Ответ прадеда был неожиданным. Он сообщил, что ему некого выставить против такого сильного бойца, которым наверняка является монах Данг, в связи с чем он будет драться сам. И не потому, что рассчитывает на победу, а потому, что он очень немолод и проигрыш такого старика не опозорит школу «Счастливый путь». Что взять с человека, у которого уже взрослые правнуки. При эти словах он указал на меня.

Что же касается обучения в нашей школе, то сейчас он ничего сказать не может, так как если Данг выиграет, то семейству Ван самому придется приглашать его в учителя.

Несколько позднее я спросил прадеда, почему он решил все сделать сам, а не выставил кого-то другого. И вот что он мне ответил:

– Тут есть две стороны. Одна из них – это честь школы, в чем она заключается, я думаю, тебе объяснять не надо. Вторая – это моя собственная честь, которая в данном случае заключается в том, что до тех пор, пока я самый сильный мастер школы, я не имею права выставлять на поединок с серьезным противником кого-то другого. Я точно не знал тогда истинной силы Данга. На первый взгляд он показался мне примерно равным по мастерству твоему отцу. Так что твоего отца выставлять было нельзя, он вполне мог и проиграть. Беспокоить твоего деда по всяким пустякам мне не хотелось, он тоже далеко уже не юноша, а вот я как раз то, что надо, – расхохотался он.

Надо отдать монаху должное, к поединку он подготовился очень быстро: просто сбросил куртку и остался в одних штанах. Вид у него был достаточно угрожающий – такого мощного телосложения ни у кого из бойцов нашей школы и близко не было, даже отец не выглядел таким крепким, как он. А что говорить о прадеде… Однако тот никак не выглядел смущенным. Наоборот, он подошел к монаху и одобрительно похлопал того по литому плечу.

– Пожалуй, ты слишком силен для меня, – сказал он. – В рукопашной схватке я тебя не одолею. Предлагаю схватку с оружием. Это хоть как-то компенсирует мой почтенный возраст и физическую слабость. Каждый выбирает свое любимое оружие.

Монах легко согласился и побежал в комнату, в которой он ночевал и где оставил свой шест. Прадед же остался на месте. Когда Данг, вернувшись, увидел, что прадед не сдвинулся с места, он удивился и спросил, чем же тот собирается драться.

– Вот мое любимое оружие, – ласково сказал прадед, поднимая обе ладони вверх.

Судя по тому, что на улыбчивом лице монаха впервые за все время появилось озадаченное выражение, такого оборота событий он не ожидал.

– Впрочем, – продолжил прадед, – другое оружие у меня тоже есть.

С этими словами он извлек из каких-то складок на одежде пару бамбуковых палочек для еды и демонстративно заткнул их за пояс. Такой выбор монаха не удивил, видимо, он знал и о таком оружии. Он согласно кивнул, глубоко поклонился и закрутил свой шест.

– Смотри, бездельник, – проговорил дед. – Вот это блестящая техника шеста. Конечно, не такая, как у нас…

Тут он был прав. В нашей школе шест совсем не такой. Длиной он больше человеческого роста и толщиной с предплечье взрослого крепкого мужчины. Поэтому он такой тяжелый, что его все время приходится держать двумя руками. У монаха же шест был покороче и заметно тоньше, поэтому и техника у него была совсем другая: легкий шест у него постоянно переходил из руки в руку, плетя затейливые кружева вокруг тела. Он не торопился нападать, давая всем возможность посмотреть на свою технику. А посмотреть действительно было на что: за шестом было почти невозможно уследить, казалось, два его конца были повсюду: сверху и снизу, слева и справа, спереди и сзади.

Прадед же стоял совершенно неподвижно и лишь одобрительно кивал, глядя на искусство Данга. Наконец тот сделал шаг вперед и на прадеда обрушился град ударов, которые, казалось, сыпались одновременно со всех сторон. И тут прадед повел себя совершенно не так, как учил меня, заставляя избегать ударов или встречать их «вскользь», чтобы не повредить себе руки. Он все делал наоборот! Не сдвигаясь с места, он под каждый удар подставлял предплечье или голень. Причем не по касательной, а перпендикулярно. Стук стоял такой, как будто кто-то колотил деревяшкой по деревяшке. Наконец монах нанес особенно сильный удар, раздался хруст и его шест разлетелся пополам, причем отлетевший кусок каким-то совершенно немыслимым образом оказался в руке у прадеда. Он очень легко ткнул им Данга, и тот упал на землю, явно полностью парализованный.

– Точечное касание, – объявил прадед. – А теперь пришел черед моего оружия. – С этими словами он достал из-за пояса палочки для еды и ткнул Данга в две нужные точки. – На этом все, теперь идем завтракать, – объявил прадед, подавая руку Дангу, к которому после такого «лечения» мгновенно вернулась способность двигаться.

* * *

После завтрака прадед отвел в сторону меня и Данга.

– Ты странствующий монах, – сказал он, то ли спрашивая, то ли утверждая.

– Да, уже лет двадцать, – ответил Данг.

– И ты по-прежнему хочешь учиться у меня?

– Еще больше, чем раньше. У вас потрясающее искусство защиты и вы владеете искусством точечного касания лучше, чем кто-либо, кого я видел. И наконец, я специально посмотрел на ваше предплечье, когда у вас за завтраком задрался рукав: никаких следов на тех местах, которыми вы отбивали удары шеста. Даже красных полос на осталось.

– Прекрасно. Тогда мое предложение таково. Передать тебе технику и методы обучения нашей школы я не могу – традиция не позволяет. Но ты человек, несомненно, достойный, и я готов сделать для тебя нечто другое, что будет намного эффективнее, чем с азов (а иначе не получится) начинать обучать тебя нашему стилю. А именно: не передавать тебе что-то новое, а наполнить твое искусство новым содержанием. Тебе это интересно?

– Очень!

– Тогда предлагаю тебе обмен. Ты берешь вот этого оболтуса, – прадед положил мне на плечо руку, – и странствуешь с ним, ну, например, месяца три. После этого ты должен вернуть мне его целым и невредимым, потому что он не только дурак, лентяй и дармоед, но и мой любимый правнук. Что поделать, – лицемерно вздохнул он, – такова воля Небес. Лучшего у меня нет, так что приходится работать с тем, что досталось.

При этих словах монах посмотрел на меня, причем взгляд его изменился, стал цепким и внимательным. До этого момента он совершенно не обращал на меня внимания. Ну дали вчера ему пацана, чтобы тот показал ему кратчайшую тропинку на речку. Теперь совсем другое дело, ему, может, этого пацана придется брать с собой в длинную, небезопасную и совершенно непредсказуемую дорогу.

– Вообще-то я всегда странствую один, – нерешительно сказал Данг. Мысль о том, что ему придется тащить с собой меня, его явно не радовала.

– Так и я вообще-то чужих не учу, – немедленно откликнулся обладавший блестящей реакцией прадед.

– Ладно, – задумчиво проговорил монах, – но не слишком ли он молод и не слишком ли строптив? Боюсь, мне с ним в пути не управиться. А дорога предстоит нелегкая, мальчик он, как я понимаю, домашний, опыта путешествий никакого, и если он не будет делать то, что я ему говорю, как я смогу за него отвечать?

– Видишь, – прадед посмотрел на меня, – у тебя на морде написано, что характер у тебя дрянь. Но скажи, ты сам хочешь отправиться в путешествие?

Сказать, что я хотел посмотреть на мир, значило ничего не сказать. Кроме того, и Данг мне нравился. Совершенно нормальный мужик, хоть и монах.

– Если пообещаешь во всем слушать Данга, отправишься вместе с ним. Если нет, останешься дома. Тоже, кстати, совсем неплохо.

Я старательно закивал, всем своим видом изображая пай-мальчика.

– Вот видишь, – обратился прадед к Дангу, – он вообще-то нормальный мальчишка, если пообещает, то никогда не нарушит слова. Да и не так уж он и мал. Тринадцать недавно исполнилось. Так что, берешься?

– Берусь, – тяжко вздохнул Данг.

* * *

Суету и женские охи по поводу моего ухода в путешествие с совершенно незнакомым человеком прадед пресек быстро и велел, чтобы вместо того, чтобы кудахтать, как куры, женщины готовили меня в дорогу. Узнав, что я ухожу примерно месяца на три, мать с бабкой прикинули, сколько еды понадобится двум мужикам на девяносто дней, и приступили к сборам. Дом у нас был небедный, они вытащили из кладовок кучу разного добра и начали все это паковать. Монах смотрел на эти приготовления с изумлением. Когда он попытался что-то сказать прадеду, тот только махнул рукой: Пусть делают, что хотят, потом, может, и сами поймут.

А груда еды, которую мать с бабкой предполагали дать нам в дорогу, все росла. Одного риса был такой мешок, что весил наверняка больше, чем я. Кроме того, там была еще одежда, обувь и еще много всякого барахла.

Первым не выдержал отец:

– И как, вы думаете, они все это повезут? – ехидно спросил он у своей жены и тещи.

Те за словом в карман не полезли:

– Возьмем телегу, запряжем туда буйвола, он еще больше утащит.

Ответом им был громкий хохот.

– Буйвол совсем не дешевое удовольствие. Бедные люди покупают одного буйвола на две-три семьи. Много вы видели бродячих нищенствующих монахов, путешествующих в телеге, запряженной буйволом? Да им никто не подаст ни крохи. Мало того, ради добычи в виде телеги и буйвола лихие люди могут запросто и убить.

В общем, порешили на том, что мы с Дангом сами будем собирать себя в дорогу. Когда все ушли, оставив нас наедине с огромной кучей барахла и еды, я вдруг понял, что мать и бабка собрали все очень толково. Во всяком случае, я ничего не мог выбросить из тех вещей, которые они приготовили для меня. А про еду и говорить нечего. Короче говоря, я почти ни от чего не смог отказаться. С одной стороны, мне было жаль оставить все эти вещи, с другой – я понимал, что для того, чтобы утащить их все, потребовалась бы еще минимум пара крепких мужиков.

Но даже эти печальные мысли о неминуемом расставании с такими необходимыми в дальней дороге вещами не могли повлиять на впечатанную в меня намертво привычку контролировать окружающее пространство. В данном случае в этом «окружающем пространстве» находился монах, который смотрел на меня с явным неодобрением.

Как раз в этот момент зашел прадед. Монах отозвал его в сторону и что-то стал тихо говорить ему. Я слышал только отдельные слова «привязанность», «жадный», «плохо»… Зато ответ прадеда я услышал отчетливо. Тот говорил громко, явно для того, чтобы я его хорошо расслышал:

– Мы же договорились, что если он хочет идти странствовать в твоем обществе, то на все время путешествия и подготовки к нему он твой ученик и должен слушать тебя беспрекословно. Так что он в полном твоем распоряжении. И заметь, с его полного и добровольного согласия. Кстати, ему еще не поздно передумать. – Тут прадед бросил на меня вопросительный взгляд. Я тут же отрицательно замотал головой. – Вот видишь, он хочет идти с тобой, – продолжил дед, вновь повернувшись к монаху. – Так что я ухожу, а вы тут разбирайтесь сами. Привыкайте друг к другу.

Данг приступил сразу.

– Нам с тобой долго придется быть вдвоем, и я бы хотел знать, почему ты такой жадный. Это очень плохо, потому что жадность, стяжательство и чрезмерная привязанность к материальным вещам наряду с гневом, гордыней и ревностью считаются шестью врагами человеческого ума.

– Да не жадный я, с чего ты взял? – удивился я.

– Никак с этим барахлом даже на время расстаться не можешь, – махнул он рукой в сторону моих разложенных вещей.

– Так это же просто мои вещи, с чего ты так завелся? Это я не от жадности. Я просто хозяйственный, люблю, чтобы у меня всегда было что нужно.

– Это не просто вещи, – строго сказал Данг. – Это твои вещи! Иначе говоря, это привязанности, которые могут в дальнейшем стать причиной больших неприятностей. Чтобы ты не задавал больше дурацких вопросов, я тебе все сейчас объясню. Просто и коротко, так, чтобы ты понял раз и навсегда.

У каждого человека существуют привязанности: мои вещи, мой мешок с рисом (тут Данг пнул ногой стоящий на полу мешок), мой дом, мое все. Из-за этого «моего всего» человек готов делать что угодно: унижаться, скандалить, драться, даже убивать и умирать. Все ссоры и войны начинаются из-за этого самого «мое». Если бы мы с тобой взяли все эти вещи, погрузили их на телегу, запряженную хорошим буйволом, то очень вероятно были бы обокрадены, ограблены или убиты ради того, чтобы «наше мое» стало «чьим-то моим». И все это из-за чепухи, которая временна и непостоянна: вещи сносятся, телега поломается, а буйвол сдохнет от старости или болезни.

Так что, если хочешь избавиться от многих неприятностей, тебе придется избавиться от привязанности к вещам, научиться отдавать их, легко расставаться с ними и жертвовать их. Вообще считается, что привязанности и желания – это оковы невежества и чем более человек невежествен, тем более сильные у него привязанности. Такой человек никогда не достигнет блаженства, потому что вся эта чепуха в виде разнообразных материальных объектов будет мешать ему, будет отвлекать его ум. Ладно, про ум ты пока не поймешь, поэтому я объясню на понятном тебе примере.

Вот смотри, ты хочешь отправиться со мной в путешествие. Если сказать красиво, хочешь вылететь из родного гнезда. А взлететь не можешь, ты прикреплен к своему барахлу прочной веревкой привязанности, которую тебе так трудно разорвать.

С такой точки зрения на все это я никогда не смотрел. Получается, что я несвободен и мою свободу ограничивают какие-то тряпки, а какие-то мешки с рисом мешают мне тронуться в путь. А ведь меня с малых лет обучали быть воином, который в любой момент должен быть готов расстаться с жизнью. Забавно, неужели эти вещи, с которыми я так не хотел расставаться даже на несколько месяцев, для меня дороже жизни?! Что же тогда говорить о простых крестьянах, поколениями привязанных к одной и той же убогой хижине и к одному и тому же жалкому наделу земли?

– Я готов «взлетать», – твердо сказал я Дангу. – Возьму с собой только то, что ты разрешишь, ни на рисовое зернышко больше. – И, подражая Дангу, пнул ногой стоящий на полу мешок с рисом.

– С чего это ты брыкаешься, как лошадь? – удивился тот. – Это еда, которую тебе приготовили в дорогу твои бабушка и мать. Заметь, с любовью приготовили, с заботой. А ты эту еду пинаешь ногами!

– Так ты же сам только что так делал? – удивился я.

– Мне можно, я в воспитательных целях, – засмеялся Данг, который, как я успел заметить, был чрезвычайно отходчив. – Если ты готов, то смотри на меня и учись, через пять минут ты будешь готов в дорогу.

С этими словами он бросил в заранее приготовленный мешок запасные штаны и куртку, пару белья, пару самой простой и крепкой обуви и совсем немного еды. На глаз, если питаться, как я привык дома, мне бы ее хватило на день, если ограничивать себя, то дня на два, а если очень экономить, то на три.

– Значит, с моей привязанностью покончено? – радостно спросил я.

Данг посмотрел на меня, как на идиота.

– Еще и не начиналось. Ты думаешь, что если ты решился на то, чтобы не тащить с собой весь свой гардероб, ты избавился от привязанностей? Ничего подобного, пока ты не избавишься от корня всех привязанностей, толку не будет!

– И в чем же этот корень?

– Главная проблема в том, что любой человек отождествляет себя с телом. А, ты же не понимаешь, что значит «отождествлять». Поэтому скажу проще: человек думает, что он – это тело, и привязывается к нему. Эта, так сказать, базовая привязанность создает дальнейшие привязанности, о которых я только что говорил: «мой», «моя», «мое».

– Как это человек думает, что он есть тело? Человек и есть тело! – воскликнул я.

– Когда это говорит простой невежественный крестьянин, я понимаю. Вся его жизнь в теле, которое тяжко трудится с утра до ночи. Но когда это говорит человек, которого с детства обучают боевым искусствам и медицине, тогда я перестаю понимать. Неужели ты думаешь, что это тело, которое ты можешь поломать, изувечить или вылечить, – это ты и есть?

– Почему же мне об этом ничего не говорили?