6

Когда ученики удалились, Страж прошел мимо вжавшейся в стену Помоны, будто не заметил ее вовсе, и вышел из классной комнаты вслед за людьми. Помона не решалась пересечь зал, пока под ногами Стража совсем не стих визг половиц.

Наконец, воцарилась тишина. Ни Стража, ни человека не появится здесь до завтрашнего дня.

Женщина выдохнула, прошла к углу в другом конце комнаты и взяла прислоненный к стене веник, черенок которого доставал ей до подбородка. Дежурство – не такое уж страшное наказание. Все жители Пэчра хотя бы раз оставались наводить после занятий порядок, и не важно, за проступок или просто в порядке очереди. Она отделалась малой кровью.

Даже слишком.

Эта мысль не давала Помоне покоя. За такое наглое нарушение порядка с ней должны были сделать что-то во много раз более худшее. Но что, если наказание только ждет ее впереди? Ведь передал Страж что-то своим собратьям. И вот это действительно было плохо: в обществе, где ценность человека измерялась количеством отпрысков, Помона не значила ничего. Ни для людей, ни тем более для Стражей.

«Очень скоро они избавятся от тебя», – неоднократно предупреждал ее Пуд.

Горбатый старик, который оправдывал свою лень сопротивлением режиму Стражей, был последним человеком, к которому хотела прислушиваться Помона, но он был прав. Стражи много сил и времени уделяют тому, чтобы человечество плодилось и развивалось. Что может предложить им она, старая дева?

Мои ткани.

Да. Ткани и только ткани могли поднять ее в обществе. Если своим трудом она освободит руки женщин Пэчра, она ведь будет полезна, так? Разве это не ее косвенный вклад в то, чтобы у них появилось больше времени, чтобы заниматься потомством?

Хватит об этом.

Но Помона не могла не думать. Ведь уже очень давно заметила, что Стражи пристально наблюдают за ее семьей: слушают разговоры, собираются ночью у них под окнами и как бы невзначай поворачиваются в их сторону, когда Помона выводит сестру погулять в тени дома – туда, где свет старой звезды не мог причинить вред ее нежной коже.

У Помоны было всего две догадки, которые могли объяснить такое пристальное внимание Стражей к ним. И одна нравилась ей меньше другой.

Ненавязчивую слежку Стражей Помона заметила аккурат в то время, когда байка о неплодовитой семье Помоны стала легендой, вплоть до появления у молодых примет: девушкам нельзя было приближаться к их дому накануне свадьбы. Ни одной похожей травли Пэчр не знал, но кто может поручиться, что раньше в поселении не было бездетных женщин? Что, если их просто истребляли за ненадобностью? Без шума, чтобы не тревожить тех, кто успешно помогал Пэчру расти и процветать? Помона сама себе боялась признаться, что ждет дня, когда грубая бледно-розовая ладонь – единственное безволосое место на теле Стража, – опустится ей на плечо, чтобы увести туда, откуда она больше не вернется и не станет зря переводить ресурсы.

Была у Помоны и другая догадка, но родилась она скорее из тех малых материнских чувств, которые пробуждала у нее младшая сестра. Начало слежки Стражей пришлось и на появление в их доме Иды. Помону не покидало щемящее чувство того, что по какой-то причине Стражи положили на малышку глаз. Из-за того ли, что Ида была не по годам усидчивой, любопытной и внимательной? Из-за бесцветных ли своих бровей? Помона и сама понимала, насколько ее опасения притянуты за уши, но факт оставался фактом: особое внимание Стражи проявляли как раз тогда, когда Помона выводила Иду из дома. Каждый раз, когда Помона наставляла сестру, учила ее или играла с ней, Стражи будто начинали к ней присматриваться. Оценивать. Принюхиваться.

Помона прикусила губу. Она поднимала скамейки и со стуком ставила их на парты, чтобы не мешались, когда будет подметать. Конечно, это неправда. У Стражей нет ни одной причины выделять среди сотен детей Пэчра одного ребенка. Разве что…

Ида из нашей семьи. Малодетной, неплодовитой и ненавистной.

Что, если Стражи подумывают избавиться от Иды, обреченной быть такой же старой девой, с Помоной заодно?

Это уж слишком.

Помона с силой грохнула о парту очередную скамью и остервенело принялась мести пол. Пыль летела во все стороны, вихрилась в свете старой звезды, кружилась под потолком. Она сбавила темп, только когда душное облако попало ей в лицо: Помона закашлялась, утерла рот рукавом блузки и притихла.

Конечно, нет. Если бы они хотели сделать что-то с малышкой, и тем более с ней самой, сделали бы это давно.

Подкрепившись этой мыслью, Помона взялась за наведение чистоты с двойным упорством. Ее ждут дома, и надо бы разделаться со всем поскорее.

Помона наскоро привела классную комнату в надлежащий вид и боком двинулась по коридору, все приближаясь к выходу из школы и свободе. При каждом ее сильном гребке облачка пыли, пуха и сена, которое притащили на обуви ученики, катились далеко вперед. Помону окружил запах разогретого светом старой звезды дерева и влажной почвы под половицами. Доски прогибались под ее тяжестью. Людские голоса едва достигали ушей.

Помона распрямилась, чтобы перевести дух, и с улыбкой оглянулась на пустые парты. Она любила оставаться в школе в одиночестве, и особенно –стоять в центре длинного, залитого светом коридора в почти полной тишине. Безмолвие и медленно кружащиеся пылинки почти осязаемо обнимали ее со всех сторон, от чего приятно крутило живот; хотелось смеяться. Хорошо, что наказавший ее Страж об этом не знал.

Женщина вымела оставшийся мусор на улицу. Кусочки сухой грязи и щебень задорно выстрелили во двор со школьного порога. Она выглянула наружу, чтобы как следует вытряхнуть веник, но улыбка исчезла с ее лица: Помона встретилась взглядом с важно вышагивающим мимо мужчиной. На вид он был совсем еще молод, а в его руках был букет из трех культур.

Пучок ромашек в центре – девичья невинность. Амариллис, почти полностью съедающий своим размером и цветом белые хрупкие цветочки – мужская сила. Колоски льна, обнимающие цветы плотным, густым кольцом – плодородный союз.

Парень с редкой русой бородой и зачесанными назад волосами шел предлагать девушке руку, сердце и бессонные ночи у люлек.

Помона быстро опустила глаза, сделав вид, что увлечена очисткой веника, но вновь подняла взгляд, когда мужчина отвернулся. В распахнутой на груди рубахе он, свежий, как весенний лист, аккуратно подстриженный и довольный собой, шел прямо к ближайшему от школы дому. Помона увидела, как при приближении молодца две женщины – вероятно, мать и бабушка невесты, – с радостными воплями вскочили с грядки и рванули в дом. «Ханна!» – кричали они, на бегу вытирая об юбки перепачканные землей руки. «Ханна!»

– Ханна, – повторила Помона, будто тоже хотела предупредить счастливицу. Но ее слабый голос растворил порыв ветра.

Эту девушку она видела несколько раз на посевах. Трудолюбивая, светловолосая и совсем юная – двадцать один год ей исполнился только на прошлой неделе. И ее уже зовут замуж. Уйти от родителей. Родить через год. А еще через год – родить опять. И еще. И еще.

На улицах почти не было людей – мужчины ушли на охоту, женщины занимались скотиной. Помона чувствовала, что и ей будет правильно заняться делом, а не глазеть на рождение новой семьи исподтишка, но она осталась стоять на пороге с опущенным веником в руках. Помона не хотела этого видеть. Ей было не интересно.

Но она не двинулась с места.

– Ханна! – крикнул парень на ходу. Как показалась Помоне, сделав голос ниже и задорнее, чем он был у него на самом деле. – Дома ли ты, милая? Дома ли ты, верная?

– Дома-дома наша девочка, – пропела женщина, высунувшись из окна, – а тебе, молодчик, Ханна наша зачем?

Мать Ханны хихикала, будто это ее пришли забирать из отчего дома. Помона невольно улыбнулась, но скорее стесненно, нежели от каких-либо нежных чувств. Этому представлению явно не хватало зрителей, смеха и воплей друзей и зевак. Очень уж нелепо эти брачные заигрывания с родственниками избранницы звучали в давящей тишине пустых улиц.

Мужчина остановился у калитки, высоко подняв над собой букет. Женщина в оконной раме зашлась притворными охами и стала звать дочь. Помона так и видела, как где-то рядом с ними на табуретке раскачивается бабуля и с прижатыми к груди руками любуется разыгрываемой ими сценой.

По тому, как оживился жених, Помона догадалась, что к окну наконец подошла и сама Ханна. Может, на ней было чистое белое платье с красной строчкой на подоле. И может, она просидела в нем весь сегодняшний день.

Но тут что-то случилось.

Парень, уже было взявшийся за калитку, чтобы открыть ее и пройти прямо к дому возлюбленной, отдернул руку. Ни его голоса, ни голосов матери, бабушки или самой Ханны не было слышно. Мир замер, а воздух загустился – Помона могла почувствовать зависшее над ними напряжение даже со своего места.

Мужчина вновь положил руку на задвижку калитки, но на сей раз тут же попятился назад: фигура, возвышающаяся над ним чуть не на две головы, ожила.

Все это время Страж, как и бдящий у любого другого дома, был здесь же, на своем посту, но стоял в тени, и Помона не сразу заметила его неподвижную фигуру. По ее спине поползли мурашки: огромная ручища существа, облаченного в вишневую мантию и набедренную повязку, поднялась ладонью от себя.

Страж приказывал парню остановиться.

– Почему? – услышала Помона его вопрос. В голосе жениха звучали злость и изумление.

Страж медленно покачал головой. Помона видела, как торчащие из прорезей его кожаной маски бивни сверкают перед побелевшим лицом мужчины.

– Это же Рубен! – воскликнула мать Ханны. Помона услышала, как она застучала по оконной раме, но Страж не обращал на нее никакого внимания. Он испепелял взглядом парня у калитки. – Эй! Эй! Это Рубен, пропустите его, он пришел к нам! Он пришел к Ханне!

Судя по тому, как живо стих ее крик, Помона поняла, что Страж сказал ей что-то резкое, так и не обернувшись. Сердце Помоны сжалось.

Что же происходит?!

– Я не уйду, – крикнул Рубен, но голос его был не тверд. Страж не шевелился, но было похоже, что он снова что-то сказал – Рубен вздрогнул. – Я люблю Ханну! Пустите меня или…

– Пошел вон, – отрезал Страж, на сей раз достаточно громко, чтобы услышала даже Помона.

В доме что-то разбилось – может, приготовленная для брачного букета ваза. Послышались стоны, охи, ахи и горестный плачь молодой девушки – убивалась Ханна. Рубен медленно пятился от дома избранницы, во все глаза таращась на Стража. И побежал прочь, когда бдящий сделал первый и последний предупреждающий шаг ему навстречу.

Рубен пронесся мимо хватающей ртом воздух Помоны. Только когда порыв ветра от мужчины поднял ее юбку, она заметила, что стоит, вцепившись в дверную раму пальцами. Женщина с багровым от стыда лицом с трудом оторвала от нее руки. К счастью, Рубен не заметил Помону, которая стала свидетелем его позора – он думал только о том, как оказаться подальше от этого дома и стерегущего его невесту чудовища.

Помона рассеянно вынула зубами впившуюся в указательный палец занозу. Она смотрела на Стража, который невозмутимо вернулся на свой пост. В доме за ним в три голоса завывали женщины. У окна разбилось что-то еще. Помона подумала, что кто-то из троих хотел запустить в Стража кружкой, но так и не решился метко прицелиться.

Насколько было известно Помоне, Стражи никогда не вмешивались в союзы мужчин и женщин, если те достигали совершенного возраста – двадцати одного года. Почему бдящий не пустил на порог сватающегося мужчину? Разве Стражи не настаивают на том, чтобы в Пэчре рождалось как можно больше семей?

Охваченная тревогой, Помона подняла веник, который выпал из ее рук, вернула на место и заторопилась домой. Она не была уверена, что хочет обсуждать чужое неудавшееся замужество с родителями, но совершенно точно хотела убраться подальше от избы, в которой вопили и скребли стены несчастные женщины.