Он пришел в себя, лишь когда услышал отдаленный раскат грома. От станции приближалась гроза, и пора было уходить. После того как Лу оставила его одного, Франциск попробовал открыть дверь снова – думал, та не поддалась потому, что рядом был посторонний. Но нет.

И ни бражника, ни музыки. Франц остался наедине с разбитой мечтой.

Он сидел, прислонившись спиной к двери, и смотрел в пыльный полумрак мельницы. И тогда в голову полезли слова, что он слышал все эти годы. Франц пытался выпихнуть чужие голоса из мыслей и не мог. Голос Луизы еще отдавался эхом между балок и лестниц: «И все-таки они не ошибались. Ты чокнутый».

Так считала мать. И ее дурацкие знакомые, которым она верила больше, чем ему. И вероятно, тетка тоже. Филипп не упрекал брата ни в чем подобном, но и он не верил в то, что когда-то давно Франциск действительно встретил кое-кого особенного. И этот кто-то дал ему ключ.

Не «ржавую железку», не «эту гадость», а ключ, отпирающий таинственную Дверь в иной мир. Лучший мир, который Франц искал все эти годы. И сейчас ему было больно не оттого, что мечта оказалась пустышкой, нет. Ныло потому, что он был близок к секрету как никогда. Но и на этот раз выбранная им дверь оказалась обычной, ничем не отличающейся от остальных. Он обшарил всю мельницу – других дверей не было. Попробовал даже открыть ржавый амбарный замок снаружи – впустую. Значит, и вправду ошибся.

Воздух потяжелел, по крыше забарабанили капли. Франциск опомнился – пока он сидел в мельнице, ясное утро перешло в пасмурный день. Когда он выскочил на берег, оказалось, что все небо затянуло низкими тучами.

Франц пробирался обратно все теми же дебрями. Трава и корни стали скользкими, он исцарапался и пару раз упал. Мальчик даже не представлял, что ждет его дома, но деваться было некуда. Подбегая к особняку Мюриель, он приметил отъезжающую коляску, видимо, в отсутствие племянника тетушку навещали гости. Может, его побег не заметили? Франц тешил себя этой мыслью ровно до тех пор, пока не увидел на крыльце экономку.

– Вас ждут в гостиной, – с поджатыми губами выдала она.

В гостиной сидели тетушка Мюриель и мать Франца.

Из всех видов, в которых можно было предстать перед старшими после побега из дома, Франц предстал в самом неприглядном. Он был измазан, исцарапан, его ботинки, обляпанные глиной и комьями земли, оставляли на полу грязные следы, с одежды и волос капала вода. То, что происходило после, сложно описать. Такой злой свою мать Франциск еще никогда не видел – ему казалось, одного взгляда ей хватит, чтобы испепелить собственного сына. Тетушка же последовала своей тактике: изображая попранную благодетель, она состроила укоризненную гримасу и пожаловалась на то, что у нее вновь началась мигрень, – ведь они все утро искали пропавшего, она ужасно волновалась! Жалобы перемежались уничижительными замечаниями в адрес неблагодарного, невоспитанного племянника, которые в любой другой момент заставили бы Франца трястись от гнева.

Но ему было все равно.

Он стоял, глубоко задумавшись о своем, и едва различал, что же взрослые ему выговаривают. Лишь на фразы вроде: «Нет, ты погляди, он даже не желает слушать!» или «Молодой человек, а ну-ка поднимите свои бесстыжие глаза!» – он отвечал рассеянным взглядом. Его лишили и обеда, и ужина и, конечно, отвели в ванную, где заставили хорошенько вымыться, а затем проводили в спальню, у дверей которой мать сказала последнюю уничтожающую фразу:

– С сегодняшнего дня ты будешь выходить отсюда только с моего разрешения. И не приведи господь тебе оказаться в другом месте, когда я открою эту дверь в следующий раз!

С этими словами Делайла втолкнула сына в мертвенно-голубую комнату и, захлопнув дверь, решительно повернула ключ в скважине.

Заперт до окончания времен.

Франциск прислонился к двери и стукнулся о косяк затылком. В комнате царила тишина, лишь по оконному стеклу барабанили тяжелые капли. Небо затянуло такими тучами, что в спальне было темно и… тревожно.

– Привет, – донесся тихий голос.

Филипп по-прежнему лежал в кровати, откинув голову на высокую подушку и вытянув бледные руки поверх одеяла. Франциску вдруг стало стыдно: он покинул брата, а ведь ему так скучно лежать весь день одному… Впрочем, у Франца было оправдание. Он искал Дверь.

И это важно.

Не только для него.

– Что-то случилось?

Филипп смотрел обеспокоенно, чуть нахмурившись. На изможденном лице, казалось, остались лишь глаза – огромные и пронзительно-голубые, в окаймлении тоненькой карей полоски. У старшего брата было все наоборот: почти вся радужка коричневая, а по краешку – голубая.

Франциск вздохнул и, дотащившись до кровати, плюхнулся на нее и принялся рассказывать. Брат не перебивал. Лишь глядел пристально, становясь все грустнее, так что Франц постарался говорить покороче. Когда он смолк, Филипп отвернулся к окну и выдохнул:

– Ясно…

Франц только сейчас заметил, насколько расстроен брат. Чем же на этот раз? Да, они повздорили с утра, но Филипп наверняка давно остыл, да и сам Франц еще до побега выбросил это из головы – бури чувств приходили в его душу и уходили быстрее, чем те, что бушевали в природе.

– Приезжал доктор.

Филипп по-прежнему глядел в окно. Громыхнула молния. Белая искрящаяся ветвь отразилась в огромных глазах Филиппа. Франц вздрогнул и оглянулся. Буковые деревья гнулись под шквалами ветра, а косые струи неистово били по саду. На мельнице сейчас, пожалуй, жутко.

Франциск вновь повернулся к брату и заметил на столе бутыльки, которые прежде не видел. Доктор привез лекарства… Так вот чей экипаж отъезжал от дома, когда он возвращался.

– Мм…

Язык прилип к нёбу. Разговоры о самочувствии близнеца заставляли Франца чувствовать себя неловко. Он старался их избегать, но не мог, ведь игнорировать лекарства Филиппа было трудно. Так же как стойкий запах настоек в комнате. Как и тонкие белые руки брата.

– Франц…

Филипп глядел куда-то в сторону. Его голос дрогнул, и это заронило в сердце Франца недобрые предчувствия.

– Франц, я…

Голос Филиппа оборвался, он смолк и, судорожно втянув воздух сквозь зубы, повернулся к брату. В голубых глазах дрожали слезы. Он сжал пальцами простыню и сглотнул. Сердце Франца забилось громко, гулко, во рту пересохло. Он чувствовал, как подкатывает волна холодной паники, но не мог ее остановить.

– Что? – выдохнул мальчик.

Младший брат молчал. Просто глядел на старшего. Глаза в глаза. Снова блеснула молния, отразившись в расширившихся зрачках.

– Мы скоро расстанемся.

Пару секунд – растянувшийся на вечность миг – Франциск глядел на брата, пытаясь понять, что тот имеет в виду. Мелькнула мысль, что мать все же согласилась отправить Франциска в закрытую школу и сказала об этом Филу, когда приносила лекарства. Мальчик вцепился в эту мысль как в спасительную соломину.

– Франц. Пожалуйста, не делай ничего… неправильного.

Рука Филиппа проползла немного по одеялу и дотронулась до пальцев Франциска. Холодная. Франц вздрогнул. Темная волна уже поднималась внутри, но он не поддавался ей, пока держался за брата, словно за спасительную соломинку.

– Доктор, он… – Филипп перевел дыхание. – Когда он вышел к матери, я добрался до двери… и слышал все. Я… меня скоро не станет.

Дождь бил по окнам наотмашь, дом сотрясался от шквальных ударов ветра, но Франциску казалось, что эта буря – пустяк. Лишь эхо, лишь жалкий отголосок того, что грохочет в глубине его души. Того, что вот-вот выплеснется наружу.

– Бред.

Не сказал. Фыркнул. Выплюнул.

Филипп сжал губы.

Франц взглянул на лекарства. Чертовы бутылки. Постоянно стоят на их столике. Каждую чертову ночь… Это они во всем виноваты! И этот доктор – идиот, который… говорит… такую чушь! Мальчика охватило жгучее желание накинуться на эти пузырьки, вышвырнуть в окно все до единого! Растоптать дурацкие лекарства!

Филипп вцепился тонкими пальцами в руку брата.

– Франц! Прекрати вести себя как ребенок.

Франциск отмахнулся и спрыгнул на пол. Воздух в комнате раскалился, налитый электричеством и гневом.

– Я сто раз говорил тебе: не называй меня ребенком!

Филипп криво улыбнулся.

– Хорошо. Но помни, что ты обещал не делать ничего неправильного.

– Я не обещал!

– Ты знал, что лекарства не помогают. Уже давно не помогают… Ты знал, что однажды доктор придет и скажет это. Ты знал, что будет так. Знал. Не притворяйся, будто только сейчас понял, что меня ждет.

Франц задрожал. Он вдруг будто остался наедине с бурей – всеми покинутый маленький юнга, которого швыряет по всей палубе. Мальчик едва мог спокойно стоять, едва мог глядеть на лицо брата – бледное и изможденное, но такое решительное в этот миг. Филипп знал, что его ждет, и был к этому готов.

Но Франциск…

Он не готов!

Мальчик впервые за эти годы взглянул на близнеца по-настоящему. До сих пор, глядя на Филиппа, он видел солнечного мальчишку из детства, но сейчас… Брат разбил иллюзию одним махом, со всей детской жестокостью – и заставил увидеть себя настоящего. Такого, каким Франц видеть его упорно не желал.

Хрупкое, исхудавшее тело. Заострившиеся скулы торчат будто рыбьи кости. Под глазами залегли глубокие фиолетовые тени, а под прозрачной кожей видны сосуды.

Ничего не осталось от прежнего Филиппа.

Франц вздрогнул и отвел взгляд.

– Этого не случится… – прошептал он. – Слышишь? Не…

– Франц! – Филипп повысил голос. – Ты должен научиться. Жить. Без меня. Уже сейчас. Понимаешь? Иначе потом… – Он покачал головой. – Это сломит тебя.

«Я уже сломлен!» – вспыхнуло в голове Франциска, и он нетерпеливо махнул рукой:

– Нет! Я не хочу… Я не…

– Ты – не я, Франц! Для меня все кончено! Но ты… ты… Прошу тебя. – Филипп умоляюще взглянул на близнеца. – Я не хочу, чтобы ты страдал. И я уже сто раз говорил тебе: ты должен понять и принять, что в жизни есть такие вещи.

– Какие?!

– Братья, которые… уходят.

Волна поднималась выше и выше, стремительно затопляя трюмы Франциска, бурно клокоча, хлюпая по венам.

«НЕТ! – закричал он про себя, ударив кулаками в дверь, чтобы вырваться с тонущего корабля. – НЕТ! НЕТ! НЕТ! НЕТ!»

– Ты должен понять, – шептал Филипп холодно и неумолимо. – Жизнь – не сказка. В ней нет места для чудес. И тебе придется – слышишь? – придется принять ее такой, какая она есть. Брат… я прошу тебя. Франц, слышишь? Умоляю, возьми себя в руки и просто будь со мной, до того момента, как… И найди в себе мужество быть самим собой и после!

– Я не буду самим собой после! – рявкнул Франциск.

Буря била по окнам, стекла раз за разом содрогались – казалось, еще чуть-чуть, и дом разлетится вдребезги от грома. Но даже если наутро мир для других устоит и останется прежним, для Франца прежним уже не будет ничего. После слов брата – ничего!

– Я не буду самим собой «после», потому что никаких «после» не будет! – сквозь слезы выкрикнул он. – Слышишь? Не будет! Я найду! Эту! Чертову! Дверь! Найду ее, из-под земли вытащу и добуду настоящее лекарство, и ты будешь со мной. Всегда! Понял? Ты понял меня? И не смей больше говорить об этом!

Лицо Филиппа исказилось в сильнейшей муке.

– Прости… – прошептал он. – Прости…

Он протянул Францу руку – такую тонкую, такую слабую… При одном взгляде на нее внутри Франца все рухнуло. Струна натянулась и лопнула. Огненный шар гнева вспыхнул и сгорел дотла. Осталась лишь черная пустыня.

Бессилие.

И слезы.

Он больше не мог кричать на брата, видя маленькую бледную руку, которую Филипп так жалобно протягивал ему.

Не мог.

«Фил!» Уже не осознавая, что делает, Франциск бросился к брату, упал на кровать ничком, обхватил ноги близнеца и, уткнувшись лицом в его колени, крепко сжал их и зарыдал во весь голос.

– Фи-или-ипп…

Трюмы распахнулись, и корабль Франца стал медленно опускаться в холодные темные пучины. Мальчик сломался.

Злиться он уже не мог. Мог лишь плакать, всхлипывая на коленях горячо любимого брата – единственного человека, который был нужен ему на всем этом проклятом свете. Единственного, без кого он не мыслил себя. Потому что Филипп, вероятно, был нужен ему сильнее, чем он сам – Филиппу.