Поначалу мой мир был очень мал. Сразу за домом начинался край света со сказочной тайгой, сопками и багульником. А мой дом – это деревянный двухэтажный барак, обшитый досками. Воду нужно было подогревать в котле, который назывался «титан». Топили его в основном деревянными ящиками от артиллерийских снарядов – этого добра было всегда в избытке. И еще в избытке было кедровых орехов – у нас в коридоре всегда стоял полный мешок (сейчас я вижу такие мешки лишь когда покупаю картошку). Я никогда не проходил мимо, не запустив в него руку. Засовываешь пальцы поглубже, перекатываешь орешки – и на душе сразу становится хорошо-хорошо… Кстати, знаете, как безошибочно отличить настоящего сибиряка? Дайте человеку кедровый орешек и посмотрите, как он с ним справится… Я, как и все сибирские дети, тренировался сызмальства, и потому грызу орешки со скоростью бурундука.
В пределы моего тогдашнего мира входил магазин, куда меня отправляли за хлебом, доверяя бережно завернутые в бумажку монетки. По пути не разрешалось разговаривать с солдатами – жаль, но зато если постоянно смотреть под ноги, то в песке можно было найти настоящий патрон. Такие находки полагалось сдавать отцу и рассказывать, где взял. Но все же патрон лучше припрятать, чтобы потом вместе с большими мальчишками бросить его в костер. Но где спрятать? В карман – не выход, так как при стирке мама все равно найдет. Хороший способ – закопать на улице в тайнике.
Когда ты еще маленький, ты мало что можешь сделать сам, без помощи старших. Даже костер не сможешь разжечь. Поэтому поначалу просто подходишь к чужому костру, около которого уже сидят большие. К костру пускают не всякого – нужно доказать, что ты можешь стать другом. Для этого ты должен пройти некоторые испытания. Обязательный начальный уровень для всей малышни – тест под названием «лизни железяку на морозе». Прав был мой дед, утверждая, что человека на каждом шагу подстерегает опасность… А особенно опасно, когда ты еще не знаком с базовыми законами физики. Мне повезло – дали лизнуть скобу для скрепления бревен. Как лизнул, так и прилип, а ведь плакать нельзя – не примут в стаю. Жестокие детские глазки смотрят на тебя и смеются. И уже не хочется стать другом, но и отступать нельзя – ведь дед с отцом всегда говорят: «Сын офицера никогда не должен сдаваться и плакать». Отрываю скобу резким движением, чувствую обиду, унижение и вкус крови во рту. А вот Сереже из соседнего подъезда не повезло – его не приняли, так как он не прошел испытания. Ему дали лизнуть дверную ручку подъезда, так он там и остался, согнутый и прилипший, пока сердобольная тетя не выскочила с чайником теплой воды и не отлепила его – над Сережей потом долго смеялись.
Правила поведения в группе придуманы давно кем-то из старших, поэтому младшие должны их соблюдать, не обсуждая. Не нравится – играй один. Что бы ни сделали старшие, нельзя жаловаться на них, «стучать» своим родителям. Выбор непрост – на одной чаше весов лежит авторитет родителей, на другой – твоя популярность среди товарищей во дворе. Одним из «старших» в нашем дворе был Вовчик – сын начпрода полка. Вовчик мне сразу вообще-то не понравился – на нем всегда была такая дурацкая зеленая беретка!
Вначале, как обычно, предложили покидаться камнями. Правило одно – не целиться в голову и окна. Но не целиться – не значит не попадать. Свой первый в жизни подзатыльник я получил за разбитое стекло, и это все из-за Вовчика! Теперь-то я понимаю, что он специально меня подставил, бегая туда-сюда перед окном. Я запустил в него увесистым камешком, но промахнулся, и он с дребезгом влетел в квартиру на первом этаже. Оттуда выскочил офицер в штанах с лампасами, в майке и с намыленной щекой и спросил, кто это сделал. Вовчик с другом, конечно же, показали на меня. Дядька молча треснул меня по затылку и ушел. Мне было совсем не больно, просто стало жалко этого офицера, так как я подумал: щека намылена у него потому, что он бреется опасной бритвой. А бреется он опасной бритвой потому, что у него нет электробритвы. Если у него нет электробритвы, значит у него нет жены – ведь всем офицерам жены дарят на 23 Февраля электробритву «Харьков», которая продается в нашем магазине. Если у него нет жены, то значит и нет детей, поэтому он такой злой, а злым трудно живется, ведь их никто не любит… А вот Вовчик – гад! Как же так? Младшим нельзя стучать, а старшим – можно? С того момента началась наша с Вовчиком вражда, и вскоре после этого я совершил свой первый мужской поступок. Вот как это было.
Двор, в котором мы гуляли, вернее пространство между двумя деревянными бараками, был похож на пустыню – барханы бурого песка, переносимого ветром. Чтобы как-то облагородить этот лунный пейзаж, начальство прислало солдат, которые вкопали в грунт несколько саженцев. Я наблюдал из окна за этим процессом и вдруг вспомнил объяснение деда, что малое родится от большого, дерево – от ветки… Оделся и выскочил на улицу. Я аккуратно разломал все саженцы на палочки равной длины и натыкал их в песок ряд за рядом. Любуясь своим произведением, я не заметил, как сзади ко мне подлетела старуха из соседнего дома и начала орать. Я не понимал, чего она от меня хочет, и просто, насупившись, молчал. Но за этой сценой следили Вовчик с дружком, они-то и надоумили меня назвать бабку старой каргой. На мой вопрос: «А что такое «карга»?» – они ответили: «Неважно, но увидишь, что она сразу от тебя отстанет!» Я так и сделал. Но получилось все не так, как обещал Вовчик: старуха завизжала и побежала к моей маме жаловаться. Меня тут же загнали домой, отругали и заперли в комнате. А по телевизору как раз шел новый фильм – про Штирлица. Мне уже объяснили, что все люди в мире делятся на «немцев» и «наших». Наши шпионы называются разведчиками, а немецких разведчиков нужно называть шпионами – здесь нельзя путаться. Вот, к нашему разведчику Штирлицу приехал вражеский немец и стал уговаривать его сделать что-то плохое, может быть, назвать старой каргой самого главного немца – Гитлера, который главнее Мюллера. Тогда он, Штирлиц, недолго думая, схватил бутылку и… хрясть ею по голове! Немец как сидел, так и грохнулся со стула. Вот это мне понравилось!!!
На следующий день к нам во двор снова приехали солдаты. Они расчистили площадку и посадили новые саженцы. Но я был упрям и повторил все заново. Как только я начал ломать молодые деревца, из-за угла показались Вовчик с приятелем и, осклабившись, направились прямиком ко мне. Я был невозмутим и, отвернувшись, усердно ломал, ломал, ломал… А эти двое стали рядом и начали меня дразнить. И вдруг… в поле моего зрения попала бутылка из-под шампанского. Я уже знал, что нужно делать: спокойно, без суеты поднял ее, правда не так легко, как Штирлиц. Я размахнулся двумя руками и со всей силы саданул ею прямо по этой гадкой зеленой беретке. В кино не наврали – эффект был точно такой же, даже лучше: Вовчик рухнул на спину, а его дружок с криком убежал. Ага! Получили?! Однако мой триумф длился недолго. Что тут началось! Я не ожидал такого поворота: крики, суета вокруг. Как будто меня подхватило и завертело каким-то смерчем, а потом приподняло над землей. Оказывается, моя мама увидела эту батальную сцену в окно, выскочила босиком на улицу, подняла меня за шкирку и поволокла домой.
Швырнув меня, как котенка, в комнату, она сказала: «Я с тобой уже не справляюсь! Совсем от рук отбился! Вот вернется домой отец – он с тобой поговорит как следует!» Казалось бы, в ее словах не было ничего страшного, но я жутко струсил. Особенно меня испугало непонятное «как следует». Настроение испортилось, и я на всякий случай залез под диван. Пролежал я там довольно долго, даже уснул. Отца не было дома: он вчера был поднят по тревоге и уже второй день лазил где-то по сопкам – ловил нарушителей государственной границы. Вернулся злой, голодный, небритый – настоящий Бармалей. Я проснулся оттого, что услышал, как он пришел. Они с мамой долго сидели разговаривали на кухне, а я в это время разглядывал узор на обоях под диваном. Из-под плинтуса выглянули и тут же спрятались тараканьи усики, я даже не успел по ним щелкнуть пальцем. Потом вдруг громко звякнула ложка, я вздрогнул, и дверь распахнулась. «Ты где?» – прозвучало. Я молчу – авось пронесет. Не пронесло… «А, вот куда ты забрался! А ну вылезай!» Я отрицательно покачал головой. «Тогда я вызову караул, и тебя свяжут!» – пригрозил отец. Я не знал слова «караул», мне стало страшно, и я капитулировал. Когда я вылез, последовал приказ: «Снимай штаны!» В ответ я опять замотал головой. «Тогда я отдам тебя в детдом!» Пришлось снять и получить порцию «шпицрутенов» – отец отходил меня широкой портупеей, приговаривая: «Будешь знать, как себя вести!» И в конце добавил: «А если не исправишься – следующий раз отхлещу тебя тоненьким ремешком!» Гордый тем, что мне удалось не расплакаться, я дерзко ответил:
– Если я вытерпел широкий ремень и не заплакал, то тоненький мне не страшен.
Отец улыбнулся, задумался и нараспев ответил:
– Эх ты, молодо-зелено! Тоненьким ремешком в сто раз больнее!
В этот день я постиг сразу несколько истин: 1) доброе дело не всегда вознаграждается добром; 2) наказание не всегда справедливо; 3) боль от ремня не пропорциональна его ширине. Это был урок физики и метафизики вместе.
Про русских и немцев уже понятно – это «наши» и «враги». Наши говорят немцам «Хенде хох!», берут в плен и кормят солдатской кашей. Немцы расстреливают, даже если ты поднял руки, – поэтому сдаваться вообще нет смысла. Но, оказывается, кроме русских и немцев, в мире есть еще и буряты! Я знал это слово, но смысл его вдруг понял только сейчас, встретив на улице двух луноликих парней. Я встал перед ними и, глядя им в глаза, спросил: «Вы – буряты?» Они посмотрели почему-то друг на друга – видимо, чтоб еще раз убедиться, и хором кивнули в знак согласия. Я развернулся кругом и, как Архимед с криком «Эврика!», побежал по улице, истошно крича: «Они – буряты!!! Буряты! Они – буря-я-я-я-яты-ы-ы!!!»
На крик выскочила мама, всплеснула руками и, в ужасе затыкая мне рот, шептала: «Замолчи, так же нельзя! Замолчи!» Я задыхался и не мог успокоиться: «Что нельзя? Они же буряты! А мы – русские! Правильно?» Мама схватила меня в охапку и утащила домой. Она была как всегда далека от теории этноса и вопросов национального самосознания, а я в тот момент невероятно приблизился к пониманию предмета социальной антропологии. Именно этот случай, а не стрельба из пистолета за домом стал начальным шагом на моем пути к будущей профессии – профессии этнографа. Тогда я не мог еще об этом догадываться, но уже понял, что кроме «врагов» и «своих», то есть русских и немцев, мир полон разнообразных форм жизни. Кроме бурят, например, есть еще их разновидность – монголы. Они иногда приезжают к отцу ночью пить водку на кухне. Буряты с монголами почти не отличаются – не то что русские с немцами. Монголы – это такие буряты, которые живут за границей, не едят рыбу, и у них в лесах гораздо больше дичи, поэтому наши офицеры любят ездить к ним на охоту и на рыбалку.
С болью у меня проблем не было – я уже умел ее терпеть, и это очень ценилось среди мальчишек. Например, когда у меня разболелся зуб, то отец повез меня в расположение полка, так как врач был только в воинской части. Я уже не раз там бывал: если я себя хорошо вел или меня некуда было деть, то он привозил меня в полк, отдавал солдатам, а сам говорил, что шел в штаб. С солдатами было всегда интересно, они все мне показывали – даже то, что нельзя. Можно было залезть в танк и прицелиться из пушки, покрутить пулеметом во все стороны, понажимать все кнопки. Можно было иногда покататься на БТРе, пощелкать затвором орудия.
Так и в этот раз: отец сказал, что если я не буду плакать, то отведет меня на стрельбище. Врач посмотрел зуб и сказал: «Будем удалять». Я похолодел и переспросил: «А что такое «удалять» – выдергивать, что ли?» Врач быстро переглянулся с отцом, улыбнулся и сказал: «Нет, выдергивать не будем, просто будем удалять!» – и достал какие-то плоскогубцы. Он быстро зацепил зуб и выдернул. Я почти не орал, только чуточку вначале, от неожиданности. Хотел расплакаться от обиды, что меня обманули, но быстро передумал, вспомнив про стрельбище, и спросил отца:
– На стрельбище идем?
– Конечно, я же обещал!
– А я же крикнул, когда зуб выдирали?!
– Ну, это не считается! – великодушно ответил он.
На стрельбище мне дали подержать пулемет, который называется ПК, но пострелять не разрешили – сказали, что нужно подрасти. Я сказал, что уже умею стрелять. Тогда капитан предложил мне поднять пулемет и прицелиться, а я не смог. Было стыдно, конечно, и он объяснил, что даст мне пострелять из пулемета сразу же, как только я смогу его поднять. А для этого нужно больше каши есть. Ненавижу эту фразу – слышу ее постоянно!!! Зато я насобирал целую кучу стреляных гильз, а когда отец сказал капитану, что я не плакал у зубного врача, то капитан сделал мне особый подарок – дал мне кусок пулеметной ленты, куда я радостно вставил все свои гильзы.
После этого отец шепнул, что нам нужно срочно зайти в штаб. Вообще-то я представлял себе штаб по-другому. Когда мы зашли, то увидели, что за столом сидят офицеры, смеются и наливают себе что-то мутное из большого графина. Никаких карт местности и курвиметров на столе я не заметил, а ведь они должны быть! У меня в комнате даже есть курвиметр и офицерская линейка! Когда офицеры увидели нас, то все сразу замолчали – наверное, все-таки обсуждали какие-то военные секреты. Один лейтенант, по имени Сандро, стоял у стола со стаканом в руке. У стакана была отколота часть стенки. Заходя в помещение, отец громко поздоровался: «Товарищи офицеры!» – и, указывая на стакан Сандро, спросил: «Специально стакан сломал, чтобы грузинский нос умещался, когда залпом пьешь?» Все захохотали, а отец сказал, что мне нельзя знать военную тайну, и поэтому я должен подождать в коридоре.
Когда отец наконец-то вышел, он сказал, что умение хранить тайну необходимо, чтобы стать настоящим офицером. Поэтому я никому не должен говорить, даже родной матери, что был в штабе и кого там видел. Можно рассказать только о зубном кабинете и о стрельбище. Мне уже за сорок, а моя мама до сих пор не знает этой истории.
Так или иначе, с терпением к боли вопрос был под контролем, но оставалась одна очень серьезная проблема на моем пути к военной профессии: я думал – а вдруг я трус?
О проекте
О подписке