Уныло-кислое выражение лица Гийома выдавала выдавало его добродетельность, которую злопыхатели принимали за недалекость и узость мышления. Некогда он блестяще окончил Сорбонну, сначала «младший», артистический, а вслед за тем «старший», юридический факультет, став лиценциатом права. Это предоставляло ему широкие возможности во всех сферах деятельности для карьеры. Такого добивался лишь один из шести, некогда поступавших в университет, остальные не получали ничего. К всеобщему удивлению, оставив юриспруденцию, Гийом принял сан священнослужителя. Утверждали, что в том была замешана тайная безответная любовь к некой особе, но толком о том никто не мог сказать. Вспомнив, как приемный отец при встречах с матушкой взирал на нее, Франсуа заподозрил было его в неравнодушии к ней, но никаких улик кроме пустых домыслов не имелось, потому он перестал ломать себе голову над тем, что не в силах постичь.

Приемный отец был незлобив, снисходителен к слабостям других и порой слишком доверял словам совершенно посторонних людей, потому обмануть его казалось легко. По складу ума Гийом принадлежал к племени тихонь, не был тщеславен, но не терпел скользких, увертливых прохиндеев, которыми во все времена кишела столица Французского королевства. Может статься, именно потому он вел довольно замкнутый, одинокий образ жизни, не имел друзей и не был общителен.

– Многих совратило пьянство. Помнишь, что писано о том в Ветхом Завете: «Против вина не показывай себя храбрецом. Оно полезно для жизни, лишь коли вкушаешь его умеренно»^[7]. От выпивки мудрецы теряют нить мысли и не сознают происходящее, силачи утрачивают силу и гибкость мышц, храбрецы робеют перед ничтожествами, а богачи разоряются, хотя для этого, кажется, нет причин. Жизнь пьяницы – не что иное, как падение в бездну, у которой нет конца. Преодолей свою слабость, и многие из напастей минуют тебя. Для этого, разумеется, надлежит постараться и собрать волю в кулак, потому как круто изменить жизнь непросто. Заклинаю тебя всем святым, опомнись пока не поздно! – говорил приемный отец, и слезы затуманивали его взор.

«Надо же родиться таким занудой! Иногда его нравоучения становятся просто невыносимы. Что стоят эти наставления по сравнению с бурлящим за окном коловращением бытия. Да и как жить во Франции и не пить вина? Немыслимо…» – вздохнул молодой повеса, но, заметив состояние кюре, смутился.

– Успокойтесь, батюшка. Я, кажется, ничем вас не обидел… Что с вами?

– Ничего особенного, с возрастом мы все меняемся, и тут ничего не поделать. У старости свои причуды, вот и у меня порой к горлу подкатывает какой-то ком и на глаза наворачиваются слезы, но с этим ничего нельзя поделать, – не зная, что ответить, вздохнул Гийом.

Нередко воспитанник дерзил старику самым непристойным образом, но все-таки тот продолжал любить шалопая. Франсуа же понимал, что многим обязан капеллану, и не хотел его обижать без крайней нужды, но иногда не мог сдержаться.

Гийом никогда не испытывал склонности к пьянству, поскольку в детстве нагляделся на своего родителя, который изрядно выпивал, а потому предпочитал всем напиткам козье молоко, будто некогда родился козленком, а не человеческим детенышем. С возрастом он располнел, но ему оставалось еще далеко до брюшка парижского епископа монсеньора Шартье.

Несмотря на здоровый образ жизни, который вел капеллан, с некоторых пор его мучила подагра, которую какой-то шутник нарек «болезнью королей», хотя ею чаще страдали банкиры и негоцианты, нежели венценосные особы. От нее Гийома лечил Пьер Жирар, который во врачевании мало что смыслил, хотя считал себя светочем медицины. Правда, такие науки, как анатомия и физиология, в ту пору находились в зачаточном состоянии, и лекари понимали в лечении совсем немного, большей частью пользуясь интуицией, как, впрочем, и впоследствии.

«Попытка проникнуть в замысел Творца нелепа и в какой-то степени богохульна. Коли кому-нибудь удастся такое, то чем смертный будет отличаться от Всевышнего? Об этом и подумать-то страшно, не то что произнести вслух. Если бы врачи могли излечивать все человеческие хвори, они стали бы подобны Иисусу Христу, а это полная нелепица. Особами, которые утверждали подобное, занимался священный трибунал как еретиками, для того его и создали», – считали некоторые и были по-своему правы.

– На свадьбе Галилейской^[8] Иисус Христос превратил воду в вино, а не в молоко, простоквашу или медовый напиток. Некоторые утверждают, что его святейшество Папа Николай V тоже позволяет себе пропустить бокальчик, другой считая, что тем веселит душу и будит воображение. Что же тут дурного? – ухмыльнулся молодой повеса и щелкнул указательным пальцем себе по горлу, что было обычным жестом пьяниц, обозначавшим выпивку.

На это Гийом вздохнул, поняв, что очередная лекция прошла впустую, но продолжал наставлять:

– Мы рождаемся не для наслаждений, мой мальчик. Разве тебя не учили тому в Сорбонне? Лишь бездари и лентяи способны на такое непотребное времяпрепровождение, а насчет его святейшества скажу тебе только одно: когда конклав изберет тебя понтификом, я не стану возражать против того, чтобы ты пропустил лишний стаканчик за обедом…

– Интересно получается. Значит, папе напиваться дозволено, а простому школяру – нет? Позвольте с вами не согласиться, кюре, – усмехнулся лиценциат.

– Разговор сейчас не о том, что кому разрешено. Запомни одно: только знаниями, трудом и усердием можно занять более высокое положение в обществе, нежели то, что предназначено тебе от рождения. Все иные средства безнравственны, а некоторые и преступны по своей сути. Дверь в царствие небесное растворена не широко, зато ворота в преисподнюю распахнуты настежь – входи всякий, кто желает того… Ты знаешь, я терпеть не могу годонов^[9], но порой вспоминаю Дунса Скота^[10]. Он умер прежде моего появления на свет, но я немало наслышан о нем. Это был воистину великий муж. Участвуя в диспуте, устроенным Сорбонной, он выслушал двести возражений, повторил их на память в том же порядке, в котором их задавали, и последовательно опроверг все одно за другим…

Франсуа не раз слышал это, потому, уставившись на потемневший от копоти потолок, только подумал: «Он приводит мне всё те же доводы, что и прежде. Как мне осточертели его нравоучения. Да, я радуюсь жизни, сочиняю баллады и, осушив кружку, распеваю с приятелями задорные школярские песенки. Добродетель – удел стариков, которые успели вволю покуролесить в молодости и теперь вознамерились поучать других уму-разуму. Когда же нам покуролесить, как не сейчас? Если я доживу до преклонных лет, то, вероятно, тоже стану рассуждать подобным образом».

– Своими несколько фривольными стишками ты наживаешь себе недругов, не осознавая того. К чему тебе все это? – вопрошал своего воспитанника Гийом. – Может, ты полагаешь, что те, с кем ты горланишь свои дурацкие куплеты, и есть твои настоящие друзья? Очень в том сомневаюсь. С годами тех, на кого можно положиться, становится все меньше, и тут ничего не поделать. В конце концов каждый остается один на один с Богом и вечностью. Древние греки утверждали, что любимцы богов умирают молодыми, но это брехня, пустые, ничего не стоящие слова. Чтобы понять смысл своего существования на белом свете, необходимо прожить свой срок до конца, что не так просто, как кажется с первого взгляда.

– О смерти ничего не скажу, поскольку с ней пока не встречался, а что касается стихосложения, то замечу только одно: ничего с этой страстью не поделать, она сильнее нас. Желание писать непреодолимо. Строфы сами складываются в голове, руки тянутся к перу, а перо к бумаге… – и Франсуа развел руками.

– Если бы я не забрал тебя к себе, то один Господь ведает, что бы с тобой сталось, мой мальчик, – вздохнул Гийом. – Во всяком случае, тебе пришлось бы работать по-настоящему, а не марать бумагу. Лист, которой стоит денье^[11]…

– Полно, батюшка! Это коли покупать листы поштучно, а не стопкой, – поправил Франсуа почтенного мэтра. – Остыньте, ради бога, и придите в себя, а то вас, чего доброго, хватит удар. Что из меня получилось, то получилось, и с этим ничего не поделать.

Не обращая внимания на слова приемного сына, капеллан как ни в чем не бывало продолжал свои увещевания, хотя чувствовал, что изрядно утомился от собственных нравоучений, а главное, что все это ни к чему.

– Ты учишься в Сорбонне, куда стекаются юноши, жаждущие приобщиться к знаниям, со всей Европы: от дикой варварской Польши до знойного Арагона и холодной Исландии. Коли ты поступил в университет, то гордись этим, а ты постоянно пропускаешь лекции. Куда это годится? Коли ты не способен обойтись без сочинительства, то по крайней мере прославляй в своих балладах ратную доблесть, любовь к прекрасной даме и преданность вассала к своему сюзерену. Это выведет тебя в люди…

– Я не могу писать по указке а хочу пройти свой жизненный путь так, как велит мне моя совесть. Конец каждого известен и я мечтаю оставить по себе добрую память. Что же в том дурного?

От таких слов у кюре даже сердце защемило. Он-то считал, что прожил праведную, честную, достойную жизнь, а тут какой-то сопляк заявляет такое… От этого у него даже руки опустились сами собой. Или Гийом в самом деле в чем-то ошибался всю жизнь?

– Так ты полагаешь, что я провел свои дни не так, как следовало? Странно, даже очень, что ж, попробую поразмыслить об этом на досуге, а сейчас давай вернемся к тебе. Как ты знаешь, не в правилах нашей святой апостольской церкви отвергать раскаявшихся грешников. Судачат, что кардинал Энео Сильвио Пикколомини^[12], один из влиятельнейших членов курии, в молодости, подражая поэту Марциалу^[13], баловался сочинением фривольных эпиграмм, от которых даже жрицы любви заливались краской. Одумавшись, он раскаялся, а повинную голову меч не сечет… Всем известно, что саженец можно выпрямить, лишь пока он не стал деревом. Я, конечно, не лесник и не садовник, но пытаюсь направить тебя на путь истины, как могу, пока не поздно.

– Жаворонку не вывести соловьиной трели, а соловью не подняться выше жаворона. Каждый делает то, на что способен. Отложим пока сей диспут, скажите мне лучше, как ваши дела, батюшка?

– Никаких дел у меня давно нет, – вздохнул кюре. – Вчера вот купил щегла на рынке у Нотр-Дам, который выводит такие рулады, что волей-неволей заслушаешься. Птицелов утверждал, что поймал его в окрестностях Венсенского замка, но, по-моему, этот отъявленный браконьер расставлял силки в райском саду. Только как он туда попал и почему его за браконьерство не задержали ангелы? Непонятно… Пошли, и ты сам услышишь его пение…

Гийом питал слабость к пению птиц и, хотя по натуре был совсем не музыкален, от трелей пернатых терял голову. Франсуа давно привык к этому и, чтобы не обидеть приемного отца, поднялся с постели и последовал за ним