День 214-й. Воскресенье

Тело какое-то чужое. Непослушные руки и ноги. Ощущаю себя как железный дровосек до того момента, как в его сочленения добавят масло из масленки. Но у меня нет такой масленки. Темно.

– Где мы? – снова спрашиваю я.

– Возле монастыря.

– Какого монастыря?

– Оно тебе надо?

– Как я здесь оказался?

– Я тебя привезла.

– Зачем?

– Вот всегда ты такой был! Зачем, почему?

Крестная поддерживает меня, открывает дверь. Свет, даже такой невнятный, утренний, заставляет меня зажмуриться.

– Где мы?

Крестная вздыхает.

– Все жилы вытянешь ведь. Часовня это с источником освященным и купелью в Монастырском лесу недалеко от храма. Теперь всё?

Вокруг лес, и идет дождь. Тропинка вьется, поднимаясь вверх.

– Как я здесь оказался?

– Я тебя волоком дотащила на носилках. Бог мне силы дал. Сон мне вещий был, что тебя спасать надо, котик приснился. Да еще и Юрка мне про крест говорил, что нести его надо. Вот я тебя и несла. Ой, да что я тебе всё рассказывать буду, оно тебе тыщу лет не надо.

В сознании медленно начинает вырисовываться рассказ крестной, но он до такой степени эфемерный, что должен сейчас улететь, и я, чтобы не дать ему этого сделать, удержать в своей памяти, хватаюсь за то, что еще осталось в сознании…

– Юрка, бомж который?

И после этой фразы воспоминание заякорилось и начало обретать зримые очертания. Мозг, почувствовав реальность услышанного, включает нейроны в определенной последовательности, формируя четкое воспоминание о том, что рассказывала крестная.

– Так ты всё слышал? Тогда чего ты у меня ума-то пытаешь? Сил моих нет! И так тебя сюда еле дотащила. Меня и батюшка, и сестры все отговаривали тебя в купель погружать, но я упертая: вот как что-то в голову себе втемяшу – не отступлю. Знаю грех этот за собой, но ничего сделать не могу. Ты сам-то идти можешь?

Я отрицательно качаю головой.

– Обопрись на меня, только не наваливайся сильно, а то вместе упадем.

И мы начинаем свое медленное восхождение под дождем. Куда, зачем? Вопросы возникают в моей голове, но я не чувствую ни сил, ни желания задавать их и тем более искать ответы. Все силы уходят на такие простые, но такие трудные для меня движения, как поднять ногу, передвинуть и опустить, снова поднять, передвинуть и опустить. Мышцы, забывшие всего лишь на две недели, что такое сокращаться, не хотят подчиняться моей воле. Крестная поддерживает меня, и мы снова делаем шаг. Почему купель и источник находятся в низине? Мне кажется, что моих сил не хватит на то, чтобы мы поднялись. Смотрю на тропинку, убегающую вверх, и задача, которая поставлена передо мной, кажется мне невыполнимой. Мозг сдается, не хочет участвовать в этой авантюре. Но я слишком хорошо знаю его особенности и физиологию, и мне не в первый раз заставлять его делать то, что хочу я. Надо его обмануть, заставить работать для того, чтобы помочь мне, и я точно знаю как. Непосильную задачу нужно разбить на маленькие подзадачи и решать их по одной, делая небольшой перерыв, и тогда результат будет достигнут. Чаще всего человека сминает невозможность выполнить определенный объем работ, и тогда мозг сдается. Мысленно рисую для себя линию, дойдя до которой нужно будет остановиться и сделать небольшой привал. Мозг, почувствовавший реальность достижения поставленной цели, активизируется, запускает резервы, включает мышцы, и вот мы уже на обозначенной точке. Делаем небольшой перерыв, а я снова провожу мысленную линию, и всё повторяется.

Не знаю, сколько времени у нас ушло, чтобы подняться по этому бесконечному склону, сколько раз я чертил в голове мысленные линии, но мы это сделали. Я мокрый от воды из источника, от дождя и от пота. Мне уже всё равно, я просто хочу сесть и не вставать, а дождь всё так же монотонен, как и двести четырнадцать дней назад, когда всё только началось.

Недалеко, но мне с моей способностью к передвижению кажется, что бесконечно далеко, расположился храм. Я не разбираюсь в церковной архитектуре, но из тех, что я видел, этот особенный. Вход, сделанный наподобие портика знаменитого Казанского собора с четырьмя массивными колоннами, увенчан треугольным фронтоном. Справа пристроена колокольня, возвышающаяся над центральным куполом храма, с окнами без стекол и увенчанная золотым куполом. Над центральной частью многоугольный широкий купол, остекленный вытянутыми окнами, а вокруг по углам, образуя крест, – четырехугольные башенки поменьше с более широкими окнами. Если бы на небе было солнце, наверное, купола бы сверкали, отражая свет, и тогда величественность и строгость сооружения приобрели бы совершенно иной размах, но даже в наши пасмурные времена от храма веет теплом и заботой.

Сижу на мокрой траве, привалившись к дереву, смотрю на храм, и внутри меня возникает и растекается по телу благодать. Осматриваю себя: на мне белая рубаха и холщовые белые штаны, я бос.

– Крестная, откуда это?

– Пижама больничная.

– И куда нам теперь?

– Недалеко от храма двухэтажное здание видишь?

Храм настолько величествен, что на его фоне теряются окружающие постройки. Перевожу взгляд правее.

– Вижу.

– Нам туда, это гостиница для паломников. Мне сестра Анфиса комнату предоставила. Ты как? Я-то совсем уже не та. Устала. Пока тебя от гостиницы тащила на носилках вниз, совсем из сил выбилась. Думала, если вода в купели да молитвы мои не помогут, назад тебя точно не дотащу.

– Ну а помощи-то ты почему не попросила?

– А у кого просить? Водитель, который тебя довез, выгрузился да и уехал по-быстрому. Дождь тут особенно злой, большинство людей побросали всё и уехали, а на той неделе от дождя деревня полностью выгорела…

– Как это от дождя выгорела?

– Да как? Молнии начали бить, вот они-то пожар и вызвали, так что в гостинице сейчас никого, кроме нас, и нет.

– И что же, совсем никто помочь не мог?

– Да кто ж мне в моей-то дурости поможет? Да и крест свой человек должен сам нести. Мне молитва да вера только и помогли, крестничек.

Не уверен, что это так, но и рационального объяснения произошедшему со мной пока не нахожу. Да оно и понятно: откуда ему взяться, если я только что вышел из комы, или в чем там я пребывал последние две недели? Наконец-то начинаю ощущать холод. Рецепторы включились, но мышцы пока с трудом вспоминают, как и что нужно делать. Я уже почти не опираюсь на крестную и вместе с ней ковыляю к монастырской гостинице.

День 215-й. Понедельник

Открываю глаза: темно. Проверяю ощущения. Руки, ноги – всё чувствую. Белый потолок. Сон и явь еще не до конца освободились из объятий друг друга, и от этого непонятно: то ли я еще в коме, а всё, что я видел, очередной фантом – слишком уж неправдоподобно всё это, – то ли уже вышел из нее. Поднимаю руку и касаюсь носа – стандартный тест. Всё хорошо. Нос на месте. Скрещиваю пальцы и подушечками начинаю массировать нос, повторяя опыт Аристотеля. По ощущениям, носа чувствуется два – значит, всё нормально, рецепторы работают так, как и должны.

Никогда не имел этой дурацкой привычки вылеживаться, проснувшись. Сажусь. Маленькая комната и две кровати напротив друг друга. Крестная спит. А я не могу спать, не хочу и не буду. На стуле лежат какие-то вещи. Примеряю их на себя: вроде размер мой, но вещи не мои, и видно, что они не новые. Ничего другого нет, так что надеваю то, что есть, – выбирать не приходится. В этой одежде чувствую себя неуютно и особенно чужим по отношению к ней, ведь она еще не стала моей, не срослась с моими привычками, не пережила со мной никаких простых и неважных событий. Если бы даже это была новая одежда, и та казалась бы ближе и роднее, потому что ее выбираешь сам, а эту приходится надевать за неимением другой. На вешалке висит дождевик, маски нет.

Тело еще не до конца подчиняется, поэтому и приходится прилагать больше усилий, чем это требуется обычно. Как же хочется есть! Так, словно не ел эти две недели, – да я, наверное, и не ел, а получал жидкие смеси через назогастральный зонд. Две недели меня не существовало, две недели работу моего тела поддерживали не люди, а машины, я был практически мертв, если бы… Технологии не стоят на месте, но только вот люди не меняются, а значит, технологии сожрут человечество, поскольку тот, кто не развивается, обречен на вымирание. Правда, надо сказать, в природе есть примеры организмов, застывших в своем развитии, но тем не менее сохранившихся в неизменном виде до сих пор. Только разве это жизнь – существование в форме молекулы ДНК, не проявляющей ни малейших признаков жизни и живущей только за счет паразитирования? Хотя, впрочем, есть и более обнадеживающие примеры: акулы, крокодилы и щитни. Только вот почему-то, думая о людях, я представляю именно паразитирующий вирус, уничтожающий свою среду обитания отходами. И самый главный вопрос заключается в том, что произойдет дальше: погибнет ли клетка под названием Земля и вирусные частицы выйдут наружу в поисках нового места под солнцем, или же некий фагоцит уничтожит зараженную клетку вместе с вирусом, переварив ее в бесконечных недрах своего клеточного тела? Мне становится почему-то страшно от этой мысли.

Выхожу на улицу. Слышу дождь. Выставляю руку, но капли практически не касаются кожи. Провожу ладонями по лицу. У меня борода. За холмом раздается гром, а затем желтые молнии прочерчивают небо.

Храм светится, идет служба. Что-то тянет меня туда, но скорее это не желание приобщиться и причаститься, а научный интерес. Иду по обочине размокшей дороги и думаю о том, что наука и религия – это два явления одного порядка. Религия – иррациональное осознание того, что такое Бог и для чего мы здесь, принятие без объяснения факта, что началом жизни послужило какое-то явление. Наука – попытка рационально объяснить и доказать существование некоего первоисточника начала жизни, получить объяснение того, как всё произошло. Получается, что основное отличие ученого от священника в том, что последний принимает некоторые постулаты на веру, а ученый не принимает на нее ничего, а должен всё осмыслить и проверить, хотя суть их функций идентична – донести до людей знание, которое они считают истиной.

Вхожу в храм. Здесь особая атмосфера, особый дух и особая благодать. Даже мне, человеку сомневающемуся и ничего не принимающему на веру, покойно здесь. Голос батюшки произносит какую-то молитву, отчего шум дождя, проникающий повсюду, уходит на второй план.

В храме темно, и возле икон горят свечи. Прихожан немного. На меня смотрит иконостас с нежно-голубыми колоннами, украшенными сложными витыми узорами с позолотой. В середине иконостаса расположены Царские врата, на которых изображена икона Благовещения Пресвятой Богородицы и четыре Апостола, которые написали Евангелие. Над ними последняя трапеза Иисуса с двенадцатью ближайшими учениками. И мне вспоминается история о шедевре Леонардо да Винчи, но она настолько известная и избитая, что мне становится даже стыдно, что именно об этом я думаю здесь и сейчас. Направо от Царских врат расположена икона Спасителя, а налево – икона Божией Матери. Вспоминаются мама и то, что произошло между нами, и я почему-то вдруг с особой, дотоле непонятной отчетливостью понимаю, что мама и крестная – это единственные близкие люди, которые остались в моей жизни, в мире косых капель, которые направляет ветер и, возможно, кто-то еще. Чувства настолько обострены, что я забываю и о голоде, и о дожде, проникающем в сознание, и даже постигшие меня утраты отходят на второй план. Стою спокойный и умиротворенный, словно в этом мире нет дождя, который никак не закончится, и вокруг у всех всё хорошо и будет хорошо даже тогда, когда я выйду из храма.

Но моя несносная привычка видеть зависимости и закономерности там, где другие замечают только случайности, разрушает ауру этого места. Прихожане крестятся и кланяются в совершенно непонятные для меня моменты. Вспоминаю, как в зале института сотрудники выходили и пересказывали свои должностные инструкции и как от этой монотонности и однообразия я тоже стал частью этого безумия. Но мне до сих пор непонятно, почему именно дождь стал символом объединения. Всё время я пытался найти причину, по которой дождь заставляет менять поведение людей. Наконец-то я ее нашел, но от этого мне так и не стало понятнее, почему дождь идет так долго. Значит ли это, что, возможно, речитатив в сочетании с инфразвуком – не единственные причины ливня? Почему людей обманывают и говорят о том, что косохлест опасен?

В сознании всплывают обрывки того, что рассказывала крестная, пока я находился в коме: о людях, которые лежат в больнице, об отсутствии пустых коек – видимо, всё-таки в дожде есть какая-то опасность. Хотя, мне кажется, всё, как всегда, упирается в людей.

Религия – это попытка заставить человека отринуть всё плохое, но только, увы, это невозможно. Ведь самое страшное зло – это то, которое находится внутри нас, его невозможно победить и невозможно изжить, потому что оно является нераздельной составляющей личности, и, уничтожив или изменив его, в итоге уничтожишь и человека. Копаясь внутри себя, понимаю, что ответы на мои вопросы находятся не здесь. Мне надо вернуться домой – всё, что нужно, осталось там. Но у меня нет ничего – ни одежды, ни телефона, словно все ниточки, которые связывали меня с прошлым, сожжены там, где погибла Оля.

Выхожу на ступени храма. Кажется, светает, хотя в сером мареве дождя это неочевидно. Небо взрезается желтым пятном, во мне вспыхивает надежда на то, что солнечный свет всё-таки пробился сквозь пелену дождя. Но нет. Пятно разрастается, вспарывая небесную твердь, превращаясь в окно, и я понимаю, что наконец-то стал свидетелем необычайного атмосферного явления, о котором уже несколько раз слышал, но сегодня на пороге храма увидел впервые. Помнится, в новостных каналах писали, что это результат преломления света в кристалликах льда, образующихся на высоте. Только вот откуда возник этот свет, мне до конца не понятно, ведь солнце обессилело и не может пробить дождевую завесу. Выйдя из храма, не чувствую в себе сил, словно пружина внутри уже полностью раскрутилась и кончился завод.

Андрей, мой лучший друг, остался в городе. Изменившийся, но всё же Андрей, а я не знаю, как и чем ему помочь, хотя обещал, что смогу всё исправить. Близкий и родной человек, которого я потерял, но надежда на его спасение всё же есть, и именно поэтому мне нужно вернуться. Медленно, словно в бреду, иду по дороге, а дождь всё так же шагает вместе со мной. Захожу в гостиницу и поднимаюсь на второй этаж. Дождевик кажется свинцовым, но у меня получается его снять и повесить на вешалку. Обессиленный, падаю на кровать.

* * *

Не могу понять, где сон, где явь, настолько всё кажется неправдоподобным: крестная, купель, храм, желтый столб в небе. Но вот открываю глаза – и снова комната. Теперь на соседней кровати никого нет. Встаю. На мне одежда, вчерашняя или сегодняшняя – не пойму. В мире, в котором идет дождь, можно различить только день и ночь, но, поскольку день укорачивается, я совершенно заблудился во времени.

Меня терзает голод. Спускаюсь на первый этаж и захожу в столовую. Здесь она почему-то называется трапезной. Длинные деревянные столы, накрытые белой скатертью, и лавочки. Всё чисто и убрано. Часов нигде нет, и я не пойму, какое время суток, поскольку если мне всё то, что я помню, не приснилось, то, скорее всего, вернулся я в гостиницу утром, а сейчас уже вечер. За столом сидит худой мужчина. Перед ним большая тарелка с фаршированным перцем и вторая с каким-то пирогом. Стоят приборы и салфетки. Тишина. Он накладывает себе перец. Здороваюсь:

– Добрый день.

Он поворачивается. Есть люди, по внешнему виду которых очень трудно определить, сколько им сейчас лет. Складывается впечатление, что по достижении определенного возраста у них включается карманная машина времени и дальше они не меняются. Лицо открытое, вызывающее доверие; зубы ровные, по всей видимости, свои. Черты тонкие. Борода ухоженная, с проседью. Во всех движениях, мимике как будто бы свет от него.

– Так ведь вечер уже.

– А как здесь можно заказать ужин?

– Вы присаживайтесь, всё на столе. Как вас зовут?

И я понимаю, что совершенно ничего не могу ответить, потому что буквально секунду назад имя свое я помнил, а сейчас вот, как только его у меня спросили, забыл. Глаза мужчины смотрят на меня пытливо, и я, как настоящий ученый, не теряюсь:

– Крестник я Натальи Васильевны.

– А, ну, тогда понятно. Вы присаживайтесь. Выздоровление ваше иначе как чудом не назовешь.

Сажусь. Обычно в присутствии чужих, незнакомых мне людей я чувствую себя скованным и не расположен к разговорам, если это не требуется от меня по работе.

– Отец Александр, – представляется он и накладывает мне перец в пустую тарелку.

Я беру черный хлеб, ложку – вилок почему-то здесь нет – и начинаю есть. Батюшка заканчивает трапезу и наливает себе горячий чай из заварника.

– Вы как, покрепче любите или кипяточком развести?

– Можно покрепче.

– Помню, как мы с матушкой попробовали в первый раз чай в пакетиках… и должен вам сказать, это совсем не то. Настоящий чай – он только в заварнике должен завариваться. А сейчас что? Все спешат, бегут куда-то, и времени нет совершенно на себя. Расчеловеченье происходит: важно как можно быстрее получить результат, и совершенно неважно качество результата, да и сами люди становятся такими одноразовыми пакетиками, в которых измельченная чайная пыль. Но это всё, наверное, неинтересно вам. Всё, что я говорю, – это глупости. Вы уж простите меня, если я что-то не так сказал. Наталья мне много о вас рассказывала. Я вот таким вас и представлял, только без трещинки внутри. Вам надо у нас тут пожить, а там, глядишь, трещинка-то и затянется, да так затянется, что вы только крепче станете. А назад вам сейчас никак нельзя, поверьте мне: там вы только трещину эту углубите.