Как надо писать детективы

В этот вечер я не ожидал от Учителя никаких рассказов.

Несколько часов он провел в художественном училище, затем в театре. Я видел, что он устал, когда забежал к нему, чтобы показать теоретическую часть своей дипломной работы. Он сам просил меня об этом.

Виксаныч сидел за огромным письменным столом, перелистывая страницы моей работы, а я тихонько пристроился на его тахте и следил за тем, как его карандаш делает многочисленные пометки. Тишину нарушало лишь радио, монотонно сообщающее новости.

Надо сказать, что приемник был единственным средством общения Учителя с окружающим миром. Телевизор он не держал принципиально. Однажды, когда американцы высадились на Луну, он прибежал к соседям, чтобы посмотреть телерепортаж. Но в это время по другому каналу шел хоккей. Наши играли с чехами. Сначала соседи из уважения к Виксанычу переключили свой ящик «на Луну», но уже через минуту принялись ерзать, кашлять и сморкаться.

– Миша! – восклицал впоследствии Учитель. – Сбылись фантастические предсказания великих людей: человек ступил на Луну! А они (он имел в виду соседей) были абсолютно равнодушны. Их куда больше интересовало, отыграются наши в этом периоде или нет…

«Лунную сонату» соседи выдержали не больше трех минут. Затем бесцеремонно переключили на хоккей, и Виксаныч ушел от них совершенно убежденный в том, что этот «ящик» делает людей дебилами. И чем больше телевидение будет совершенствоваться, тем страшнее для человечества будут последствия. С тех пор голубому экрану было заказано «переступать» порог его квартиры.

Из газет и журналов Виксаныч выписывал только «Огонек» (исключительно ради кроссвордов), «Культуру» и «Театр» (эти ему нужны были для работы, хотя я уверен, что в них он в основном искал сведения о готовящейся где-нибудь постановке Шекспира).

Круглосуточно бормотавший на стене «ящик» выдержал несколько дней испытательного срока, и после того, как выяснилось, что его почти не слышно и размышлениям он не мешает, ему было позволено остаться в комнате.

Все это я вспомнил, тихо сидя на тахте и наблюдая, как Учитель принялся за последнюю мою страницу.

Внезапно он вскинул голову и уставился на приемник.

– Что они сказали? – спросил он меня.

Я механически повторил последнее сообщение:

– «Мосфильм» приступает к съемкам…

– Нет, до этого.

– В документах, принятых конференцией…

– Вот-вот, но только раньше: «На конференции писателей-детективщиков, – сказали они, – выступили…»

Он, оказывается, все слышал!

– Серафим Круглый…

– А потом? Они назвали соавторов…

– Андреев и Мишарин.

– Мишарин Леонид? – спросил меня Учитель, словно на допросе.

– Леонид.

– А Андреева как зовут?

Я растерялся.

Несомненно, для Учителя эти сведения представляли огромную ценность, и от этого меня охватил легкий мандраж: как бы чего не перепутать.

– Кажется, Петр…

– Ха-а-ахм! – Я еще не видел, чтобы Учитель так широко хмыкал.

– Ха-а-ахм! – между тем повторил он. – Они уже выступают на конференции. Вдвоем! И учат других, как надо писать детективы. Поразительно! Подумать только!..

– А что тут особенного?

– Особенного – уйма! – воскликнул Виксаныч. – Особенная судьба. Особенная жизнь этих людей. Э-э-э… я, правда, знаю только одного из них. Но знаю хорошо. Это Леонид Мишарин. А выступали они оба. Да? Боже мой! И принимали документ. Всесоюзной конференции! Ха-а-а-ахм!

– С Леней Мишариным я учился в одном классе харьковской школы. Его родители были учеными, и, когда он окончил десятый класс, вся семья переехала в Москву. – Так начался совершенно неожиданный для меня рассказ. Учитель даже преобразился. Усталость как рукой сняло. – Надо сказать, что Леня был изнеженным мальчиком. В их семье жили няня, бабушка, тетя. Большой достаток обеспечивали отец-академик и мать-профессор. Окруженный женщинами, единственный ребенок в семье жил как у Христа за пазухой. Когда они перебрались в Москву, я надолго потерял его из виду. Встретились мы много лет спустя, когда мне поручили ставить детективную пьесу Петрова и Мишарина. Я совсем не предполагал, что один из соавторов – мой школьный друг, потому что я знал, что еще с восьмого класса он готовился к поступлению на журфак МГУ. А тут вдруг – детективщик. Да еще две фамилии… Словом, на знакомую фамилию я внимания не обратил. Но однажды главный режиссер предупредил меня, что на репетицию придет один из соавторов. И вот он входит в зал. Я смотрю – Ленька! Он идет через весь зал, раскинув руки, и рокочет громовым басом: «Я как только узнал, что спектакль ставит Виктор Давыдов, так сразу понял, что это ты!»

– Миша! Если бы он шел с серьезным выражением на лице, я бы его ни за что не узнал. Э-э-э… Ей-богу! Только улыбка и осталась Ленькиной. А так предо мной стоял крепко сбитый, поджарый человек с ранней сединой на висках. А ведь Ленька всегда был пухлым, рыхлым, вялым. А этот громовой бас! У Леньки даже в десятом классе оставался писклявый девчачий голос. Да и сама манера держаться. Ленька всегда был неуверенным неврастеником – типичный маменькин сынок. А тут вышагивал абсолютно уверенный в себе человек. Ну просто эталонный портрет «огромной шишки». Такие портреты носят на первомайских демонстрациях. Мне даже неловко было обнимать его: он был в дорогом заграничном костюме. А от его одеколона закружилась голова. На его руке искрились умопомрачительные часы, а указательные пальцы рук украшали огромные перстни с печатками.

Я быстро закончил репетицию, а он сделал несколько замечаний и пожеланий актерам. Миша! Как же он легко «ботал по фене»! Сколько он знал! Как здорово показывал некоторые приемы следователей и подозреваемых! После репетиции он потащил меня в самый шикарный ресторан. Когда нам накрыли стол (а сделано это было моментально и едва ли не всем коллективом ресторана), я приступил было к расспросам. Но он остановил меня.

– Стоп! – сказал он. – Сначала напьемся как следует.

Я живо поддержал это предложение. Э-э-э… поскольку решил, что, захмелев, Ленька расскажет куда больше, чем трезвый. Сам-то я, вы знаете, совсем не хмелею. Я быстро наполнял рюмки, э-э-э… стараясь не давать ему закусывать. Только ничего у меня не вышло. Этот «эталон мужской красоты» великолепно «держал» водку да еще иногда дополнял ее коньяком. Тогда мне пришлось притвориться пьяненьким. Я отставил приборы и спросил его:

– Ленька… как же ты… журналист, и вдруг… этот, как его…

– Милый, – ответил он мне, улыбаясь, – журналистом я был всего один год.

– Да, Миша. Он окончил МГУ и проработал в центральной газете только один год. Однажды вышла его статья, в которой он допустил неосторожную фразу. Ее можно было понять и так, и этак. Но на дворе был пятидесятый год, поэтому ее поняли «этак». Ему дали десять лет. По тем временам легко отделался! Папе с мамой пришлось приложить такие усилия, что они в буквальном смысле слова надорвались. А вскоре и сам Ленька уже пребывал в отряде «доходяг». Тюрьма, следствие, пересылка, этапы… Он не выдержал всего этого и в лагерь прибыл едва живой. Он же за всю жизнь ничего тяжелее карандаша не поднимал, и потому после трех дней на лесоповале у него совершенно не осталось сил. А в лагере торжествовал коммунистический закон: «Кто не работает, тот не ест!». Так что, провалявшись несколько дней без еды, Ленька приступил к разговору с Богом.

В огромном пустом бараке целый день не было никого, если не считать пяти-шести таких же «доходяг» да одного-двух «отходяг», которые дожидались похоронной команды. Так что его общению с Богом никто не мешал, пока однажды неясная тень не отгородила его от Всевышнего.

С трудом сфокусировав взгляд, Мишарин рассмотрел «нарядилу». Это был лагерный «Бог и царь». Он ведал жизнью и смертью людей. От него зависели и план, и дисциплина, и выполнение лагерных законов. Поэтому лагерным начальством «нарядила» выбирался из самых матерых и авторитетных уголовников. За Ленькиным «нарядилой» числилось десяток убийств и множество разбоев. Но среди блатных осторожно поговаривали, что «хвост» его был «гораздо пушистей»^[2].

Был он похож на среднего размера медведя. С такими же желтыми огромными клыками, наводившими ужас на заключенных, когда «нарядиле» случалось улыбаться. Именно «случалось». Его улыбку видели только те, кто был обречен на смерть. Она провожала их в последний путь. Благодаря этой улыбке люди цепенели и неизбежное принимали легко и безболезненно.

Был в лагере и второй по значению начальник. Он ведал размером пайка, но подчинялся указаниям «нарядилы». Из-за этого между ними велась скрытая борьба за первенство. Этот, второй, был не менее жесток и, может быть, более коварен и хитер. Вполне возможно, что среди воров он сумел бы завоевать больший авторитет, если бы улыбка «нарядилы» не перепугала его сторонников до смерти. Манеры пахана были проще, но действеннее. Все, кто становился у него на пути, получали желтую улыбку как пропуск в иной мир.

Вот такого вот высочайшего внимания однажды был удостоен Ленька. Он даже попытался подняться, но не смог. Немного поборовшись для приличия, Мишарин плюхнулся на нары. А, все равно уж!.. Недолго осталось…

«Нарядила» внимательно оглядел его с ног до головы, затем спросил:

– Ты правда писатель?

Ленька напрягся мысленно, чтобы объяснить начальству разницу между журналистом и писателем, но, к своему удивлению, разницы не обнаружил. Слова путались в голове, к тому же приходилось переводить их на «общедоступный язык». Это оказалось выше его сил, и он просто кивнул головой.

– А ты детектив написать сумеешь? – спросил лагерный Бог.

Ленька шевельнул плечами, мотнул головой и закрыл глаза. Такого ответа он и сам бы не смог понять. Он был весь поглощен единственной мыслью: «Скорее бы уж…»

– Подь сюда! – скомандовал «нарядила».

Ленька открыл глаза, но сумел различить только то, что позади первой неясной тени появилась вторая.

– Этому – тройную пайку, – сказал про кого-то «Бог». – Он мне нужен. Как «подлатается»^[3], приведешь ко мне.

Все это Ленька слышал как сквозь толщу воды и был несказанно удивлен, когда его растолкали, расхлопали по щекам и напоили чаем. Через два часа процедура повторилась. Только на этот раз к чаю добавили булку, от вкуса которой Мишарин уже давно отвык.

Еще через два часа Мишарин уже сам встретил дымящийся бульон и кусок хлеба.

Э-э-э… Так продолжалось целую неделю. За это время бригадиры, распределявшие по утрам людей на работы, напрочь забыли фамилию «Мишарин». Тем не менее Ленька регулярно получал пайки и окреп настолько, что стал вставать и ходить по бараку. Во двор его не выпускали, чтобы «не светился» на глазах начальства. Когда же он «подлатался» до того, что мог держать в руках веник и совок, стал вечным «шнырем»^[4] – уборщиком бараков. Собственно, убирались другие, а Леньке вменялось в обязанность хватать совок и веник всякий раз, когда в бараке появлялся посторонний.

Когда закончилась вторая неделя, его отвели в маленькую избушку на территории лагеря, в которой помещалась канцелярия «нарядилы».

По дороге Мишарин мучительно размышлял, как объяснить начальству разницу между журналистом и писателем. В конце концов, совершенно запутавшись в переводе и примерах, он вдруг сделал для себя открытие: слово – серебро, а молчание – золото! Не успев удивиться, почему это не пришло ему в голову раньше, Ленька шагнул в канцелярию.

– Значится так, – вместо приветствия сказал ему «нарядила». – Перед тобой стоит задача: написать детектив. Условие: этот детектив должен понравиться на воле. Особенно в плане идейном и политическом. Ты все понял?

– Все понял, – ответил Ленька так, как учили в тюрьме и на пересылке.

– Что тебе нужно? – спросил «нарядила». – Я говорю, что тебе нужно, кроме жратвы?

Ленька на какое-то время задумался. Дело в том, что он настолько окреп физически, что его стало тяготить общество «лосей сохатых» – воров и блатарей, которые не работали на общих работах, а слонялись по баракам и занимали незначительные должности в лагерной иерархии. Внутренний голос подсказывал Леньке, что сейчас он может воспользоваться моментом и «обнаглеть».

– Мне нужно отдельное помещение в течение всех суток, чтобы никто не входил и не мешал, – сказал он, слегка робея. – Ну и, конечно, стол, стул, бумага и перо, в смысле ручка…

«Нарядила» почему-то выдержал долгую паузу, потирая ладони с тем звуком, который издают два трущихся напильника. Ленька вспотел от страха и решил уже «сдать назад».

Но тут начальник наконец заговорил:

– На подловке^[5] все приготовлено. Внизу, у люка, будет дежурить Маруська^[6] или его сменщик. Если что понадобится, свистнешь. Если захочешь выйти, тоже свищи, они лестницу подадут. В остальном я тебя не тороплю, но и ты не отставай. Главное – помни об условии… Все понял?

– Все понял.

И началась у Мишарина сказочная жизнь. Для начала он на первом листе бумаги начертил кружочки и закорючки, цифры, имена и символы. На тот случай, если начальство прибудет с проверкой. Тогда эта абракадабра станет планом будущего детективного романа.

Но никто его не проверял, и целую неделю Ленька наслаждался одиночеством, изредка окликая Маруську одной и той же фразой:

– А подать-ка сюда!

Ему ставили лестницу, приносили еду. Когда он выходил в сортир, до блеска убирали подловку. Видимо, Маруська с подручными получил строгие указания. Выполняя Ленькины капризы, они не задавали ни единого вопроса и не позволяли никакого «хамства».

Однако безделье скоро наскучило Мишарину, и он решил «поиметь совесть» и принялся за роман, в том смысле, что какое-то время чесал в затылке, что-то начинал писать, рвал написанное и долго простаивал у чердачного окна, тупо озирая лагерный двор.

К концу дня «борзописец», как он себя окрестил, пришел к выводу, что не сможет написать даже элементарного школьного сочинения. И тут Леньке действительно стало страшно. В лагерном обществе, если ты не в состоянии что-то сделать, об этом надо говорить сразу, а не жрать дармовую пайку целую неделю. Тут «халява» не проходит. А наказание будет жестоким. От страха у Мишарина прояснилось в голове и родилась идея.

По свистку к люку моментально была приставлена лестница, по которой, словно матрос по вантам, взлетел Маруська.

– За что ты сидишь? – спросил он зэка.

Ленька предпочитал никак его не называть. Кличкой было противно. А поинтересовавшись именем, можно было нарваться на «хамство». Слава Богу, лагерные законы опускали многие «вольные» формальности, как то: здороваться и обращаться. Инструкции Маруська, видимо, получил в достаточно суровой форме, потому что перепугался и, словно следователю на «чистосердечном», выложил Мишарину все свои похождения. Все, связанное с извращением, Ленька отмел, но пару Маруськиных преступлений взял за основу и написал первые страницы. Дальше работа пошла как по маслу.

Время от времени «борзописец» свистал по очереди Маруськиных подручных на допрос, выслушивал их признания и компоновал эпизоды и целые главы. Постепенно работа увлекла его целиком. Конечно, преступления этих «низов общества» были не ахти какие интересные, но они давали толчок Ленькиной фантазии. Э-э-э… Главное – был материал для ярких портретов и характеров.

В конце ноября наконец пожаловало начальство. «Нарядила» по-хозяйски улегся на Ленькину кровать, которую Маруська с подручными соорудил по капризу «борзописца» прямо на подловке. Кровать, которая выдерживала даже Ленькины прыжки, едва не провалилась под тяжестью начальника. Кое-как устроившись, «нарядила» закрыл глаза и коротко бросил:

– Читай.

Мишарина охватило волнение. Это был первый слушатель его первого в жизни романа.

Он читал с выражением и в «лицах», стараясь интонациями подчеркнуть характеры героев.

Когда Ленька умолк, наступила долгая пауза. Ему показалось, что начальник заснул, и стало до слез обидно.

– Мало политики!.. – «нарядила» сказал это так резко, что Ленька вздрогнул и испугался. – И идейности.

Начальник замолчал, продолжая неподвижно лежать с закрытыми глазами, словно размышляя, чего еще не хватает в романе.

Мишарину стало совсем не по себе.

Правду сказать, он так увлекся, что совсем позабыл о главном условии. А портреты «петухов»^[7] не позволяли широко раскрыть идейно-нравственные характеристики героев.

– Это только начало… – неуверенно произнес «борзописец». – Дальше появится следователь… Тогда уж…

– Во-во, – прорычал «нарядила», осторожно слезая с постели. – Давай, чтоб следователь был кристально чистым и идейно выдержанным… А так ничего. Мне понравилось. Интересно и жизненно…

Елей разлился по сердцу писателя…

С этого дня Ленька «оборзел». Он слонялся по лагерю, хватал «лосей сохатых» и допрашивал их с пристрастием. Они выкладывали ему все как на духу, включая то, о чем умолчали следователям.

По лагерю пошла молва, что Мишарин является правой рукой «нарядилы» и сколачивает банду, собирая подробное досье на каждого ее члена. Леньке стали приносить взятки, как те, кто хотел вступить в банду, так и те, кто не хотел. Взятками большей частью были продукты, поэтому к Новому году Ленька не только отъелся сам, но и собрал несколько подарков тем, кто, как и он, не смог бы выжить без поддержки. Среди этих «доходяг» большинство было политических, и на их примерах писателю не составило труда создать несколько «кристальных» образов «настоящих большевиков». А один, старый чекист, спроецировался в романе почти без изменений.

Леньке даже стало жутко интересно узнать реакцию тех, кто на воле будет читать этот роман. Он предполагал в финале наградить старого чекиста орденом, зная, что в жизни его «наградили» лагерем.

Насколько естественно на воле воспримут этот авторский обман? Ленька записал фамилию прокурора, который вел дело старого чекиста, и решил непременно послать ему экземпляр книги.

Утром после новогодней ночи к Мишарину неожиданно явился второй начальник. Тот, что ведал пайками. Маруська, следивший, чтобы никто посторонний не смел подниматься на подловку, не рискнул отказать зэку из «первой пятерки».

Его просьбу (!) почитать роман Ленька выполнил с той радостью, которая охватывает всякого художника, когда его произведение начинает привлекать внимание. Мишарин опять читал с выражением и «в лицах». И опять после прочтения воцарилась долгая мучительная пауза. Начальник был хмур и угрюм.

– Вам не понравилось? – осторожно спросил автор.

– Да нет. Штучка хорошая… забористая. А ты знаешь, что ты пишешь? – От такого вопроса Ленька растерялся.

– Детектив… – неуверенно проговорил он.