Глава 2

Крыса была больна, в этом не было никаких сомнений. Йо наблюдал за ней уже некоторое время. Прислонившись к стене, он смотрел, как зверек бредет, шатаясь и дрожа, как в лихорадке. Черные глаза крысы были подернуты пеленой, на сером мехе виднелись следы крови.

Йо ненавидел крыс, они напоминали ему о времени, проведенном в тюрьме – едва становилось темно, эти твари пытались грызть пальцы на его ногах. А еще однажды, когда он был маленьким, крыса пробралась к ним в постель и отгрызла его брату кусочек уха. След от укуса виден был до сих пор. Вдобавок Вильгельм подхватил тогда опасную инфекцию, и отцу пришлось истратить на лечение значительную часть годового жалованья.

Зверек, что копошился сейчас у его ног, очевидно, любил полакомиться гниющими отбросами. Он был таким толстым, что брюхо волочилось по земле. Только крысы и наедаются здесь досыта, с горечью подумал Йо и выплюнул крошку табака. Но дело, которое привело его сюда, нельзя было обделать в приличной конторе где-нибудь в Бельвю. Такие сделки совершались только здесь. В черном сердце Гамбурга.

По пути к дому, адрес которого был написан на клочке бумаге, хранившемся в жилетном кармане, он встретил больше проституток и нищих, чем мог сосчитать. Запах гнили из каналов смешивался с дымом бесчисленных труб. Заброшенные дети, едва научившиеся ходить на кривых от рахита ножках, дрались за свои единственные игрушки – палки и пустые консервные банки. Йо знал, каково это – вырасти здесь. Вонючие трущобы старого города между Штайнштрассе, Шпиталерштрассе и Нидерштрассе когда-то были и его домом. Но между ним и этими детьми все же была существенная разница: он мог работать и зарабатывать деньги – немного, но достаточно, чтобы поддерживать семью на плаву. Чтобы его братья и сестры, по крайней мере, не лежали ночами без сна, страдая от голода.

Он прекрасно понимал женщину, набросившуюся сегодня на Карстена. Ему знаком был этот страх и бессильный гнев. Когда его отец стал жертвой несчастного случая, ему тоже казалось, что их семья обречена. Дети сбивались в кучу по ночам, голодные спазмы мешали им уснуть, и он представлял себе, как утром их находят в постели, замерзшими насмерть. В конце концов Лени, его сестричка, действительно умерла. Она была еще слишком маленькой и совсем ослабла. Когда наступила зима и в комнате, где они жили, стало так холодно, что к утру промерзал потолок, хватило и легкой простуды, чтобы расстаться с жизнью. Малышка заснула на руках матери – почти скелет, обтянутый кожей, – и в обращенных к нему голубых глазах, казалось, навеки застыл вопрос: почему он позволил ей так страдать? Это был самый тяжелый, самый мрачный час его жизни. Он по сей день видел ее в кошмарах, она словно наяву стояла у его кровати – маленькая, изможденная фигурка, с укором глядящая на него из темноты. Он просыпался в холодном поту всякий раз, едва ее костлявые пальчики смыкались у него на запястьях. Иногда ему даже казалось, что и после пробуждения – когда он сидел в постели, тяжело дыша и пытаясь отогнать от себя образы из сновидений, – он все еще ощущает ее прикосновение.

У них не было денег на приличное погребение, поэтому ее просто зарыли в безымянной братской могиле. Его крошку Лени, самую дорогую, самую умную девочку, какую он когда-либо знал. Он мечтал однажды поставить ей достойный памятник. Но трудные времена еще не миновали. Слишком много было голодных ртов, слишком дорого обходилась жизнь в городе, квартплата с каждым годом становилась все более неподъемной. И все же уехать они не могли, здесь у него была работа. Кому-то из детей всегда нужна была новая обувь. У матери к тому времени появилось еще двое детей, и они никогда не наедались досыта. Оба отца почли за благо исчезнуть навсегда, и положа руку на сердце он не мог их винить. Кто захочет взять на себя ответственность за такую большую семью?

Вскоре после смерти Лени Йо исполнилось двенадцать, и мать, отведя его в сторонку, сказала:

– Теперь ты старший. Отца с нами больше нет, так продолжаться не может. Ты нужен мне!

Затем она написала какую-то записку, все утро провозилась с ним, пытаясь, насколько возможно, придать ему пристойный вид, и они куда-то пошли. Он вспомнил потную руку матери, тянувшую его за собой сквозь толпу, и нарастающее чувство страха. Когда они наконец добрались до виллы, мальчик был поражен. Раньше он никогда не видел такого дома, чье великолепие казалось фантастическим. Даже кабинет, куда привел его слуга, брезгливо сняв с него шапку, превосходил самые дерзкие фантазии Йо. В обычных обстоятельствах его бы сюда и на порог не пустили. Но его мать бесстрашно постучала в дверь черного хода, тем самым запустив цепь событий, в которых он так до конца и не разобрался. Всучив записку, она толкнула его в кухню и исчезла, прошептав на прощание: «Смотри не оплошай!» Маленький Йо стоял там и ждал, пока мимо сновали слуги, награждая его презрительными взглядами и обмениваясь колкими замечаниями в его адрес.

Наконец его через большой зал отвели в прихожую, где он прождал, казалось, целую вечность, не смея шевельнуться. Его повсюду сопровождал слуга: пока они ждали приглашения хозяина, он стоял рядом, прислонившись к стене, и следил за каждым движением мальчика, чтобы тот – не дай бог! – ничего не украл. И это было к лучшему – только в непосредственной близости от себя Йо приметил с десяток вещей, которые он сразу бы прикарманил, оставшись без присмотра. Голодному не до принципов, а он голодал уже несколько месяцев. Вот, например, те часы позади него – он знал в Гамбурге пару местечек, где за них можно было выручить марок двадцать. Семье хватило бы этого на месяц.

Когда его наконец впустили в кабинет, перед ним предстал мужчина с львиной гривой, показавшийся ему воплощением Бога на земле. Он восседал за столом, спиной к окну с видом на Бинненальстер и ратушу. Лучи закатного солнца подсвечивали его бороду красным и золотым, создавая впечатление, будто он окружен ореолом – что в свете последующих событий покажется довольно-таки ироничным. Один лишь стол здесь был размером с половину комнаты, в которой ютилась семья Йо.

Мальчик стоял в дверях, расчесывая от неуверенности руки, и ждал, когда на него обратят внимание. Но этого не происходило, только тикали часы, и когда этот звук сделался для него невыносимым, он тихонько откашлялся. Затем еще раз, уже громче.

– Меня просили передать вам это!

И хотя Йо до сих пор не знал, как так вышло, с того самого дня он работал на Людвига Олькерта, самого могущественного гамбургского торговца, для которого стал со временем чем-то вроде невидимой правой руки. Йо был теперь заместителем Олькерта, отвечал за наем людей. Он знал поименно каждого служащего и руководил всеми работами в порту. Но были у него и другие обязанности. Сделки, о которых не знал никто, кроме него, Олькерта и противоположной стороны.

Когда он начал работать на Олькерта, все в его жизни переменилось. Правда, школу он с тех пор видел только снаружи, зато теперь им не приходилось голодать и ютиться в холодной каморке. Повзрослев, Йо даже смог позволить себе отдельную комнату, хотя содержание семьи по-прежнему лежало на нем.

Иногда ему казалось, что, расставшись с прежней жизнью, он как будто потерял часть себя. Но здесь, в мрачных трущобах, где прошло его детство, каждая мелочь напоминала о том, кем он был на самом деле. «Никого ты не обманешь, здесь ты родился – здесь тебе самое место», – казалось, шептали стены.

Он посмотрел на зеленую пену, которая образовалась на лужице мочи, растекшейся в нескольких шагах от него. В последний раз выглянул из заднего двора в переулок и решил подождать еще немного – ровно столько, сколько понадобится на то, чтобы выкурить сигарету. Если никто так и не появится, он уйдет. Хранение само по себе не преследовалось законом, но вот торговля без специального разрешения…

Дело было более чем ненадежным, всегда могли возникнуть непредвиденные обстоятельства. Покупателей могли выследить.

Йо уже дважды ловили во время передачи товара, но Олькерт оба раза его вызволял. В последний раз на это ушло чуть больше времени, и Йо уже решил, что там он и сдохнет, в темной тюремной камере. Он был к этому близок как никогда, но все же хранил упорное молчание во время бесчисленных допросов. Каждый раз, едва не теряя сознание от очередного удара ногой в живот, он вспоминал о братьях и сестрах. Если его посадят, все они окажутся на улице. Но в какой-то момент дверь камеры открылась, и его выбросили наружу – скорее мертвым, чем живым. Поэтому хотя Йо и верил, что Олькерту под силу вытащить его из практически любой передряги, ему не хотелось снова испытывать судьбу. Если в ближайшее время никто так и не объявится, он уйдет.

В этот момент крыса вдруг зашипела, и Йо вздрогнул. Он хотел было пнуть ее, но зверек, как будто что-то почуяв, вдруг подпрыгнул и в мгновение ока скрылся за углом дома. Удивленный, Йо двинулся за ним, зажав сигарету в уголке рта. Когда он повернул за угол, перед ним разыгралась сцена, которую он видел в гавани сотни раз. Крыса, то пропадая из виду, то вновь появляясь между бочками и в беспорядке наваленными стальными брусками, мчалась к краю пирса – да так быстро, как будто за ней гнался сам дьявол. Казалось, она вот-вот бросится прямо в воду, но вместо этого зверек с удивительной ловкостью запрыгнул на гигантский узел, повязанный на конце корабельного каната. Йо вздрогнул, увидев сине-белый флаг судоходной компании. Это была «Офелия», главный корабль Карстенов. «Дурное предзнаменование», – решил Йо, невольно вспомнив утреннее происшествие с Паулем.

Крыса какое-то время так и сидела на узле, каждую секунду рискуя сорваться в воду. Но затем встрепенулась и стала карабкаться вверх. «Силы воли им не занимать», – подумал Йо, окидывая взглядом гавань. Флагштоки парусных судов, сплетавшиеся в высоте причудливой сетью, почти полностью скрывали небо, отчего и днем здесь царил полумрак. Паровые краны, грозно гудя, делали свою работу. Портовые грузчики и складские рабочие, трудившиеся здесь день и ночь, загружали и разгружали суда. Каждый день в Гамбург прибывали товары со всего света: сахар, шесть, табак, разные машины и механизмы, кофе и чай. Уровень шума зашкаливал, к тому же в порту стояла невообразимая вонь, но Йо почти не замечал этого. Здесь был его дом.

Он помедлил мгновение, затем поднял камень, отвалившийся от стены, и, зажмурив один глаз, прицелился. Камень пролетел в нескольких сантиметрах от крысы и плюхнулся в воду, подняв фонтан мутных брызг. Йо хотел было попробовать снова, но прежде чем он успел замахнуться, крыса добралась до леера и скрылась на борту. Какое-то время он смотрел ей вслед, затем кинул камень в воду. Тут он вспомнил о том, зачем пришел, и поспешил вернуться на место встречи. Когда он нырнул обратно в грязный переулок, казалось, поглощавший весь солнечный свет, проскользнул на задний двор и прислонился спиной к стене, он сразу понял, что что-то пошло не так.

Было уже слишком поздно. Они не придут.

Сделка сорвалась.

* * *

Зильта Карстен стояла у письменного стола, заглядывая мужу через плечо. Здесь, в его кабинете, она всякий раз испытывала странное ощущение неуместности. Ей нравился запах бумаги и старой кожи, исходящий от книг на полках. И все-таки она чувствовала себя не в своей тарелке. Это был мужской кабинет, комната, где принимались важные решения и обсуждались вопросы, в которых она ничего не смыслила.

В браке они с Альфредом были на равных. Хотя последнее слово всегда оставалось за ним, он предоставил жене полную свободу действий в ее домашних и общественных занятиях. Детей они воспитывали сообща, советуясь по всем вопросам, что вовсе не было в те времена чем-то само собой разумеющимся. Рядом с мужем Зильта чувствовала себя нужной и была благодарна ему за это, как и за то, что Альфред всегда был готов ее выслушать. Но в стенах его кабинета у нее не было никакой власти, на что, казалось, намекали даже предметы обстановки. Здесь все осталось таким, каким было при тесте – прежде это был его кабинет. Тяжелая дубовая мебель хранила память о многолетней работе династии Карстенов.

– Почерк у тебя совсем как у твоего отца, вплоть до последней завитушки, тебе это известно? – спросила она.

Альфред продолжил писать, но по легкому движению его бороды Зильта поняла, что муж улыбается. Закончив предложение, он отложил ручку и откинулся назад, так что его голова оказалась на ее груди.

– Правда?

Она поцеловала его в щеку и обняла, одной рукой слегка опираясь на его плечо.

– Впрочем, ты так похож на него во всем остальном, что это не должно никого удивлять.

– Чего нельзя сказать о наших детях, не так ли? – вздохнул он, и Зильта грустно кивнула.

– Сегодня Лили сумела всех озадачить. До сих пор в голове не укладывается! О чем она только думала?

Муж с серьезным видом покачал головой:

– Она поставила под угрозу репутацию семьи!

– Справедливости ради – это не только ее вина, – заметила супруга. – Франц уехал без нее и…

– У Франца не было выбора. Он мне все рассказал: Лили даже не удосужилась одеться к тому моменту, когда им пора было ехать! Вдобавок он не знал, что Сильвер хромает и она не сможет взять коляску. Но прости, дорогая, я тебя перебил. – Заметив, что Зильта смотрит на него с укором, он жестом велел ей продолжать.

– Я лишь хочу сказать, что нужно учитывать все обстоятельства. Лили сделала это не нарочно, ты же знаешь. Она не хотела никому причинить вреда, просто иногда…

– Она совсем не думает о последствиях своих поступков. А ведь она уже не ребенок, боже мой, она помолвлена! Барышня, а ведет себя, как строптивый гимназист.

Зильта кивнула. Ей больше нечего было сказать в защиту Лили.

– Я тоже не знаю, что на нее нашло, – тихо проговорила она.

Ее раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, она и сама была возмущена поведением дочери. Увидев, что Лили приехала на велосипеде, она едва не лишилась чувств от ужаса. Но вместе с тем Зильта хотела защитить дочь от отцовского гнева, который в любой момент грозил прорваться наружу. К тому же – для того, чтобы признаться себе в этом, ей потребовалось некоторое усилие – Зильта восхищалась бесстрашием Лили, которого так не хватало ей самой. Она никогда не осмелилась бы на что-то подобное – все ее бунты начинались и заканчивались у нее в голове. Тогда как Лили…

Зильта не говорила об этом с Альфредом, но ей было неспокойно. Она чувствовала, что мир стоит на пороге больших перемен. Движение социалистов набирало силу, и в ткани общественного устройства появлялось все больше мелких прорех. В Гамбурге пока было тихо, но из Парижа и Лондона приходили тревожные вести, а на улицах города порой можно было увидеть немыслимые прежде картины. Женщины выступали с демонстрациями, выдвигали требования к правительству. В Англии и Швейцарии им уже разрешили учиться в университетах, и голоса, которые хотели добиться того же здесь, раздавались все громче. Зильта знала, что если Лили продолжит в том же духе, ей не избежать неприятностей. Дочь выросла умной и любознательной, но как раз для таких современный мир с его соблазнами представлял наибольшую опасность. Зильта именно этого и боялась. Однако, к счастью, был еще Генри. Он станет ей хорошим мужем, лучшего нельзя было и представить – человек по-хорошему старомодный, спокойный и справедливый, открытый к новому и твердый, когда это необходимо. Генри позаботится о том, чтобы после свадьбы Лили оставила свои занятия, даже если этого не потребует закон. Но вместе с тем Зильта опасалась, что в браке дочь будет скучать. Тихонько вздохнув, она рассеянно поцеловала мужа в щеку. Надежда только на то, что вскоре у молодых появятся дети и Лили переключит на них все свое внимание.

Дочь отличалась от большинства женщин, рукоделие или уроки музыки оставляли ее равнодушной. Главным увлечением Лили с самого детства было чтение – книги и журналы она проглатывала десятками, ей никогда не надоедало слушать чужие истории и рассказывать что-то самой. Но не случайно многие были против того, чтобы женщины слишком много читали: книги пробуждали страсти и ожидания, которым не было места в жизни. Зильта знала это по собственному опыту, ведь именно от нее Михель и Лили унаследовали любовь к историям. Но она приняла свою судьбу и осознала, что мечты останутся лишь мечтами. А вот девушку вроде Лили, живущую в стремительно меняющемся мире, страсти и несбыточные надежды могут погубить.

* * *