать волю в кулак, чтобы хоть что-нибудь сделать. Моя успеваемость резко упала, и мы с мамой постоянно были на ножах.

«К сожалению, ты унаследовала это с моей стороны, – сказал мне отец однажды утром за завтраком. – Держу пари, ты тоже с трудом засыпаешь».

Он сидел за кухонным столом, поглощал хлопья и читал газету. Мне было шестнадцать, и я приходила в себя после очередной ссоры с матерью.

«Слишком много всего здесь происходит», – не поднимая глаз, сказал отец, постучал себе по виску, и перешел к спортивному разделу.

Отец был выздоровевшим наркоманом, и его подростковый возраст был гораздо более беспокойным, чем мой собственный. В девятнадцать лет он периодически ночевал под дощатым настилом в Эсбери-парке, и его поймали на продаже запрещенного препарата полицейскому. Шесть недель он провел в тюрьме, а затем переехал в реабилитационный центр округа Камден, где стал подопытным кроликом для нового метода психотерапевтического лечения. Его заставляли носить на шее табличку с надписью «Я угождаю людям» и заниматься бесполезными видами деятельности, которые якобы прививают моральные ценности. Каждую субботу он копал яму во дворе за учреждением, а каждое воскресенье снова ее засыпал. По сравнению с тем, что выпало на его долю, любая беда, в которую я попадала, выглядела незначительной.

Он пытался утешить мою мать, убедить ее, что это нормальная фаза, то, чем так или иначе болеет большинство подростков, но она отказывалась к этому прислушаться. Я всегда хорошо училась в школе, и этот сдвиг очень удачно совпал со временем подачи документов в колледжи. Она восприняла мое недомогание как роскошь, которую им приходилось оплачивать. Родители дали мне слишком много, и теперь я была полна жалости к себе.

Она пошла ва-банк, превратившись в грозный обелиск, следивший за каждым моим движением. Она пилила меня за вес, ширину подводки для глаз, высыпания на лице и нерегулярное использование тоников и отшелушивающих средств, которые заказывала для меня в QVC. Что бы я ни надела, все приводило к стычкам. Мне не разрешали закрывать дверь моей спальни. После школы, в то время как мои друзья разъезжались на ночевки друг к другу, меня увозили на внеклассные занятия, а затем возвращали в лес, оставляя ворчать в одиночестве в своей комнате с открытой дверью.

Раз в неделю мне разрешали ночевать в квартире моей подруги Николь – единственная передышка от властного маминого надзора. Отношения Николь со своей мамой были полной противоположностью моим. Колетт предоставила Николь свободу принимать собственные решения, и, похоже, им действительно нравилось проводить время вместе.

Их двухкомнатная квартира была выкрашена в яркие, смелые цвета, обставлена классной винтажной мебелью и украшена текстилем из секонд-хендов. У входной двери были сложены лонгборды времен подросткового возраста Колетт, проведенного в Калифорнии, а на подоконниках стояли сувениры, приобретенные в Чили, где она в течение года преподавала английский язык. В гостиной с потолка свисали на цепях качели, в звенья которых были вплетены пластиковые цветы из магазина рукоделия.

Я восхищалась тем, что они больше походили на друзей, чем на мать и дочь, завидовала их поездкам на блошиные рынки Портленда. Какой же идиллической представлялась мне эта картина, когда я смотрела, как они вместе занимаются выпечкой на кухне. Разглаживают основу для пиццы из домашнего теста чугунным утюгом, доставшимся им в наследство от итальянской бабушки Колетт; прорисовывают десятки замысловатых узоров на тонких съедобных салфетках; мечтают о кафе, которое однажды откроет Колетт, где они будут продавать свою выпечку и создадут интерьер в точности как у себя дома, дизайн которого я находила нестандартным и очаровательным.

Наблюдение за Колетт заставило меня задуматься о мечтах моей матери. Отсутствие цели в ее жизни все чаще казалось странным, подозрительным и даже антифеминистским. Я наивно отвергала мысль о том, что забота обо мне могла играть главную роль в ее жизни. Я не думала о напряженной, незаметной работе домохозяйки, которая ради этого отказалась от собственной страсти и овладения новыми навыками. Лишь годы спустя, уехав учиться в колледж, я начала понимать, что значит создавать уют в доме. Мне стало ясно, сколько всего я воспринимала как должное.

Но будучи подростком, одержимым поиском призвания, я не могла себе представить осмысленной жизни без карьеры или, по крайней мере, увлечения, хобби. Почему ее интересы и амбиции никогда не всплывали на поверхность? Неужели она действительно удовлетворена своей ролью простой домохозяйки? Я начала задавать вопросы и анализировать навыки, которыми она владела. Я предлагала возможные варианты – университетские курсы по дизайну интерьера или одежды; возможно, она могла бы открыть ресторан.

«Слишком много работы! Ты же знаешь, что мама Гэри открыла свой тайский ресторан – и теперь она вечно в бегах! Никогда ни на что не хватает времени».

«Когда я в школе, что ты делаешь весь день?»

«Много чего делаю, поняла? Ты просто не замечаешь, потому что тебя избаловали. Вот уедешь из дома, тогда увидишь все, что мама для тебя делает».

Могу поклясться, что мать завидовала Колетт – не ее причудливым амбициям, а тому, что я боготворила ее туманные цели, – и чем глубже я погружалась в роль жестокого подростка, тем больше выставляла напоказ свои отношения с Колетт, чтобы играть на чувствах матери. Я считала это расплатой за то, как часто она спекулировала моими.

В вакуум моего безразличия хлынула музыка, чтобы заполнить пустоту. Она расширила трещину, в щепки разнесла и без того шаткий мостик между матерью и мной. Она станет пропастью, грозящей поглотить нас целиком. На свете не существовало ничего важнее музыки, единственного лекарства от моего экзистенциального ужаса. Я целыми днями по одной загружала песни с LimeWire^[50] и участвовала в жарких дискуссиях на AIM^[51] о том, что лучше: акустическая версия Everlong группы Foo Fighters или оригинал. Я откладывала деньги на карманные расходы и обед, и тратила их исключительно на компакт-диски студии звукозаписи House of Records, анализируя тексты на вкладышах, зацикливаясь на интервью со звездами инди-рока^[52] тихоокеанского Северо-Запада, заучивая списки таких лейблов, как K Records и Kill Rock Stars, и планируя, какие концерты стоит посетить.

На тот случай, если гастрольный тур группы пролегал через Юджин, музыканты могли играть на одной из двух площадок. Пока росла, большинство местных коллективов я смотрела в WOW Hall. Menomena, Джоанна Ньюсом, Билл Каллахан, Mount Eerie и Rock'n'Roll Soldiers, группа, которую Юджин мог по праву назвать героями родного города. Они выступали в головных повязках и кожаных жилетах с кисточками, свисавшими с голой груди, и мы восхищались ими, потому что они были единственными из всех, кого мы знали, кто покинул город и чего-то добился – желанной сделки с крупной студией звукозаписи и съемок в рекламе Verizon Wireless^[53]. Мы никогда не задавались вопросом, действительно ли то, чего они достигли, было так здорово, если они так часто возвращаются с концертами в наш город.

Большие группы играли в McDonald Theatre, где я слушала Modest Mouse и впервые прыгнула в толпу, предварительно проведя добрых тридцать секунд на краю сцены, чтобы убедиться, что кто-нибудь в первом ряду действительно меня поймает. Айзек Брок^[54] был для нас богом. Ходили слухи, что в соседнем городке, в трейлерном парке, о котором поется в песне Trailer Trash, жил его двоюродный брат, и эта потенциальная связь делала его еще более близким – человеком, которого мы могли назвать своим. Все, кого я знала, каким-то образом запоминали каждое слово в его обширном каталоге из сотен записей, включая песни из сайд-проектов^[55] и би-сайдов^[56], желанных альбомов, которые мы постоянно пытались выследить, чтобы переписать на компакт-диски и вставить в пластиковые конверты. Его тексты отражали, каково это – расти в маленьком невзрачном городке на тихоокеанском Северо-Западе – и медленно задыхаться от скуки. Отправляясь в дальнюю поездку, можно было слушать его раздутые одиннадцатиминутные опусы и катарсические, леденящие кровь крики, и ни о чем больше не думать.

Но ничто не произвело на меня такого сильного впечатления, как DVD с концертом Yeah Yeah Yeahs в зале The Fillmore